Все понимая, большими глазами
Взглянула ты, и я прочел,
Что нету общего меж нами:
Ты так добра, а я так зол.
Да, я так зол, что вот бездушно
Насмешку в дар несу со зла
Той, что мила так, и радушна,
И даже искренна была.
Знаешь повара и кухню,
Дырки, норки уследишь,
И куда б с тобой ни шли мы,
Ты всегда опередишь.
Вот невесту отбиваешь,
Милый друг, — ведь это смех;
Но смешней, что я же должен
Поздравлять тебя при всех.
«Счастье нам любовь дарует
И богатство заодно!» —
В песнях громко так толкует
Вся империя давно.
Песни смысл ты понимаешь,
Сердце у тебя поет,
И, ликуя, ожидаешь,
Что великий день придет.
Краснощекую невесту
Взять за ручку он сулит,
И папаша, очень к месту,
Кошелем благословит.
И кошель тот не пустует:
Деньги, платье — все дано, —
Счастье нам любовь дарует
И богатство заодно.
Нагую почву уж покрывает
Покров цветочный, зеленый лес.
Победный свод он воздвигает,
И марш триумфальный звучит с небес.
Верхом везжает апрель чудесный;
Глаза блистают, играет кровь.
На нашей свадьбе он гость уместный:
Побыть приятно, где есть любовь.
О, тело женское есть песнь
В альбом миротворенья!
Сам Зевс туда ее вписал
В порыве вдохновенья.
И вдохновенный тот порыв
Увенчан был удачей;
Зевс как художник совладал
С труднейшею задачей!
Да, тело женское есть песнь —
Высокая песнь песней;
Упругих членов — песни строф —
Что может быть прелестней?
А шея? Сколько мыслей в ней,
И как построен ловко
На ней поэмы главный смысл —
Кудрявая головка!
Как остроумия полны
Бутоны груди чудной!
Как много дивной красоты
В цезуре междугрудной!
Округлость лядвей — знак, что ты,
Зевес, творишь пластично;
И скобки с фиговым листом
Придуманы отлично.
Твоя поэма не абстракт,
В ней плоть и кровь играют,
И губки, как две рифмы, в такт
Смеются и лобзают.
Во всем поэзия видна,
В движениях — блаженство!
И на челе ее лежит
Печать всесовершенства…
Склоняюсь в прах перед твоей
Поэмой неземною!
Мы — жалкие писаки, Зевс,
В сравнении с тобою.
И погружаюсь я вполне
В твое произведенье:
Учу его, и день и ночь
Отдал на изученье…
Да, день и ночь учу его
И принял много муки:
Иссохли ноги у меня
В избытке сей науки.
Во Францию два гренадера брели
Обратно из русской неволи.
И лишь до немецкой квартиры дошли,
Не взвидели света от боли.
Они услыхали печальную весть,
Что Франция в горестной доле,
Разгромлено войско, поругала честь,
И — увы! — император в неволе.
Заплакали вместе тогда друзья,
Поняв, что весть без обмана.
Один сказал: «Как страдаю я,
Как жжет меня старая рана!»
Другой ему ответил: «Да,
Мне жизнь самому постыла,
Жена и дети — вот беда,
Им без меня — могила».
«Да что мне дети, да что мне жена!
На сердце теперь — до того ли?
Пусть просит милостыню она, —
Ведь — увы! — император в неволе!
Исполни просьбу, брат дорогой, —
Если здесь глаза я закрою,
Во Францию прах мой возьми с собой,
Засыпь французской землею.
И орден положи на грудь —
Солдатом и в гроб я лягу.
И дать ружье не позабудь,
И повяжи мне шпагу.
Так буду в гробу я, как часовой,
Лежать и дремать в ожиданье,
Пока не услышу пушечный вой,
И конский топот, и ржанье.
Император подедет к могиле моей,
Мечи зазвенят, блистая,
И я встану тогда из могилы моей,
Императора защищая!»
Мы спим, как некогда Брут. Но все ж
Проснулся он и холодный нож
Цезарю в грудь вонзил средь сената!
Тираноедом был Рим когда-то.
Не римляне мы, мы курим табак.
Каждый народ устроен так —
Свои у каждого вкус и значенье;
В Швабии варят отлично варенье.
Германцы мы, каждый смел и терпим.
Здоровым, растительным сном мы спим.
Когда же проснемся, мы жаждою страждем,
Но только не крови тиранов мы жаждем.
Каждый у нас верен, как дуб,
Как липовый дуб, и сам себе люб,
В стране дубов и лип как будто
Трудно когда-нибудь встретить Брута.
А если б у нас и нашелся Брут,
Так Цезаря он не сыскал бы тут,
Искал бы Цезаря он напрасно;
Пряники наши пекутся прекрасно.
У нас есть тридцать шесть владык,
(Не много!), и каждый из них привык
Звезду у сердца носить с опаской,
И мартовы иды ему не указка.
Отцами зовем мы их всякий раз,
Отчизна же — та страна у нас,
Которой владеет их род единый;
Мы любим также капусту с свининой.
Когда отец наш гулять идет,
Мы шляпы снимаем — отцу наш почет;
Германия — набожный ребенок,
Это тебе не римский подонок.
Вот госпиталь для бедняков евреев,
Которые больны, и трижды жалки
От трех своих пороков постоянных —
Недугов, нищеты и юдаизма.
Из трех пороков самое дурное —
Последнее наследственное зло их,
У нильских вод захваченная язва,
Больная их египетская вера.
Недуг неизлечимый! Не избавят
Их от него ни паровые ванны,
Ни средства хирургии, ни лекарства,
В больнице предлагаемые хворым.
Смирит ли время, вечная богиня,
Когда-нибудь их вековые муки,
Отцом, передаваемые сыну,
И будут ли счастливее их внуки?
Я этого не знаю. Но должны мы
Лишь прославлять то любящее сердце,
Готовое хоть временным бальзамом
Залечивать насколько можно раны.
Прекрасный человек! Приют построил
Он для больных, которым помогает
Искусство докторов (или могила!),
И обо всех удобствах их печется.
Он делает что в силах, что возможно,
На склоне дней досуг свой посвящая
Страдающим и помощи просящим
И отдых находя в благодеяньях.
Щедра его рука, но изобильней
Порой из глаз его струились слезы —
Прекраснейшие слезы о великом,
Неизлечимом ввек недуге братьев.
Ганс с Гретхен своею танцует,
До-нельзя довольны судьбой,
А Петр, недвижимый и бледный,
Стоит и глядит, как немой.
С возлюбленной Ганс обвенчался;
Наряд их блестящий такой;
А Петр в самом будничном платье
И ногти грызет он с тоской.
И думу он думает тихо,
Печально смотря на чету:
Не будь я уж слишком разумен,
С собой бы наделал беду.
«В груди моей горе такое,
Что сердце на части мне рвет.
Куда-б ни пошел я, где-б ни был,
Тоска меня гонит вперед;
«Влечет все к моей ненаглядной,
С надеждой — спасение в ней;
Но прочь убегаю, как только
Увижу взгляд милых очей.
«Взбираюсь на дальния горы,
Брожу между скал и стремнин,
И там остаюсь одинокий,
И долго я плачу один».
Петр снова идет по деревне,
Он бледен, как смерть, изнурен,
И всякий, кто встретится с бедным,
Стоит, глубоко изумлен.
И девушки шепчут друг другу:
«Что́ с ним приключиться могло-б?
Ведь он точно вышел из гроба».
Нет, только ложится он в гроб.
Навек распростился он с милой,
Лишился надежд навсегда,
И лучший приют ему в гробе
До страшнаго будет суда.
С большою грубостью британцы поступили,
Когда на смерть Стюарта осудили.
Заснуть не мог пред казнию король
Последней ночью в за́мке Уайтголь.
Ругалась чернь, шумя, ломилася в ворота,
И шла на площади постройка эшафота.
Невежлив и француз: в фиакре был свезен
Луи Капет туда, где жизнь покончил он.
Коляски бедному не подали при этом,
Как то предписано придворным этикетом.
Но обошлись они еще грубей
С Мариею Антуанетой: ей
Ни одного из свиты всей придворной
Не дали в провожатые: позорно
Ее сопровождал на эшафот
В телеге тряской санкюлот.
И видя, как с ней эти люди грубы,
Она надула габсбургские губы…
Француз и бритт бездушны от природы;
Чувствителен лишь немец; средь свободы,
Террора даже, немец сохранит,
Как долг и преданность велит,
К монарху своему, без всякого сомненья,
Глубокое сыновнее почтенье.
Шестеркой экипаж придворный запрягут,
Коней нарядно в траур уберут,
На козлах кучер плачущий с бичом…
Так будет к месту лобному потом
Немецкий государь когда-нибудь доставлен
И верноподданнически обезглавлен.
Летит с запада птица —
Летит к востоку,
К восточной отчизне садов,
Где пряные травы душисто растут,
И пальмы шумят,
И свежестью веют ручьи...
Чудная птица летит и поет:
«Она любит его! она любит его!
Образ его у ней в сердце живет —
В маленьком сердце,
В тайной, заветной его глубине,
Самой ей неведомо.
Но во сне он стоит перед нею...
И молит она, и плачет,
И руки целует ему,
И имя его произносит,
И с именем тем на устах
В испуге вдруг пробуждается,
И протирает себе в изумленье
Прекрасные очи...
Она любит его! она любит его!»
***
На палубе, к мачте спиной прислонясь,
Стоял я и слушал пение птицы.
Как черно-зеленые кони с серебряной гривой,
Скакали бело-кудрявые волны;
Как лебединые стаи. Мимо плыли,
Парусами блестя, суда гелголандцев,
Смелых номадов полночного моря.
Надо мною, в вечной лазури,
Порхали белые тучки,
И вечное солнце горело,
Роза небесная, пламенноцветная,
Радостно в море собою любуясь...
И небо, и море, и сердце мое
Согласно звучали:
«Она любит его! она любит его!»
Болен, болен безнадежно
Шар земной, и неизбежно,
Чем земля была горда —
Все исчезнет без следа.
Не людские ль заблужденья,
Как миазмов испаренья,
Поднимаясь к небесам,
Отравляют воздух нам?
Как цветы, едва раскрывши
Лепестки еще не живши,
Вянут, так во тьме могил
Гибнеть много юных сил.
Смерть среди героев бродит,
Ищет жертв и жертв находит;
Жабы жрут и рвут в клочки
Их лавровые венки.
Что вчера цвело, блестело,
То сегодня уж истлело,
И молчит, кляня весь свет,
Негодующий поэт.
О, как мудры звезды! Краше
Им вдали сиять, чтоб наше
Горе, стон скорбей людских
Не могли достигнуть их.
Звезды умные! Им чужды
Наши слезы, наши нужды,
И пугает их больной,
Зараженный шар земной.
Им гореть вверху спокойней,
Мир наш кажется им бойней,
Смрадной ямой, где кишат
Червяки и всякий гад.
Там, в эфире оставаться
Лучше им, чем к нам спускаться,
В царство грешной суеты,
Злобы, лжи и пустоты.
Будет в звездах состраданье
Человечества страданье,
И слезою иногда
Сверху падает звезда.
Отец был трезвый человек,
Простак был и тихоня,
А я пью водку весь свой век
И я велик на троне.
Питье волшебное! Моя
Душа это точно знает:
Как только водки выпью я,—
Китай весь расцветает.
Страна Срединная, как луг
Весной, благоухает.
Я становлюсь мужчиной вдруг,
Живот жены вспухает.
Во всем обилье, наконец!
Больные все—здоровы:
Конфуций даже, мой лейб-мудрец,
Стал рассуждать толково.
В пирожные превращены
Сухари в солдатских ранцах.
Лишь шелк и бархат теперь видны
На бывших оборванцах.
Все мандарины. Что при дворе
Едва лишь ковыляют,
Вернулись к молодой поре
И косы вверх вздымают.
Готова пагода моя,
Где последние евреи
Меняют веру, чтобы я
Дал орден им скорее.
Дух революции иссяк.
Кричат все лучшие дружно:
«Свободы не хотим никак!
Нам только палок нужно!»
Хоть не велят мне доктора,
Эскулапова порода,
Я водку пью, крича «ура»
За здравие народа.
Еще стакан! К чему тут счет!
Вот это ж и есть манна.
Народ мой счастлив, тоже пьет
И мне кричит: «Осанна!»
Мне мгла сомкнула очи,
Свинец уста сковал,
Застыв и цепенея,
В могиле я лежал.
Не помню, был ли долог
Мой мертвый сон, но вдруг
Проснулся я и слышу
Над гробом чей-то стук.
«Быть может, встанешь, Генрих?
Зажегся вечный день,
И мертвых осенила
Услады вечной сень».
Любимая, не встать мне —
Я слеп и до сих пор:
От слез неутолимых
Вконец померк мой взор.
«Я поцелуем, Генрих,
Покров сниму с очей;
Ты ангелов увидишь
В сиянии лучей».
Любимая, не встать мне —
Доныне кровь струей
Течет еще из сердца,
Что ранено тобой.
«Тебе я руку, Генрих,
На сердце положу,
И мигом кровь уймется,
Я боль заворожу».
Любимая, не встать мне —
Висок сочится мой:
Его ведь прострелил я
В тот день, как расстался с тобой.
«Я локонами, Генрих,
Прикрою твой висок,
Чтоб кровь не шла из раны,
Чтоб ты подняться мог».
И голос был так нежен —
Лежать не стало сил:
Мне к милой захотелось,
И встать я поспешил.
И тут разверзлись раны,
И хлынула струя
Кровавая из сердца,
И — вот! — проснулся я.
Одинок, в укромной келье,
Я печаль таю от всех;
Мне неведомо веселье,
Я бегу людских утех.
В одиночестве покоя
Слезы катятся в тиши;
Но умеришь ли слезою
Жар пылающей души!
Отрок резвый, я, бывало,
Отдавал игре досуг,
Сердце горести не знало,
И смеялась жизнь вокруг.
Ибо мир был пестрым садом,
И блуждал я там один,
Обводя любовным взглядом
Розы, ландыш и жасмин.
Волны кроткие свободно
По лугам катил родник;
А теперь на глади водной
Чей-то бледный вижу лик.
Стал я бледен в день, как с нею
Повстречался страстный взор;
Тайной болыо я болею,
Дивно, дивно мне с тех пор.
В сердце райские святыни
Я лелеял много дней,
Но они взлетели ныне
К звездной родине своей.
Взор окутан мглой туманной,
Тени встали впереди,
И какой-то голос странный
Тайно жив в моей груди.
Болыо странной, незнакомой
Я обят, во власти чар,
И безжалостной истомой
Жжет, палит меня пожар.
Но тому, что я сгораю,
Что кипит немолчно кровь,
Что, скорбя, я умираю, —
Ты виной тому, любовь!
Ганс, да и Грета в круге идут,
Ликуют от счастья смело,
А бедный Петер тоже тут,
И сам — белее мела.
И Ганс, да и Грета — с невестой жених,
И в свадебном блещут наряде.
Кусает ногти Петер, затих,
Стоит совсем не в параде.
И молвит тихонько про себя,
На пару глядя с тоскою:
«Не будь таким рассудительным я,
Сыграл бы что с тобою!
В своей груди я боль держу,
И грудь от боли стонет.
Где ни стою я, где ни сижу,
Она все с места гонит.
И к милой гонит все моей,
Как будто помощь в Грете,
Но лишь взгляну в глаза я ей, —
Покину места и эти.
На гор вершину я взойду…
Один — и то удача,
И вот, когда я там стою, —
Стою я, тихо плача».
Петер ослабел вконец,
Он робок, бледен, как мертвец,
То ступит шаг, то вновь стоит,
И на него народ глядит.
И хор девичий зашептал:
«Не из могилы ли он встал?» —
«Нет, барышни, он не таков:
Не встал, а лечь в нее готов.
Он потерял заветный клад
И гробу был бы только рад.
Всего спокойней лечь туда
И спать до страшного суда».
Ни в чем нет совершенства в этом мире:
В колючках даже пышной розы цвет;
Я думаю, без недостатков нет
И ангела в заоблачном эфире.
Тюльпан не пахнет, как ни мил для глаз;
И честность, говорят, иным не к роже;
Не заколись Лукреция — как раз,
Пожалуй, забеременела б тоже.
На гнусных лапах движется павлин;
Милейшая из женщин может сплин
И скуку нам нагнать, как «Генриада»
Вольтерова иль даже «Мессиада».
Нет по-испански знающих коров;
Не знает Массман двух латинских слов.
Зад мраморной Венеры слишком гладок;
Нос Массмана уж слишком мал и гадок.
В душистом соте — жала берегись!
Как часто плохи рифмы в песне сладкой!
И Ахиллес был с уязвимой пяткой;
И Александр Дюма (отец) — метис!
Звезде небес — как ярко б ни сияла —
Порой упасть бывает суждено;
Нередко пахнет бочкою вино;
И в самом солнце пятен есть не мало!
И ты, мой свет, так сладко не гляди!
И ты от недостатков не изята.
Чего же нет — ты спросишь — у тебя-то?
Да груди нет, и нет души в груди.
Нет совершенства на земле, хоть свет
Весь обойди. Без терний розы нет;
Едва ли даже в горних сферах духи
По части недостатков без прорухи.
Тюльпан не пахнет. Немцы говорят:
«И честный Фриц раз стибрил поросят»;
Лукреция, — не будь удар кинжала, —
Весьма возможно, тоже бы рожала.
Павлин красив, но гадок по ногам;
Мудрейшая из женщин может нам
Прискучить, как Вольтера «Генриада»,
Иль хуже — как Клопштока «Мессиада».
Латинский чужд умнейшей из коров,
Как Масману; Канова вечно нов,
Но зад его Венеры слишком гладок,
Как плосок нос у Масмана и гадок.
В сладчайшей песне есть неважный стих,
И жала пчел находим в сотах их;
Фетиды сын был с уязвимой частью,
А Александр Дюма — метис, к несчастью.
Звезда на небесах, как ни ясна,
Но падает от насморка она;
Первейший сидр имеет привкус бочки,
И черные на солнце видим точки.
Ты даже, ты, почтенная жена,
Изянов не совсем уж лишена,
Дивишься ты: «Недостает? Чего же?» —
Нет груди, и в груди души нет тоже.
Одиноко я страдаю
Под покровом тьмы ночной;
Смех и радость мне несносны,
Как и самый свет дневной.
Одиноко я рыдаю
В непробудной тишине,
Но тоски меня грызущей
Не залить слезами мне.
А когда-то, в годы детства,
Я резвился, как дитя,
Не испытывал печали
И на жизнь смотрел, шутя.
Мне весь мир казался садом,
И рвался́ я в этот сад,
Где жасмин, фиалки, розы
Льют свой тонкий аромат.
Часто в поле любовался
Я струящимся ручьем,
А теперь, к ручью нагнувшись,
Вижу бледный образ в нем.
С нею встретившись однажды,
Я стал бледен, как больной;
Сердце замерло — случилось
Что-то чудное со мной.
Долго ангелы покой мой
Неотступно стерегли,
Но умчались боязливо
В небо звездное с земли.
Вкруг меня растет мрак ночи,
Тени грозные одне,
А в груди как будто шепчет
Тайный голос, чуждый мне.
Неизведанные муки
Выношу я и терплю;
Пожирающее пламя
Гложет внутренность мою,
Постепенно я сгораю,
Не вернутся силы вновь…
Полюбуйся, как жестока
Ты ко мне была, любовь!
Ганс и Грета в танце идут,
Веселье кругом закипело.
А бедный Петер тоже тут,
И он — белее мела.
Ганс и Грета — с невестой жених,
И в свадебном блещут наряде.
Кусая ногти, Петер притих,
В отрепьях стоит он сзади.
Он молвит тихонько про себя,
На пару глядя с тоскою:
«Не будь таким рассудительным я,
Сыграл бы шутку с собою!
В своей груди я боль держу,
И грудь от боли стонет.
Где ни стою я, где ни сижу,
Она все сместа гонит.
И гонит меня к любимой моей,
Как будто спасенье в Грете,
Но лишь взгляну в глаза я ей —
Места покину эти.
Взойду я на вершину гор
Один, зарю встречая.
И слезы мне туманят взор
И горько я рыдаю».
И Петер ослабел вконец,
Он робок, бледен как мертвец,
То ступит шаг, то вновь стоит,
И на него народ глядит.
И хор девичий зашептал:
«Не из могилы ли он встал?» —
«Нет, девушки, он не таков:
Не встал, он лечь в нее готов.
Он потерял заветный клад
И гробу был бы только рад.
Всего спокойней лечь туда
И спать до страшного суда».
Какой-то демон злой в злой час вооружил
Тебя своим ножом; кто этот демон — скрыто
Осталось для меня; но знаю я, что был
Отравлен этот нож и рана ядовита.
Не раз я думаю: из области теней
Ты должен, наконец, явиться в царство света,
Чтоб убедить меня в невинности твоей
И разяснить мне все, что требует ответа.
Иди, иди скорей! Иначе сам сойду
Я в бездны адские: там счеты все со мною
Покончишь ты, когда предстанем мы к суду
Пред сонмом всех чертей с владыкой-сатаною!
Да, я спущусь туда! Поверь, не страшен мне
Мир ужаса и тьмы, как некогда Орфею;
И где б ни скрылся ты — хоть на последнем дне
Болота адского — найти тебя сумею!
Вот, вот она, страна, где муки видит глаз
И воплям внемлет слух от краю и до краю!..
Мишурное тряпье великодушных фраз
С тебя, убийца мой, я, наконец, срываю!
Теперь узнал я все, что должен был узнать,
И отпустит тебя готов с моим прощеньем;
Но не могу никак тому я помешать,
Чтоб черти плюнули в твое лицо с презреньем!
Я зовуся принцессою Ильзой
И живу в Ильзенштейне моем;
Ты зайди, милый путник, в мой замок;
Нам блаженство готово вдвоем.
Там твои утомленные очи
Орошу я прозрачной струей;
Ты свои позабудешь печали,
Снова будешь ты весел душой.
На руках моих бело-лилейных,
На груди, что белее свегов,
Ты забудешься в сладком мечтанье
О блаженстве далеких годов.
Я тебя цаловать и лелеять
Стану так, как ласкала его:
То король был, прекрасный мой Гейнрих,
Да он умер, мой Гейнрих король.
Но пусть мертвые мертвыми будут,
А живущий пусть жизнью живет;
Я собой молода и прекрасна.
Мое сердце любовью цветет.
Ты зайди, милый путник в мой замок,
В мой кристальный ты замок зайди;
Много рыцарей, фрейлин и пажей
Веселятся в чертогах моих.
Там шумят их шелковые платья,
Звон серебряных слышится шпор;
Раздаются рога и литавры,
И гремит усладительный хор.
Я была бы с тобой неразлучна,
Как с покойным была королем.
Как веселые трубы звучали,
Мы блаженство делили вдвоем.
Мне ночь сковала очи,
Уста свинец сковал;
С разбитым лбом и сердцем
В могиле я лежал.
И долго ли — не знаю —
Лежал я в тяжком сне,
И вдруг проснулся — слышу:
Стучатся в гроб ко мне.
«Пора проснуться, Гейнрих!
Вставай и посмотри:
Все мертвые восстали
На свет иной зари».
— «О милая, не встать мне:
Я слеп — в очах темно —
Навек они потухли
От горьких слез давно».
— «Я поцелуем, Гейнрих,
Сниму туман с очей:
Ты ангелов увидишь
В сиянии лучей».
— «О милая, не встать мне:
Еще не зажила
Та рана, что мне в сердце
Ты словом нанесла».
— «Тихонько рану, Гейнрих,
Рукою я зажму,
И заживлю я рану,
И в сердце боль уйму».
— «О милая, не встать мне:
Мой лоб еще в крови —
Пустил в него я пулю,
Сказав «прости» любви».
— «Тебе кудрями, Гейнрих,
Я рану обвяжу,
Поток горячей крови
Кудрями удержу».
И так меня просила,
И так звала она,
Что я хотел подняться
На милый зов от сна.
Но вдруг раскрылись раны,
И хлынула струя
Кровавая из сердца,
И… пробудился я.