Мне мгла сомкнула очи,
Свинец уста сковал,
Застыв и цепенея,
В могиле я лежал.
Не помню, был ли долог
Мой мертвый сон, но вдруг
Проснулся я и слышу
Над гробом чей-то стук.
Одинок, в укромной келье,
Я печаль таю от всех;
Мне неведомо веселье,
Я бегу людских утех.
В одиночестве покоя
Слезы катятся в тиши;
Но умеришь ли слезою
Жар пылающей души!
Ганс, да и Грета в круге идут,
Ликуют от счастья смело,
А бедный Петер тоже тут,
И сам — белее мела.
И Ганс, да и Грета — с невестой жених,
И в свадебном блещут наряде.
Кусает ногти Петер, затих,
Стоит совсем не в параде.
Ни в чем нет совершенства в этом мире:
В колючках даже пышной розы цвет;
Я думаю, без недостатков нет
И ангела в заоблачном эфире.
Тюльпан не пахнет, как ни мил для глаз;
И честность, говорят, иным не к роже;
Не заколись Лукреция — как раз,
Пожалуй, забеременела б тоже.
Одиноко я страдаю
Под покровом тьмы ночной;
Смех и радость мне несносны,
Как и самый свет дневной.
Одиноко я рыдаю
В непробудной тишине,
Но тоски меня грызущей
Не залить слезами мне.
Нет совершенства на земле, хоть свет
Весь обойди. Без терний розы нет;
Едва ли даже в горних сферах духи
По части недостатков без прорухи.
Тюльпан не пахнет. Немцы говорят:
«И честный Фриц раз стибрил поросят»;
Лукреция, — не будь удар кинжала, —
Весьма возможно, тоже бы рожала.
Ганс и Грета в танце идут,
Веселье кругом закипело.
А бедный Петер тоже тут,
И он — белее мела.
Ганс и Грета — с невестой жених,
И в свадебном блещут наряде.
Кусая ногти, Петер притих,
В отрепьях стоит он сзади.
Какой-то демон злой в злой час вооружил
Тебя своим ножом; кто этот демон — скрыто
Осталось для меня; но знаю я, что был
Отравлен этот нож и рана ядовита.
Не раз я думаю: из области теней
Ты должен, наконец, явиться в царство света,
Чтоб убедить меня в невинности твоей
И разяснить мне все, что требует ответа.
О берег пустынный чуть плещет волна;
На небе лазурном гуляет луна;
Мечтой прихотливой носясь вдалеке,
Покоится рыцарь на белом песке.
В широкой одежде, одна за другой,
Всплывают русалки из бездны морской,
И кра́дутся к месту, где рыцарь лежит,
И кажется всем им, что крепко он спит.
Я зовуся принцессою Ильзой
И живу в Ильзенштейне моем;
Ты зайди, милый путник, в мой замок;
Нам блаженство готово вдвоем.
Там твои утомленные очи
Орошу я прозрачной струей;
Ты свои позабудешь печали,
Снова будешь ты весел душой.
Мне ночь сковала очи,
Уста свинец сковал;
С разбитым лбом и сердцем
В могиле я лежал.
И долго ли — не знаю —
Лежал я в тяжком сне,
И вдруг проснулся — слышу:
Стучатся в гроб ко мне.
Во Францию два гренадера
Из русскаго плена брели,
И оба душой приуныли.
Дойдя до Немецкой Земли.
Придется им — слышать — увидеть
В позоре родную страну…
И храброе войско разбито,
И сам император в плену!
Во Францию два гренадера
Из русского плена брели,
И оба душой приуныли,
Дойдя до немецкой земли.
Придется им — слышать — увидеть
В позоре родную страну…
И храброе войско разбито,
И сам император в плену!
Мне тридцать пять уж стукнуло. Не знаю,
Шестнадцатый тебе пошел ли год?..
Когда гляжу я на тебя, о, Женни!
Забытый сон в душе моей встает.
Я в восемьсот семнадцатом увидел
Прелестное созданье… Ты лицом
И станом мне ее напоминаешь
И также косу носишь ты кольцом.
В ночном горшке он плыл к Роттердаму,
Вниз по Рейну, одетый к лицу.
Когда же он прибыл, увидел даму
И молвил: «Юффрэкен, поедем к венцу.
Я вас введу, дорогая подружка,
В мой собственный замок, в спальный покой:
Стены замка — тонкая стружка,
Крыша вся из соломки резной.
Тихо с сумраком вечер подкрался;
Грозней бушевало море…
А я сидел на прибрежье, глядя
На белую пляску валов;
И сердце мне страстной тоской охватило —
Глубокой тоской по тебе,
Прекрасный образ,
Всюду мне предстающий,
Всюду зовущий меня,
Всюду — всюду —
Друзья, которым я отдал себя вполне,
Сильнее всех врагов напакостили мне…
Душа моя в крови — а солнце с вышины
Привет веселый свой шлет месяцу весны.
Весна во всем цвету. Из зелени лесов
Несется весело звук птичьих голосов;
Смеются девственно девицы и цветы…
О, мир прекраснейший, противно гадок ты!
Сквозь о́блака месяц осенний
Прорезался бледным серпом.
Стоит одинок у кладбища
Пастора-покойника дом.
Старуха над Библией дремлет;
Сын тупо на свечку глядит;
Дочь старшая сонно зевает;
А младшая дочь говорит:
Мне снилось: на рынке, в народе,
Я встретился с милой моей;
Но — как она шла боязливо,
Как бедно все было на ней!
В лице исхудалом и бледном,
С своею ресницей густой,
Глаза только прежние были
И чудной сияли душой.
На север я мчусь, за звездой золотой;
Прости, обо мне вспоминай порой!
Не расторгая с лирой уз,
Храпи с ней сладостный союз!
Храни в груди, как заветный клад,
То, чем родной язык богат.
И, к северным мрачным подплыв берегам,
Внемли прибрежным морским голосам;
Услышишь далекий, далекий звон,
Парящий поверх величавых волн.
Король Гаральд Прекраснокудрый
Сидит во мгле морских глубин,
С ним фея вод, она прекрасна;
И год идет за мглой годин.
Зафеен Никсой, зачарован,
Он не умрет и не живет;
Уж целых двести лет так длится,
То колдовство в глубинах вод.
Преклоняются все, о графиня,
За червонцы твои пред тобой.
В раззолоченной пышной карете,
Запряженной четверкой лихой,
Ты на герцогский бал покатила.
Там огни и оркестр уж гремит,
И по мраморным, гладким ступеням,
Длинный шелковый шлейф твой шумит.
А вверху галуны и ливреи,
И кричат великаны лакеи:
Осеннего месяца облик
Сквозит в облаках серебром.
Стоит одинок на кладбище
Пасто́ра умершего дом.
Уткнулася в книгу старуха;
Сын тупо на свечку глядит;
Две дочки сидят сложа руки;
Зевнувши, одна говорит:
Король Гаральд на дне морском
Сидит уж век, сидит другой,
С своей возлюбленной вдвоем,
С своей царевною морской.
Сидит он, чарой обойден,
Не умирая, не живя;
В блаженстве тихо замер он;
Лишь сердце жжет любви змея.
«Мы бургомистр и весь сенат,
Чтоб знал о том и стар, и млад,
Печатаем на усмотренье
Всех верных граждан повеленье:
Все иностранцы между нас
Раздоры сеяли не раз.
Среди туземцев — славьте Бога! —
Таких мятежников не много.