Случайно со мной повстречалась
В пути моей милой семья;
И мать, и отец, и сестричка —
Все тотчас узнали меня.
Расспрашивать стали, здоров ли?
И мне говорили: «Ей-ей!
Такой же вы все, как и прежде;
Лишь стали немножко бледней!»
Я тоже спросил их — о тетках,
О братцах, о прочей родне;
Спросил о щеночке, что лаял,
Так нежно ласкаясь ко мне…
Да кстати спросил и о милой:
Я с свадьбы ее не видал…
И дружески мне отвечали:
«На днях ей сыночка бог дал!»
И дружески я их поздравил
И молвил — как мог лишь нежней:
«Ах, будьте добры, передайте
Сердечный поклон мой и ей!»
Сестричка меж тем мне кричала:
«Щеночка уж нет моего!
Был смирный, а вырос — взбесился,
И бросили в речку его!»
Как с милою схожа малютка!
Улыбка — две капли — ее;
И глазки такие же точно,
Что счастье сгубили мое.
О, пусть бы розы и кипарис
Над книгою этой нежно сплелись,
Шнуром увитые золотым, —
Чтоб стать ей гробницею песням моим.
Когда б и любовь схоронить я мог,
Чтоб цвел на могиле покоя цветок!
Но нет, не раскрыться ему, не цвести, —
И мне самому в могилу сойти.
Так вот они, песни, что к небу, ввысь,
Как лава из Этны, когда-то неслись
И, вызваны к свету глубинным огнем,
Пожар расточали и искры кругом!
Теперь они немы, в них жизни нет,
И холоден их безмолвный привет.
Но прежний огонь оживит их вновь,
Едва их дыханьем коснется любовь.
И чаяньем смутным полнится грудь:
Любовь их согреет когда-нибудь.
И книга песен в чужом краю
Разыщет милую мою.
И чары волшебные отпадут,
И бледные буквы опять оживут,
В глаза тебе глянут со скорбной мольбой
И станут любовно шептаться с тобой,
На утесе за́мок старый
Чуть виднеется в ночи,
Перед замком, в битве ярой,
Блещут звонкие мечи.
Звон железа и проклятья
Глухо слышатся кругом…
Что́ за схватка? Это братья
Ратоборствуют вдвоем.
Графа дочь знатна, богата,
Всех прекрасней, всех милей —
И пылают оба брата
Страстью пламенною к ней.
Но который же тревожит
Юный пыл ея души?
Разрешить никто не может —
Меч, ты это разреши!
Вот сошлись… Удары метко
Поражают здесь и там.
Берегитесь, ведь нередко
Зло творится по ночам!
Да, на грех свела их злоба
Драться в сумраке ночном…
Вдруг бойцы поникли оба;
Брата брат пронзил мечом.
Шли века; уж ряд их целый
С поколеньями прошел;
Мрачно за́мок опустелый
Все глядит с утеса в дол.
А в долу — молва несется
Даже в дальния места —
Каждой полночью дерется
Братьев гневная чета.
Краше нет голубой стрекозы;
Цвет ея — перелив бирюзы.
Мотыльки все в нее влюблены,
К ней безумною страстью полны.
Ея талия дивно тонка,
Ея юбка из крыльев легка;
Грациозна в движеньях она
И в полете быстра и сильна.
Постоянно за нею скользит
Молодежь и толпа волокит.
«Полюбите меня, — шепчет франт —
Дам Голландию вам и Брабант.
Стрекоза же лукаво глядит:
«Мне не нужны они, говорит;
Мне нужна только искра огня,
Чтобы было светло у меня».
И летит молодежь за огнем,
Помышляет лишь только о нем,
И шныряет везде по пути,
Чтоб кокетке огонь принести.
Если свечку увидит иной
Жук, от страсти безумной, шальной,
Прямо в пламя летит, как во сне,
И погибель находит в огне.
Это басня японская, но
И у нас расплодилось давно
Много этих стрекоз, и оне
Вероломны и лживы вполне.
Два быка, затеяв жаркий спор,
Оглашали ревом задний двор;
Оба были пылкие ребята,
И в жару сердитого дебата
Вдруг один так гневом воспылал,
Что ослом другого обругал;
А «осел» — ругательное слово у быков —
И у двух Джон Буллей бокс уже готов.
На дворе, где та дуэль была,
В тот же час ругались два осла.
До того дошло ожесточенье,
Что один, совсем лишась терпенья,
Заревел дичайшим языком
И назвал противника быком;
А ослы ужасно негодуюг,
Если их «быками» титулуют.
И дуэль устроилась: в клочки
Рвется шерсть, и сыпятся пинки
В морду, в бок, по временам и в ,
Как велит серьезной чести кодекс.
Из сего какая же мораль?
Должен я — хоть это очень жаль —
Допустить, что часто, в самом деле,
Избежать никак нельзя дуэли.
Юный бурш обязан делать так,
Если кто сказал ему «дурак».
Краше нет голубой стрекозы;
Цвет ее — перелив бирюзы.
Мотыльки все в нее влюблены,
К ней безумною страстью полны.
Ее талия дивно тонка,
Ее юбка из крыльев легка;
Грациозна в движеньях она
И в полете быстра и сильна.
Постоянно за нею скользит
Молодежь и толпа волокит.
«Полюбите меня, — шепчет франт —
Дам Голландию вам и Брабант.
Стрекоза же лукаво глядит:
«Мне не нужны они, говорит;
Мне нужна только искра огня,
Чтобы было светло у меня».
И летит молодежь за огнем,
Помышляет лишь только о нем,
И шныряет везде по пути,
Чтоб кокетке огонь принести.
Если свечку увидит иной
Жук, от страсти безумной, шальной,
Прямо в пламя летит, как во сне,
И погибель находит в огне.
Это басня японская, но
И у нас расплодилось давно
Много этих стрекоз, и они
Вероломны и лживы вполне.
Подымайтесь вы, старые грезы!
Открывайся, сердечная дверь!
Песни сладкие, тихие слезы
Чудно рвутся наружу теперь.
Я пойду по зеленому лесу,
Где бежит ключевая вода,
Где олень горделивый гуляет
И разносятся песни дрозда.
Я взойду на высокие горы,
На крутые утесы взойду,
Где развалины серые замка
Молчаливо стоят на виду.
Там безмолвно сажусь я — и в мысли
Мне приходит былая пора,
Жизнь цветущих былых поколений
И минувшая пышность двора.
Та арена покрыта травою,
На которую смело входил
Гордый рыцарь и витязям лучшим
Пораженье в борьбе наносил.
Плющ растет на высоком балконе,
Где прекрасные дамы не раз
Победителей гордых сражали
Красотою и силою глаз.
Но и тем, и другим смерть умела
Нанести поражение… Ах!
Этот рыцарь скелетный с косою
Всех людей повергает во прах.
Подымайтесь вы, старыя грезы!
Открывайся, сердечная дверь!
Песни сладкия, тихия слезы
Чудно рвутся наружу теперь.
Я пойду по зеленому лесу,
Где бежит ключевая вода,
Где олень горделивый гуляет
И разносятся песни дрозда.
Я взойду на высокия горы,
На крутые утесы взойду,
Где развалины серыя за́мка
Молчаливо стоят на виду.
Там безмолвно сажусь я — и в мысли
Мне приходит былая пора,
Жизь цветущих былых поколений
И минувшая пышность двора.
Та арена покрыта травою,
На которую смело входил
Гордый рыцарь и витязям лучшим
Пораженье в борьбе наносил.
Плющ растет на высоком балконе,
Где прекрасныя дамы не раз
Победителей гордых сражали
Красотою и силою глаз.
Но и тем, и другим смерть умела
Нанести поражение… Ах!
Этот рыцарь скелетный с косою
Всех людей повергает во прах.
Король Гаральд на дне морском
Сидит под синим сводом
С прекрасной феею своей…
А год идет за годом.
Не разорвать могучих чар:
Ни смерти нет, ни жизни!
Минуло двести зим и лет
Его последней тризне.
На грудь красавицы склонясь,
Король глядит ей в очи;
Дремотной негою обят,
Глядит и дни и ночи.
Златые кудри короля
Иссеклись, побелели,
В морщинах желтое лицо,
Нет сил в поблекшем теле.
Порой тревожит страстный сон
Какой-то грохот дальный;
То буря на́ море шумит, —
Дрожит дворец хрустальный.
Порою слышит Гарфагар
Норманский клик родимый;
Поднимет руки — и опять
Поникнет, недвижимый.
Порой до слуха долетит
И песнь пловца над морем,
Что про Гаральда сложена, —
Стеснится сердце горем.
Король застонет, и глаза
Наполнятся слезами…
А фея льнет к его устам
Веселыми устами.
Да это мир стал на дыбы,
Мы ходим вверх ногами!
В лесах подстреливает дичь
Охотников стадами.
Телята жарят поваров,
И конь оседлал человека;
И в бой католическая сова
Идет за истины века.
А Херинг стал прямой санкюлот,
И правду пишет Беттина,
И кот в сапогах представленье дает
Софокла на сцене Берлина.
Горилла строит пантеон
Немецким героям, поэтам,
А Массман вдруг причесался на днях,
Согласно немецким газетам.
Германский медведь атеистом стал,
Не хочет больше молиться,
Тогда как французский попугай
Теперь — христианская птица.
А укермаркский «Монитер» —
Тот более всех был колок.
Мертвец живому там написал
Ехиднейший в мире некролог.
Против теченья не стоит плыть,
О братья, право, довольно ж!
Давайте пойдемте на темпловский холм
Кричать: «Живи, король наш!»
Я зовусь принцессой Ильзой,
В Ильзенштейне за̀мок мой;
Приходи ко мне — и будем
Мы блаженствовать с тобой.
Я чело твое омою
Чистой, свежею водой,
И забудешь ты печали,
Друг мой грустный и больной.
У меня на белой груди,
Между белых рук моих,
Будешь ты лежать и грезить
О блаженстве дней былых.
Зацелую, заласкаю,
Как заласкан прежде мной
Император милый Генрих,
В эту пору не живой.
Мертвецы лежат в могилах,
Все живущее живет;
Молода я и прекрасна,
Сердце весело цветет.
Приходи-ж скорей в мой за̀мок,
В мой хрустальный за̀мок! Там
Дамы, рыцари и пажи
Шумно пляшут по ночам.
Шпоры звонко раздаются,
Платья шелком шелестят,
Гномы громко бьют в литавры,
Барабанят и трубят.
Но как Генриха, тебя я
Крепко, жарко обниму
И при звуке трубном уши
Так, как Генриху, зажму.
Громадный снился мне чертог,
Дурманы чар, и света переливы,
И бурный человеческий поток,
И лабиринта темные извивы.
Все к выходу стремятся, на порог,
И всюду вопли, стоны и призывы.
И рыцари и дамы в дикой дрожи
Бегут, — и сам вослед бегу я тоже.
И вдруг один стою я, и растет
Тревога — нет толпы уж многоликой,
Один стремлюсь я дальше, все вперед,
Покоями, запутанными дико.
В ногах свинец, и душу страх гнетет,
И не издать в отчаянии крика.
И вдруг достиг я двери выходной.
Туда! — Но, боже, кто передо мной?
Она, она предстала на пути!
Уста скорбят, чело туманней ночи.
Рукой она дает мне знак уйти;
Не знаю, гнев иль милость мне пророчит,
Но грудь готова счастьем изойти —
Так сладостно ее пылают очи.
Взглянула так сурово на меня,
Любовно так — и вмиг проснулся я.
На вершине каменистой
Замок, в сумрак погружен,
А в долине блещут искры,
Светлой стали слышен звон.
Это братьев кровных злоба
Грудь о грудь свела в ночи;
Почему же бьются оба,
Обнажив свои мечи?
То Лаура страстью взора
Разожгла пожар в крови.
Оба знатные синьора
Полны пламенной любви.
Но кому из них обоих
Суждено ее привлечь?
Примирит кровавый бой их,
Разрешит их распрю меч.
Оба бьются, дики, яры,
Искры блещут, сталь звенит.
Берегитесь! Злые чары
Мгла полночная таит!
Горе вам, кровавым братьям!
Горе! Горе! Кровь ключом!
Оба падают с проклятьем,
Пораженные мечом.
Век за веком поколенья
Исчезают в бездне мглы;
Старый замок в запустенье
Смотрит сверху, со скалы.
Но в долине, под горою,
Неспокойно, говорят:
Там полночною порою
Насмерть с братом бьется брат.
На дворе мятель и вьюга;
Окна снегом занесло.
Здесь же, в комнатке уютной,
Так спокойно и тепло.
Я сижу в широком кресле;
Предо мной камин трещит;
С закипающей водою
Чайник, песню мне жужжит.
На полу лежит котенок,
Греет лапки у огня…
Думы странныя наводит
Яркий пламень на меня.
И забытыя явленья
Возникают предо мной,
С потускневшим их сияньем,
С маскарадной пестротой.
Вижу я, в толпе кивают —
Мне красавицы тайком;
И кривляясь арлекины
Скачут с хохотом кругом.
Вот глядят в раздумьи тихом,
Лики мраморных богов.
И дрожат при свете лунном
Листья сказочных цветов.
Вот плывет волшебный за́мок,
А потом моим глазам —
Предстает блестящий поезд
Храбрых рыцарей и дам.
Все проносится так быстро;
Тенью легкою скользит.
Ах! вода уж льется мимо —
Кошка мокрая кричит…
Мне было велено судьбой
Смотреть, ягненок, за тобой;
С тобой делился я едою,
В ручье поил тебя водою,
Тебя я грел, ягненок мой,
У гру́ди собственной зимой,
Когда дожди лились потоком,
Ручей ревел в русле́ глубоком
И, словно чередуясь с ним,
Волк завывал. Но мной храним,
Ты не дрожал и не боялся,
И если даже раздавался
Над нами гром, ты мирно спал
И блеска молний не видал.
Теперь жить мало мне осталось,
Я чую — смерть ко мне подкралась,
И пастуху пришел конец.
Тебе я отдаю, Творец,
Свой посох… Моего барашка
Оберегай ты, чтоб бедняжка
С знакомой не сходил тропы,
Не укололся о шипы,
Руно не портил, беззаботный,
И грязи избегал болотной;
Пусть под ногами круглый год
Корм сочный он всегда найдет.
Пусть спит покойно, безмятежно,
Как спал, ко мне прижавшись нежно.
Гусаров очень я люблю —
В бою Господь храни их!
Люблю их без различья всех —
Как желтых, так и синих.
И мушкатеров я люблю,
Люблю всех мушкатеров —
И стариков, и молодых,
Солдат и офицеров.
Люблю пехоты храбрецов,
Лихих кавалеристов;
Ночей я много проспала
Среди артиллеристов.
Мне мил и немец, и француз,
Я благосклонна к финну,
Мне нравится испанец, чех…
Я в них люблю мужчину.
Какой он веры — все равно:
Я всех люблю сердечно;
Мне дорог человек и мил,
Коль он здоров, конечно.
Отечество и вера их —
Ведь это только платье…
Долой мундир! — И без одежд
Приди в мои обятья.
Я человек и отдаюсь
Всем людям без оценки,
А не заплатят мне сейчас —
Долг запишу на стенке.
Венком увенчан мой шатер,
И я до поздней ночки,
Мальвазией торгуя, лью
Вино из свежей бочки.
Зовусь я принцессой Ильзой
И в Ильзенштейне живу;
Пойдем со мной в мой замок
К блаженству наяву.
Я лоб тебе омою
Прозрачною волной,
Ты боль свою забудешь,
Унылый друг больной.
В обятьях рук моих белых,
На белой груди моей
Ты будешь лежать и грезить
О сказках прошлых дней.
Обниму тебя, зацелую,
Как мной зацелован был
Мой император Генрих,
Что вечным сном почил.
Не встать из мертвых мертвым,
И только живые живут;
А я цветка прекрасней,
И сердце бьется — вот тут.
Вот тут смеется сердце,
Звенит дворец средь огней,
Танцуют с принцессами принцы,
Ликует толпа пажей.
Шуршат атласные шлейфы,
И шпоры звенят у ног,
И карлики бьют в литавры,
И свищут, и трубят в рог.
Усни, как спал мой Генрих,
В обятьях нежных рук;
Ему я прикрыла уши,
Когда грянул трубный звук.
Помнишь, мы с тобою были
Двое маленьких детей —
Залезали на курятник
И в соломе, меж клетей,
Проходящим всем навстречу,
Подражая петуху,
Детским голосом кричали
Звонко так: «ку-ка-ре-ку!»
И в ребяческих затеях,
Друг мой милый, помню я,
Мы жилище созидали
Из ларей и из тряпья.
В нем, живя открытым домом,
Рады были мы гостям:
Кошка старая соседа
Заходила в гости к нам;
(И немало старых кошек
Повстречалось нам потом)
О здоровьи, о погоде
Толковали мы втроем,
Как большие, разсуждали,
Что куда стал хуже свет,
Кофей дорог и что денег
В обращеньи вовсе нет.
Правда, это были игры:
Но действительность, ей-ей,
Во сто раз невыносимей
Для больной души моей.
Навсегда умчались игры,
Деньги, счастье и любовь,
И с тобою, друг мой милый,
Мы детьми не будем вновь!
Меня не манит рай небесный
И жизнь в блаженной стороне:
Таких, как здесь, красивых женщин
Не отыскать на небе мне.
Какой там ангел нежнокрылый
Заменит мне мою жену?
Псалмы на облаках едва ли
Тянуть охотно я начну.
Нет, лучше на земле, о, Боже,
Позволь мне продолжать мой путь;
Лишь возврати здоровье телу,
Да и о деньгах не забудь.
Конечно, этот мир греховен,
Порочен и во многом дик;
Но я привык к юдоли плача,
Я к мостовой земли привык.
Мне шум людской мешать не может:
Я домосед и очень рад
С своей женой не расставаться,
Надевши туфли и халат.
Не разлучай же с ней меня ты!
Она болтает — и люблю,
Я слышать голос тот певучий,
И милый взгляд ее ловлю.
Здоровья, Боже, дай и денег —
Мое желанье таково —
И дай побольше дней счастливых
Вдвоем с женою в !
Скромный избравши в саду уголок,
Бледный цветочек скрывался в тени.
Зиму сменили весенние дни —
Все же был бледен тот бледный цветок;
Бледный цветочек казался весною
Бледной невестой больною.
Бледный цветочек мне как-то шептал:
«Милый мой братец, сорви меня ты!»
«Нет, не сорву, — я ему отвечал: —
Надобны мне не такие цветы:
Нужен цветок мне пунцовый, и всюду,
Всюду искать его буду».
Бледный цветок отвечал: «Для чего-ж
Будешь искать ты? не стоит труда,
Хоть до могилы ищи — не найдешь
Этот пунцовый цветок никогда.
Милый, сорви меня — будешь доволен:
Я, как и ты, тоже болен».
Бледный цветок умолял меня так,
Что торопливо его я сорвал,
И — мой душевный рассеялся мрак.
Стихли страданья, спокойней я стал.
И мое сердце изнывшее снова
Ожило, верить готово.