Не пойду я один, дорогая моя —
Нет, должна ты со мною идти,
В милую, старую, страшную келью,
В безотрадный, холодный мой дом, в подземелье;
Там моя мать на пороге сидит,
Ждет сынка, не дождется, грустит.
«Отступись, отойди, мрачный ты человек!
Я нисколько тебя не звала.
Ты весь дышишь огнем, и рука холодна,
Заполз в свою нору со страхом иезуит,
И деспот на гнилом престольчике дрожит,
Трясется у него коронка с головою —
Ведь произнесено Руссо названье мною.
Но куколку, что есть для мистиков божок,
За знамечко Руссо не принимай, сынок,
И не воображай ты, что Руссо свобода —
Суп, демагогами варимый для народа.
«Да не будет он помянут!»
Это сказано когда-то
Эстер Вольф, старухой-нищей,
И слова я помню свято.
Пусть его забудут люди,
И следы земные канут,
Это высшее проклятье —
Да не будет он помянут!
Ночью, над берегом дикаго моря,
Юноша грустный стоит,
Полон сомнений, с тоскою на сердце,
Так он волнам говорит:
«О, разрешите мне жизни загадку,
Вечно тревожный и страшный вопрос!..
Сколько голов безпокойных томил он,
Сколько им муки принес!
«Головы в иероглифных кидарах,
В черных беретах, в чалмах,
Тишь и солнце! Свет горячий
Обнял водныя равнины,
И корабль златую влагу
Режет следом изумрудным.
У руля лежит на брюхе
И храпит усталый боцман;
Парус штопая, у мачты
Приютился грязный юнга.
Тишь и солнце! Свет горячий
Обнял водные равнины,
И корабль златую влагу
Режет следом изумрудным.
У руля лежит на брюхе
И храпит усталый боцман;
Парус штопая, у мачты
Приютился грязный юнга.
Есть в старых сказках золотые замки,
Где арфы раздаются, пляшут девы,
Блестят одежды слуг и ароматом
Жасмин и мирт и розы сладко дышат.
Но стоит произнесть зарок волшебный
И вмиг вся эта пышность разлетится,
И старые останутся обломки,
Да крик совы полночной, да болото.
Вот так и я одним волшебным словом
Со всей природы снял очарованье.
Куда ни посмотришь — под липой, в тени,
С подружкою паренек;
А я-то — господь, спаси, сохрани! —
Один как перст, одинок.
Увижу таких вот счастливцев двоих —
И тоской сжимается грудь:
И я ведь любимой моей жених,
Да только не близкий к ней путь.
Имел я тетку старую когда-то…
O ней родные помнят ли — Бог весть! —
Она жила и девственной скончалась,
Что делает старушке этой честь.
В наследство мне от тетушки достался
Один диван из разного добра,
Зато такой удобный и покойный,
Что спишь на нем до позднего утра.
Когда умрешь, в земле лежать
Придется долго без движенья.
Боюсь, придется долго ждать
Мне дня из мертвых воскресенья.
Пока свет жизни не погас,
Не перестало сердце биться,
Еще хотелось бы мне раз
Любовью женской насладиться.
Беда ли, пророчество ль это…
Душа так уныла моя,
А старая, страшная сказка
Преследует всюду меня…
Все чудится Рейн быстроводный,
Над ним уж туманы летят,
И только лучами заката
Вершины утесов горят.
Губами Иуды они целовали меня,
Вливали целительный сок вннограда
В стакан мой, но с примесью тайнаго яда —
И делали это друзья и родня.
Гниет мое мясо и падает с бедных костей,
Уже я не в силах подняться с постели…
Ах, жизнь молодую так подло заели!
И это работа родных и друзей.
Губами Иуды они целовали меня,
Вливали целительный сок вннограда
В стакан мой, но с примесью тайного яда —
И делали это друзья и родня.
Гниет мое мясо и падает с бедных костей,
Уже я не в силах подняться с постели…
Ах, жизнь молодую так подло заели!
И это работа родных и друзей.
Али-бей, герой ислама,
Упоенный сладкой негой,
На ковре сидит в гареме
Между жен своих прекрасных.
Что игривые газели
Эти жены: та рукою
Бородой его играет,
Та разглаживает кудри,
Ты выслал с пламенным мечом
Небесного городового
И выгнал меня из рая вон,
Бессовестно и сурово.
И пошел я со своей женой
К другим, далеким странам,
Но все, что я от знанья вкусил,
Тебе не вернуть обманом.
В обоих округах целебный ключ течет
И тысячу чудес там каждый день творится.
Там есть целитель-князь, и вкруг него народ
Расслабленный, больной и день, и ночь толпится.
Князь скажет только: «Встань!» и, сделав первый шаг,
Калека побежит, легко, без затрудненья.
Он скажет: «Зри!» и свет сменяет вечный мрак,
И прозревают вдруг слепые от рожденья.
О дорогой мечтал я днем,
Мечтал во тьме ночной;
Когда-ж уснул, —она во сне
Предстала предо мной.
Пышней, милей весенних роз,
Спокойна и нежна,
Сидела с белою канвой
За пяльцами она.
Не пора ль из души старый вымести сор
Давно прожитого наследия?
Я с тобою, мой друг, как искусный актер,
Разыгрывал долго комедию.
Романтический стиль отражался во всем
(Был романтик в любви и в искусстве я),
Паладинский мой плащ весь блистал серебром,
Изливал я сладчайшие чувствия.
Тем — жемчуг, тем — щебень в волнах океана.
О Вильгельм Визецкий, ты умер так рано!
Зато котенок спасен.
Доска подломилась, куда ты взмостился;
В глубокую воду с доски ты свалился.
Зато котенок спасен.
Гроб милого мальчика мы проводили;
Средь ландышей вешних его схоронили.
В саду отцовском укрыт в тени
Унылый, бледный цветок;
Минули снежные зимние дни —
Все так же бледен цветок.
Глядит он и весной
Невестою больной.
Мне шепчет бледный цветочек вслед:
«Сорви меня, милый брат!»
И я цветку отвечаю: «Нет.
Когда насосется уж до́сыта пьявка,
Насыпьте вы на́ спину соли — и вдруг
Она отвалилась от вашего тела…
Но чем от тебя я избавлюсь, мой друг?
Мой друг, мой патрон, кровопийца мой старый,
Ах, где бы мне соли найти для того,
Чтоб кончить с тобою? Ты высосал нежно
Весь мозг из спинного хребта моего.
Колыбель моей печали,
Склеп моих спокойных снов —
Город грез, в чужие дали
Ухожу я, — будь здоров!
Ах, прощай, прощай, священный
Дом ее, дверей порог
И заветный, незабвенный
Первой встречи уголок!
Мы в полночь добрались до замка, разогрели
Костер, и запылал он ярко в тьме ночной,
И бурши, сев в кружок, веселым хором пели
О славных прошлых днях Германии родной.
Мы кружками рейнвейн за край родимый пили,
А привидения росли, смотря на нас;
Носились тени дам и рыцарей — следили
Как будто бы они за нами в этот час.
Когда насосется уж досыта пьявка,
Насыпте вы на спину соли — и вдруг
Она отвалилась от вашего тела…
Но чем от тебя я избавлюсь, мой друг?
Мой друг, мой патрон, кровопийца мой старый,
Ах, где бы мне соли найти для того,
Чтоб кончить с тобою? Ты высосал нежно
Весь мозг из спинного хребта моего.
Мой Фриц живет теперь в отчизне ветчины,
В волшебной стороне, бобы где процветают,
Где пумперникели горячие вкусны,
Где дух поэта хил и где стихи хромают.
Мой Фриц, привыкнувший в ключе священном пить,
На водопой идет с коровьим стадом ныне,
И должен на себе Фемиды воз тащить —
Боюсь, чтоб как-нибудь он не увязнул в тине.