Скромный избравши в саду уголок,
Бледный цветочек скрывался в тени.
Зиму сменили весенние дни —
Все же был бледен тот бледный цветок;
Бледный цветочек казался весною
Бледной невестой больною.
Бледный цветочек мне как-то шептал:
«Милый мой братец, сорви меня ты!»
«Нет, не сорву, — я ему отвечал: —
Надобны мне не такие цветы:
Нужен цветок мне пунцовый, и всюду,
Всюду искать его буду».
Бледный цветок отвечал: «Для чего-ж
Будешь искать ты? не стоит труда,
Хоть до могилы ищи — не найдешь
Этот пунцовый цветок никогда.
Милый, сорви меня — будешь доволен:
Я, как и ты, тоже болен».
Бледный цветок умолял меня так,
Что торопливо его я сорвал,
И — мой душевный рассеялся мрак.
Стихли страданья, спокойней я стал.
И мое сердце изнывшее снова
Ожило, верить готово.
Тебе пятнадцать лет всего лишь,
А мне уже тридцать шестой…
Но лишь тебя я вижу, Дженни,
Я брежу старою мечтой.
То было в восемьсот семнадцатом.
Я встретил девушку, — она
Была в такой же вот прическе,
Как ты, прекрасна и стройна.
«Учиться в университеты
Иду», — сказал я ей тогда.
«Ты подожди, — она сказала. —
Ты счастья моего звезда!»
Провел три года в Геттингене
Я за пандектами сполна,
И мая первого я слышу,
Что замужем уже она.
Был, точно, май. Смеясь, летела
Весна по зелени полей,
И червь последний наслаждался
Сияньем солнечных лучей,
А я, полубольной и бледный,
Терял запасы прежних сил,
И только Господу известно,
Что я в те ночи пережил.
Но я поправился. И снова
Я крепок, словно дуб лесной…
Но лишь тебя я вижу, Дженни,
Я брежу старою мечтой.
Германия пока еще дитя,
Но уже солнце мамку заменяет
Ребенку и не сладким молоком,
А пламенем своим его питает.
Дает такая пища быстрый рост
И льется кровь быстрее в раннем детстве.
Так с буршем молодым не ссорьтесь вы,
Вы, дети все, живущие в соседстве.
Он, этот неуклюжий великан,
Дуб из земли с корнями вырывает,
Он вас покроет ранами в бою
И черепа́ до мозга поломает.
В нем сходство есть с Зигфри́дом молодым,
В нем дух его великий ожил:
Когда Зигфри́д сковал себе свой меч,
То наковальню тотчас уничтожил.
Да, ты себя прославишь, как Зигфри́д,
Убивши ненавистного дракона,
И мамка лучезарная твоя
С восторгом засмеется с небосклона.
Да, ты займешь убежища врага,
Отнимешь драгоценности, блистая
От торжества, и на твоем челе
Очутится корона золотая.
Не радуйся еще, Плантагенет,
Не думай, что у нас надежды больше нет
С тех пор, как удалось твоей дружине
Гробницу с именем «Артур» найти в пустыне.
Артур не умер, труп его не погребен
В гробнице каменной — живет доныне он.
Я видел сам его, веселого, живого,
В наряде статного охотника лесного.
В зеленом бархатном камзоле он имел
Вид бодрый; взгляд его отвагою горел;
На гордых скакунах товарищи охоты
За ним неслись в лесу, не ведая заботы.
Был слышен далеко его призывный рог,
Трара-трара-трара — трубил лихой ездок,
Те звуки чудные мне в душу ворвалися —
Они понятны всем под небом Корнваллиса.
Они как бы сулят: уже близка пора,
Теперь не долго ждать — трара-трара-трара —
Придет король Артур с дружиною любимой,
И от норманов край освободит родимый.
Слова, одни слова, а дела никакого!
И мяса никогда, о, куколка моя!
Всегда духовный корм и никогда жаркого,
И клецок никогда не вижу в супе я,
Но может быть, мой друг, тебе невыносима
Та сила дикая, что в теле есть у нас
И, сделав страсть конем, в галоп неудержимо
Несется, отдыха не зная ни на час.
Да, нежное дитя, меня берет забота,
Что, наконец, тебя совсем уж изведет
Вся эта дикая любовная охота,
Весь этот stееplе-chasе, что бог Амур ведет.
Гораздо для тебя — готов я согласиться —
Здоровее иметь больного мужа, чем
С любовником таким, как я, не расходиться,
Который двигаться не может уж совсем.
Поэтому храни ты наш союз сердечный,
Мой ангел дорогой, и для него живи.
Уход за ним тебе весьма здоров конечно;
То род целительный аптекарской любви.
Вот силой волшебнаго слова
Я множество вызвал теней;
Оне не хотят уже снова
Вернуться в мрак ночи своей.
Со страху забыл в те мгновенья
Властительный заговор я;
В туманный свой дом привиденья
Влекут за собою меня.
Куда меня, мрака вы дети,
Хотите с собою унесть?
Не все мне постыло на свете —
Здесь чистыя радости есть!
Душою стремлюся всегда я
За чудным, прекрасным цветком;
Мне жизнь без него молодая
Тяжелым была бы ярмом.
Хоть раз бы до вечной разлуки
Цветок свой на грудь я привлек!
Хоть раз бы блаженныя му̀ки
Испил я из губок и щек!
Промолви своими устами
Она одно слово любви —
Я в мрак бы сейчас же за вами
Последовал, духи мои!
Услышала страшная стая,
Кивают мне все головой…
Ну, вот, я пришел, дорогая;
Что̀-ж, любишь ли, светик ты мой?..
* * *
Мы все у рыбачьего дома
Уселися шумной толпой.
К вечернему ясному небу
Туман поднимался морской.
Высокий маяк засветился,
Должно быть, огни там зажгли.
Как призрак туманный, пред нами
Корабль показался вдали.
А мы говорили о буре,
О том, как матросы живут,
То в страхе, то с песней находят,
Меж небом и морем приют.
Какие есть люди и нравы,
Как мир бесконечно широк,
Как полны загадок волшебных
И Север и дальний Восток.
У светлого, звонкого Ганга
Деревья-гиганты цветут,
Прекрасные, кроткие люди
Пред лотосом гимны поют.
В Лапландии грязные люди
На корточках важно сидят,
Варят себе рыбу, в лачугах,
Варят, и кричат, и визжат.
Но вот наступило молчанье,
И каждый невольно вздохнул.
И дальний корабль одинокий
В тумане морском потонул.
Я беса звал, и он явился предо мной.
И признаюсь меня ужасно удивил,
Не отвратительный, и вовсе не хромой;
Мужчина в цвете лет и чрезвычайно мил.
Как обязателен и сведущ как притом.
О государстве и о обо всем
Толкует так умно; искусный дипломат.
Мне показался он немножко бледноват, —
Не мудрено: он все над Гегелем сидит.
Но критику совсем уж бросил, говорит.
И бабушке своей Гекате сдал ее.
Он очень похвалил стремление мое —
Юристом сделаться. И сам когда-то он —
Наукой права был так сильно увлечен!
Потом раскланявшись прибавил, что моим
Знакомством дорожит, что будет счастлив им.
И наконец спросил: мне кажется, что вас
Уж видел у посла испанского я раз?
Тогда в его черты я вглядываться стал —
И точно — старого знакомого признал.
Мы все у рыбачьяго дома
Уселися шумной толпой.
К вечернему ясному небу
Туман поднимался морской.
Высокий маяк засветился,
Должно быть, огни там зажгли.
Как призрак туманный, пред нами
Корабль показался вдали.
А мы говорили о буре,
О том, как матросы живут,
То в страхе, то с песней находят,
Межь небом и морем приют.
Какие есть люди и нравы,
Как мир безконечно широк,
Как полны загадок волшебных
И Север и дальний Восток.
У светлаго, звонкаго Ганга
Деревья-гиганты цветут,
Прекрасные, кроткие люди
Пред лотосом гимны поют.
В Лапландии грязные люди
На корточках важно сидят,
Варят себе рыбу, в лачугах,
Варят, и кричат, и визжат.
Но вот наступило молчанье,
И каждый невольно вздохнул.
И дальний корабль одинокий
В тумане морском потонул.
Когда по дороге, случайно,
Мне встретилась милой родня,
И мать, и отец, и сестрицы
Любезно узнали меня.
Спросили меня о здоровьи,
Прибавивши сами потом,
Что мало во мне перемены;
Одно — что я бледен лицом.
О тетках, золовках и разных
Докучных разспрашивал я,
О маленькой также собачке
С приветливым лаем ея.
Спросил, между прочим, о милой —
Как с мужем она прожила?
И мне отвечали любезно,
Что только на-днях родила.
И я их любезно поздравил
И нежно шептал им в ответ.
Прося передать поздравленье
И тысячу раз мой приветь.
Сестрица промолвила громко:
«С собачкой случилась беда:
Как стала большою, взбесилась —
Утоплена в Рейне тогда».
В малютке есть с милою сходство:
Улыбку ея узнаю,
И те же глаза, что́ сгубили
И юность, и душу мою.
У входа в рыбачью лачужку
Усевшись вечерней порой,
Смотрели мы, как над заливом
Туман поднимался седой.
Перед нами на башне маячной
Огни постепенно зажгли.
Еще мы одну разглядели
Черневшую мачту вдали.
Вели разговор мы о бурях,
О страшном крушеньи судов,
И как меж надеждой и страхом
Проходит вся жизнь моряков.
О севере мы говорили,
О юге, о странах чужих,
О странных далеких народах,
О странных обычаях их.
Где светлыя воды Гангеса
Струятся, и лотос цветет —
Колена пред ним преклоняет
Красивый и тихий народ.
В Лапландии, с черепом плоским
На корточках люди сидят,
И жарят они себе рыбу,
И дико визжат и кричат.
Нас слушали девушки чинно;
По вот все притихли мы вдруг.
Уж мачты нам не было видно,
И мрак разстилался вокруг…
В убогой рыбачьей лачужке
На море смотреть мы сошлись;
Вечерний туман поднимался,
Клубяся причудливо ввысь.
И вот в маяке постепенно
Огни указные зажгли:
Над рябью свинцовою моря
Корабль показался вдали.
И мы говорили о бурях,
Крушеньях, о том, как тяжка,
Всегда между небом и морем,
Суровая жизнь моряка.
Потом говорили о южных
И северных мы берегах,
О том, как и люди и нравы
Диковинны в дальних страна́х.
На Ганге — все блеск, ароматы,
И все исполински цветет,
И стройное, мирное племя
Пред лотосом гимны поет.
В Лапландии — грязные люди:
Лоб узкий и рот до ушей;
На корточках рыб они жарят
И квакают в тундре своей.
И девушки слушали важно,
Но все призамолкли потом;
Корабль был давно нам невидим,
И сумерки пали кругом.
Матильда подала букет
С улыбкой мне. — Не нужно, нет!
Цветы душистые не милы,
Ужасны на краю могилы.
Они мне будто говорят,
Что не вернется жизнь назад,
Что я, как труп непогребенный
Лежу, от мира отрешенный.
Я плачу, нюхая цветы;
От жизни, полной красоты,
Любви и вешнего сиянья
Остались мне одни рыданья.
Любил я театральных крыс
И пляску их среди кулис,
А нынче крысы на кладбище
Уж стерегут мое жилище.
Благоухающий букет
Напоминает мне балет
И будит хор воспоминаний —
Звук кастаньет, рукоплесканий…
В коротких юбочках сильфид
Толпа передо мной скользит,
Но их веселье, смех, быть может,
Еще сильней меня тревожит.
Нет, прочь цветы! Их аромат
Уносит мысль мою назад,
В былые годы… Сна не зная,
Я плачу, их припоминая.
На безлюдном морском берегу
Я сидел одинокий и думами грустно томимый;
Солнце склонялось все ниже, бросая
Красные полосы света на воду;
И белые дальние волны,
Приливом гонимые,
Пенились, шумели, все ближе и ближе.
Чудный, таинственный шум, и шепот, и свист,
И смех, и журчанье, и вздохи, и хохот,
И тихая, полная тайн, колыбельная песня…
Чудилось мне, что я слышу давно позабытые сказки,
Старые милые сказки,
Те, что когда-то ребенком
Слыхал от соседних детей,
Когда в летний вечер,
Мы, перед домом, на каменных сидя ступеньках,
К тихим рассказам склоняли
Детское чуткое сердце
И пытливые, умные глазки…
А взрослые девушки, в доме,
Подле душистых цветочных горшков
У окошек сидели,
И лица цветущие их
Смеялись, луной освещенные…
Своими думами тебя я оковал,
И все, что думал я, и все, о чем мечтал,
Должна ты думать, ты должна мечтать —
От духа моего тебе не убежать.
Он веет на тебя всей страстью огневой;
Куда ты ни идешь — он следом за тобой.
И днем, и ночью, и на тихом ложе сна
Лобзаниям его ты отдана.
Умру я, и тебя покину навсегда;
Зато мой дух тебя не кинет никогда.
Я знаю это… Словно домовой,
Он будет жить в твоем сердечке, ангел мой!
Устрой там тепленькое гнездышко ему,
Мой друг, блажному духу моему;
Хотя б в Японию бежала ты, в Китай —
И там даст знать себя несчастный негодяй.
Он будет ведь всегда в твоем сердечке жить,
И будешь ты всегда его с собой носить,
И думать станешь то, чем я свой ум питал.
Своими думами тебя я оковал!
Вот вызвал я силою слова
Бесплотных призраков рать:
Во мглу забвенья былого
Уж им не вернуться опять.
Заклятья волшебного строки
Забыл я, охвачен тоской,
И духи во мрак свой глубокий
Влекут меня за собой.
Прочь, темные силы, не надо!
Оставьте, духи, меня!
Земная мила мне услада
В сиянье алого дня.
Ищу неизменно, всегда я
Прелестного цветка;
На что мне и жизнь молодая,
Когда любовь далека?
Найти забвенье в желанье,
Прижать ее к пылкой груди!
Хоть раз, в едином лобзанье
Блаженную боль обрести!
Пусть только подаст устами
Любви и нежности знак —
И тут же готов я за вами
Последовать, духи, во мрак.
И, тайный страх навевая,
Кивает толпа теней.
Ну вот, я пришел, дорогая, —
Ты любишь? Скажи скорей!
Пастушок — король над стадом,
Холм зеленый — гордый трон,
А над головою солнце —
Лучезарней всех корон.
В красных крестиках барашки
Нежно ластятся к ногам,
А телята — кавалеры —
Гордо бродят по лугам.
Средь козлят придворной труппы
Каждый — чудо, не актер,
А коровьи колокольцы,
Флейты птиц — оркестр и хор.
Он поет, играет нежно;
Тих и нежен дальний гул
Водопадов, стройных елей, —
И король слегка вздремнул.
В это время государством
Управляет верный пес,
Чье сердитое рычанье
Ветер по полю разнес.
А король сквозь сон бормочет:
«Что за бремя эта власть!
Хорошо бы к королеве
Поскорей домой попасть!
Головой прилечь державной
К ней на грудь хотел бы я!
В нежном взоре королевы —
Вся монархия моя!»
То он, то грозный Танатос,
На чалом призрачном коне…
Я слышу стук копыт… летит
Наездник сумрачный ко мне…
Схватил… понес… Матильда же осталась —
Ах, как от этой мысли сердце сжалось!
Она всегда была со мной —
Мое дитя, моя жена;
Теперь сироткой и вдовой
Она останется одна!
Доверчиво меня она любила,
И детское всегда в ней что-то было!
Вомните пламенной мольбе
Вы, сонмы светлых Божьих сил!
Когда я лягу в тесный гроб —
Храните ту, что̀ я любил!
Во имя вашей кротости, незлобья —
Храните в ней ваш образ и подобье.
Во имя слез, что̀ льете вы
О человеческих скорбях,
Во имя слов, что̀ говорит
Священник, падая во прах —
Я вас молю, всей силой вашей власти,
Хранить ее от бед и от напасти!
Раскрывайся мир преданий!
Приготовься, сердце, к ним —
К сладким песням, тихим грезам,
К вдохновеньям золотым!
Я иду в леса густые,
Доберусь до за̀мка я,
На который устремляет
Первый нежный лучь заря.
Там среди седых развалин,
Как живые, предо мной
Встанут дней минувших люди
С прежней свежею красой.
Вот он, вот! Над ним, как прежде,
Полны блеску небеса,
А внизу —в волнах тумана
Словно плавают леса.
Но травой покрыта площадь,
Где счастливец побеждал
И победы приз у лучших
Может-быть перебивал.
Плющь висит кругом балкона,
Где склонялась на скамью
Победившая очами
Победителя в бою.
Ах, и рыцаря и даму
Смерть давно ужь унесла!
Всех нас этот чорный рыцарь
Вышибает из седла.
Здесь царем дитя-пастух.
Холм зеленый вместо трона,
Солнце яркое над ним —
Вся из золота корона.
У монарших ног легли
Льстиво овцы в красных бантах;
Гордой важности печать
На телятах-адютантах.
Гоф-актерами — козлы;
И коровы не без дела,
Как и птицы: флейты их,
Позвонки их — гоф-капелла.
И так мило все звучит,
И так мило отвечает
Водопад и темный лес…
И владыка засыпает.
В это время край его
Псом-министром управляем
Неусыпно сторожит
Он своим широким лаем.
Дремля, шепчет юный царь:
«Ах, правленье — труд постылый,
Труд тяжелый! Поскорей
Мне-б домой, к царице милой!
«И державной головой
Тихо к ней на грудь склониться…
Ведь владения мои
Все в глазах твоих, царица!..»