Тот же сон, что снился прежде!
Прежним счастьем вновь живу я…
В той же вешней мир одежде,
Та же нега поцелуя.
Тот же месяц все двурогий
Светит нам; беседка та же;
Те же мраморные боги
У дверей стоят на страже.
Сладкий сон — увы! — минует,
И сердечные обманы
Осень холодом обдует,
Как весенние поляны.
Да! цвести недолго счастью:
И поблекнет и сомнется…
И, покинутое страстью,
Сердце к сердцу не прижмется.
Земля так долго скаредна была;
Май наступил — у ней опять щедро́ты;
Повсюду смех, и радость, и хвала —
Но у меня смеяться неть охоты.
Цветы растут; бубенцами звеня,
Идут стада; по-человечьи птица,
Как в сказке, говорит — что́ мне их болтовня?
На все могу я только злиться.
И люди мне противны; даже мой
Друг, сносный вообще — и тот волнует;
Все оттого, мой ангел дорогой,
Что свет тебя «мадам» уж титулует.
Когда бы цветы то узнали,
Как ранено сердце мое,
Со мной они плакать бы стали,
Шепча утешенье свое.
Узнай соловьи, как мне трудно.
Каким я недугом томим, —
О, как утешали бы чудно
Они меня пеньем своим!
Узнай мое злое несчастье
И звезды в небесной дали,
Они со слезами участья
Ко мне бы радушно сошли.
Узнать мое горе им трудно,
И знает его лишь одна:
Ведь сердце мне так безрассудно
Сама ж и разбила она!
В порыве гнева и тоски
В ночи сжимал я кулаки…
Увы, рука моя слаба,
И не под силу мне борьба.
Жестоко дух мой поражен
И я умру неотомщен,
И кровный друг, восстав за честь,
Не совершит святую месть.
Увы! Не кровным ли друзьям
Я гибелью обязан сам!
Их вероломство и обман —
Виной моих смертельных ран.
Рукою близких, как Зигфри́д,
Я был предательски убит;
Узнать легко бывает им,
Где смелый витязь уязвим.
Обясни мне, дорогая,
Ты не призрак ли какой,
Что́ в мечтах поэта бродит
Летней душною порой?
Нет, не призрак! Этот ротик,
Этих глаз волшебный свет,
Эту милую малютку —
Не создаст никак поэгь.
Василисков, змей, вампиров,
Все, что́ движется, живет
В мире сказочных животных —
Дух поэта создает.
Но тебя, твое лукавство,
Глаз прекрасный, хитрый свет,
Весь твой образ чистый, кроткий
Не создаст никак поэт.
Вот снова незваная гостья —
Слеза на реснице дрожит…
Одна она только осталась
И взор мой порою мутит.
Подруги слезы запоздалой
Исчезли одна за другой…
Исчезли как радость и горе —
Их высушил ветер ночной.
И звезды, те синие звезды,
Что так улыбалися мне…
Что радость и горе дарили,
Угасли навек и оне.
И даже любви в этом сердце,
Давно охладелом уж нет.
Скорей же слеза, о скорее
И ты укатись им вослед!
Пригрезился снова мне сон былой…
Майская ночь — в небе звезды зажглися…
Сидели мы снова под липой густой
И в верности вечной клялися.
То были клятвы и клятвы вновь,
То слезы, то смех, то лобзание было…
Чтобы лучше я клятвы запомнил, ты в кровь
Мне руку взяла — укусила.
О, милочка, с ясной лазурью очей,
О друг мой, и злой и прелестный!
Целоваться, конечно, в порядке вещей,
Но кусаться совсем неуместно.
Когда весна придет к нам с солнечным сверканьем —
Являются цветы среди садов, полей;
Когда луна взойдет с мечтательным сияньем,
Тогда и звездочки всплывают вслед за ней;
Когда певец глаза увидит милой девы,
Тогда из сердца бьют ключом его напевы;
Но солнца свет, луна, и звезды, и цветы,
И песни в честь глазам, во славу красоты —
Все это хоть наш взор и очень услаждает,
Но мира далеко еще не составляет.
Солнце близко; на востоке
Небо ярко и румяно.
Вправо, влево тонут горы
В море белого тумана.
Сапоги бы скороходы!
Я бы в них с волшебной силой
Зашагал чрез эти горы —
И примчался к дому милой.
Спит: я тихо распахнул бы
Белый полог над кроваткой;
Целовать бы стал ей тихо
Глазки, щечки, ротик сладкой…
И еще бы тише молвил
На ушко: «Не верь обману!
Я с тобой, с тобой, как прежде
И любить не перестану!»
Привет тебе, громадный город!
В стенах таинственных своих
Скрывал ты некогда подругу
Веселых, юных дней моих.
Скажите, башни и ворота,
Где ныне милая моя?
Порукою мне вы служили;
Ее ведь вам доверил я.
Невинны башни: как могли бы
Оне вслед милой побежать,
Картонки милой, чемоданы
И милую мою нагнать?
Но эти глупыя ворота —
Они похожи на людей,
И устоять пред милой дурой
От них и требовать не смей!
Каждый день в саду гарема,
У шумящего фонтана
Гордым лебедем проходит
Дочь великого султана.
У шумящего фонтана,
Бледный, с впалыми щеками,
Каждый раз стоит невольник
И следит за ней очами.
Раз она остановилась,
Подняла глаза большие
И отрывисто спросила:
«Имя? родина? родные?»
— «Магомет, — сказал невольник: —
Йемен — родина, а кровью
Я из афров, род, в котором
Рядом смерть идет с любовью».
1856
Все деревья зазвучали,
Гнезда все запели вместе, —
Кто ж, однако, капельмейстер
В этом девственном оркестре?
Или важный серый чибис?
Он кивает носом вечно.
Или тот педант, который
В тон кукует безупречно?
Или аист? Он серьезно,
Как заправский дирижер,
Длинной хлопает ногою,
Направляя общий хор.
Нет, уселся капельмейстер
В сердце собственном моем,
Чувствую, как такт он держит, —
Узнаю Амура в нем.
Гор и замков вереницы
Отразились в глади вод;
Мой кораблик резво мчится,
Рейн сверкает, даль зовет.
Блещут искры золотые,
И слежу я за волной;
Чувства прежние, былые
Вновь проснулись, вновь со мной.
Знаю, лаской и приветом
Обольщает дивный вид;
Тот поток, что дышит светом,
Гибель темную таит.
Сверху гладь, коварство в недрах —
Ты, поток, ее портрет:
И в ее улыбках щедрых
Та же нега, тот же свет.
Бледный Генрих уныло шел мимо окна,
А Гедвига стояла в томленьи,
И увидев его, прошептала она:
«Боже мой! там внизу привиденье!...»
Бледный Генрих уныло взглянул на окно
Взором, полным любви и томленья,
И Гедвиги лицо тоже стало бледно́,
Как лицо самого привиденья.
С этой встречи ждет Генриха целые дни
У окошка Гедвига в томленьи.
Но в восторгах любви замирают они
По ночам, как встают привиденья.
Море отдыхает под лучом луны,
Еле-еле слышен плеск его волны,
Робко и уныло дышит грудь моя,
O старинной песне думаю все я;
O старинной песне, где поется мне
О зарытых в море на глубоком дне
Городах, откуда сквозь морской покров
Слышатcя молитвы, звон колоколов.
Звоны и молитвы — я ручаюсь вам —
Не помогут этим бедным городам;
Ибо раз что в землю вещь схоронена,
Уж на свет не выйдет никогда она.
Несчастна ты — и ропот мой молчит.
Любовь моя, несчастны оба мы!
Пока нам смерть сердец не сокрушит,
Любовь моя, несчастны оба мы!
Как ни играй насмешка на устах,
Как гордо ни вздымайся грудь твоя,
Как ни гори упорный блеск в глазах,
Несчастна ты, — несчастна, как и я.
Незримо скорбь уста твои мертвит,
Глаза пылают, горечь слез тая,
От скрытой язвы грудь твоя болит;
Несчастны оба мы, любовь моя!
Каждый день порой вечерней
Дочь султана молодая
Тихо по́ саду проходит
Близ журчащего фонтана.
Каждый день порой вечерней
У журчащего фонтана
Молодой стоит невольник.
С каждым днем он все бледнее.
Раз к нему подходит быстро
С быстрой речью дочь султана:
«Знать хочу твое я имя;
Кто ты родом и откуда?»
Отвечает ей невольник:
«Магомет я, из Еме́на,
Родом Асра; все мы в роде
Умираем, как полюбим!»
Любовь моя сумрачным светом
Сияет во мгле — точь-в-точь
Как грустная сказка, что летом
Рассказана в душную ночь.
«В саду зачарованном двое —
Молчат о своей любви;
Мерцает небо ночное,
Поют в кустах соловьи.
Пред дамой, как на картине,
Колени рыцарь склонил.
Пришел гигант пустыни
И в бегство ее обратил.
А рыцарь раненый стонет,
Гигант ковыляет домой…»
Когда меня похоронят,
Конец и сказке самой.
Сапфиры у тебя глаза,
Они так нежно светят.
О, трижды счастлив тот, кого
Они, любя, приветят!
А сердце — истинный алмаз,
Огни он рассыпает.
О, трижды счастлив тот, кому
Любовью он сверкает!
Рубины у тебя уста,
Прекрасней — где найдутся?
О, трижды счастлив тот, кому
Они в любви клянутся!
О, если б я счастливца знал
И с ним сам-друг остался
В лесу дремучем, — вмиг бы он
Со счастьем распрощался!
Все деревья звуков полны,
Гнезда все в лесу поют,
Чудный хор! Желал бы знать я,
Капельмейстер кто же тут?
Может быть тот серый чибис,
Что кивает головой?
Или тот педант, что мерно
Все кукует надо мной?
Или чопорный тот аист,
Что, кругом бросая взор,
Важно ногу поджимает, —
Уж не он ли дирижер?
Нет, в моем влюбленном сердце
Капельмейстер тот сидит:
То Амур! Над чудным хором
Он с улыбкою царит!