Тишь и солнце! Свет горячий
Обнял водные равнины,
И корабль златую влагу
Режет следом изумрудным.
У руля лежит на брюхе
И храпит усталый боцман;
Парус штопая, у мачты
Приютился грязный юнга.
Щеки пышут из-под грязи;
Рот широкий, как от боли,
Стиснут; кажется, слезами
Брызнут вдруг глаза большие.
Капитан его ругает,
Страшно топая ногами…
«Как ты смел — скажи, каналья!
Как ты смел стянуть селедку?»
Тишь и гладь! Со дна всплывает
Рыбка-умница; на солнце
Греет яркую головку
И играет резвым плесом.
Но стрелой из поднебесья
Чайка падает на рыбку —
И с добычей в жадном клюве
Снова в небе исчезает.
Куда ни посмотришь — под липой, в тени,
С подружкою паренек;
А я-то — господь, спаси, сохрани! —
Один как перст, одинок.
Увижу таких вот счастливцев двоих —
И тоской сжимается грудь:
И я ведь любимой моей жених,
Да только не близкий к ней путь.
Терпел я разлуку как только мог,
Но больше не в силах ждать.
Я вырежу трость, увяжу узелок,
Отправлюсь но свету блуждать.
Пройдет в пути и день и другой,
И город увижу я вдруг;
Стоит он в устье, над рекой,
Три грозных башни вокруг.
Вот тут-то конец тревоге моей,
Настанут светлые дни;
Вот тут-то бродить мне с подружкою, с ней,
Под липами, в тени.
Есть в старых сказках золотые замки,
Где арфы раздаются, пляшут девы,
Блестят одежды слуг и ароматом
Жасмин и мирт и розы сладко дышат.
Но стоит произнесть зарок волшебный
И вмиг вся эта пышность разлетится,
И старые останутся обломки,
Да крик совы полночной, да болото.
Вот так и я одним волшебным словом
Со всей природы снял очарованье.
Бледна, мертва и холодна, лежит
Она передо мной, как царский труп,
Что нарядили в гроб: покрыли щеки
Румянами и в руки дали скипетр.
Но все желты поблекшие уста:
Их позабыли также нарумянить…
И мыши скачут под носом и дерзко
Над золотом и пышностью смеются.
Имел я тетку старую когда-то…
O ней родные помнят ли — Бог весть! —
Она жила и девственной скончалась,
Что делает старушке этой честь.
В наследство мне от тетушки достался
Один диван из разного добра,
Зато такой удобный и покойный,
Что спишь на нем до позднего утра.
Священней алтаря богини Весты,
Он сам был чист, как тетушкин обет
И разве только мухи или блохи
На нем сходились ночью .
Теперь же, — Бог мой, что за отвращенье! —
Где девственница старая спала,
Там нынче молодые спят супруги…
О, тетушка, ты вновь бы умерла,
Едва взглянув, на что теперь похоже
Старушки целомудренное ложе.
Когда умрешь, в земле лежать
Придется долго без движенья.
Боюсь, придется долго ждать
Мне дня из мертвых воскресенья.
Пока свет жизни не погас,
Не перестало сердце биться,
Еще хотелось бы мне раз
Любовью женской насладиться.
Блондинку бы! чтоб кроткий взгляд
Сиял, как свет луны спокойной:
Пред смертью был плохой бы лад
С брюнеткою, как солнце знойной.
Кто молод, полон свежих сил,
Тот хочет страстных бурь, волнений.
И клятвы, и ревнивый пыл…
Что́ шуму, гаму! что́ мучений!
Мне лет и сил не воротить, —
И о страстях чужда мне дума.
Хотел бы тихо я любить,
Хотел бы счастлив быть без шума.
Губами Иуды они целовали меня,
Вливали целительный сок вннограда
В стакан мой, но с примесью тайнаго яда —
И делали это друзья и родня.
Гниет мое мясо и падает с бедных костей,
Уже я не в силах подняться с постели…
Ах, жизнь молодую так подло заели!
И это работа родных и друзей.
Но я христиа́нин — церковная книга тому
Свидетель. Поэтому я пред кончиной
Прощу вам за все с добротой голубиной,
Вражды не оставлю в себе ни к кому.
Ах, так поступить мне, признаться, весьма нелегко.
Хотелось бы лучше, о, милые братья,
Послать на прощание с вами проклятье:
Чтоб чорт вас побрал и унес далеко!
Беда ли, пророчество ль это…
Душа так уныла моя,
А старая, страшная сказка
Преследует всюду меня…
Все чудится Рейн быстроводный,
Над ним уж туманы летят,
И только лучами заката
Вершины утесов горят.
И чудо-красавица дева
Сидит там в сияньи зари,
И чешет златым она гребнем
Златистые кудри свои.
И вся-то блестит и сияет,
И чудную песню поет:
Могучая, страстная песня
Несется по зеркалу вод…
Вот едет челнок... И внезапно,
Охваченный песнью ее,
Пловец о руле забывает
И только глядит на нее…
А быстрые воды несутся…
Погибнет пловец средь зыбей!
Погубит его Лорелея
Чудесною песнью своей!..
Губами Иуды они целовали меня,
Вливали целительный сок вннограда
В стакан мой, но с примесью тайного яда —
И делали это друзья и родня.
Гниет мое мясо и падает с бедных костей,
Уже я не в силах подняться с постели…
Ах, жизнь молодую так подло заели!
И это работа родных и друзей.
Но я христианин — церковная книга тому
Свидетель. Поэтому я пред кончиной
Прощу вам за все с добротой голубиной,
Вражды не оставлю в себе ни к кому.
Ах, так поступить мне, признаться, весьма нелегко.
Хотелось бы лучше, о, милые братья,
Послать на прощание с вами проклятье:
Чтоб черт вас побрал и унес далеко!
Али-бей, герой ислама,
Упоенный сладкой негой,
На ковре сидит в гареме
Между жен своих прекрасных.
Что игривые газели
Эти жены: та рукою
Бородой его играет,
Та разглаживает кудри,
Третья, в лютню ударяя,
Перед ним поет и пляшет,
А четвертая, как кошка,
У него прижалась к сердцу…
Только вдруг гремят литавры,
Барабаны бьют тревогу:
«Али-бей! Вставай на битву!
Франки выступили в поле!»
На коня герой садится,
В бой летит, но мыслью томной
Все еще в стенах гарема
Между жен своих витает, —
И меж тем как рубит франков,
Улыбается он сладко
Милым призракам, и в битве
От него не отходящим…
В обоих округах целебный ключ течет
И тысячу чудес там каждый день творится.
Там есть целитель-князь, и вкруг него народ
Расслабленный, больной и день, и ночь толпится.
Князь скажет только: «Встань!» и, сделав первый шаг,
Калека побежит, легко, без затрудненья.
Он скажет: «Зри!» и свет сменяет вечный мрак,
И прозревают вдруг слепые от рожденья.
В водянке юноша стал князя умолять:
«Нельзя ли мне помочь, чтоб ожил я опять?»
И князь ему сказал: «Иди, будь сочинитель!»
В обоих округах «О, чудо!» все кричат
И с удивлением на юношу глядят:
Сложить уж девять драм помог ему целитель.
Ты выслал с пламенным мечом
Небесного городового
И выгнал меня из рая вон,
Бессовестно и сурово.
И пошел я со своей женой
К другим, далеким странам,
Но все, что я от знанья вкусил,
Тебе не вернуть обманом.
Тебе не вернуть, что знаю тебя
И малым таким и бедным,
Хотя через гром и смерть на земле
И хочешь ты слыть победным.
О боже! Как все-таки жалкл твое
И это зову я
Миров и .
И слышать больше я не хочу
О райском саде этом;
То был не настоящий рай —
Там все древеса под запретом.
Я права полной свободы хочу!
Малейшее ограниченье —
И для меня превращается рай
В ад и заточенье.
О дорогой мечтал я днем,
Мечтал во тьме ночной;
Когда-ж уснул, —она во сне
Предстала предо мной.
Пышней, милей весенних роз,
Спокойна и нежна,
Сидела с белою канвой
За пяльцами она.
Взор кроток был… и странной ей
Казалась грусть моя…
«Что значит, друг, твой бледный вид?
Где скрыта боль твоя?»
Казалось странно ей, что лью
Горячих слез ручьи…
«Скажи мне, друг, кто причинил
Страдания твои?»
Взор кроток был… во мне-ж душа
Была, как ночь, мрачна…
«Ты муки вызвала —и боль
В груди затаена».
И вот к груди моей она
Притронулась рукой, —
И вмиг проснулся я без мук,
Без боли роковой.
Не пора ль из души старый вымести сор
Давно прожитого наследия?
Я с тобою, мой друг, как искусный актер,
Разыгрывал долго комедию.
Романтический стиль отражался во всем
(Был романтик в любви и в искусстве я),
Паладинский мой плащ весь блистал серебром,
Изливал я сладчайшие чувствия.
Но ведь странно, что вот и теперь, как гожусь
Уж не в рыцари больше — в медведи я,
Все какой-то безумной тоскою томлюсь,
Словно прежняя длится комедия.
О мой боже, должно быть, и сам я не знал,
Что был не актер, а страдающий,
И что, с смертною язвой в груди, представлял
Я сцену: «Боец умирающий».
Когда насосется уж до́сыта пьявка,
Насыпьте вы на́ спину соли — и вдруг
Она отвалилась от вашего тела…
Но чем от тебя я избавлюсь, мой друг?
Мой друг, мой патрон, кровопийца мой старый,
Ах, где бы мне соли найти для того,
Чтоб кончить с тобою? Ты высосал нежно
Весь мозг из спинного хребта моего.
И как исхудал я, как высох! Несчастный,
Мизерный скелет! Но за то накормил
По горло я друга… Какой он румяный!
Какое брюшко у себя отростил!
O, Боже! Пошли мне бандита любого!
Пусть разом зарежет меня молодец!..
Но этой противнейшей пьявки сосанье…
Нет сил… Отпадет ли она, наконец?
Тем — жемчуг, тем — щебень в волнах океана.
О Вильгельм Визецкий, ты умер так рано!
Зато котенок спасен.
Доска подломилась, куда ты взмостился;
В глубокую воду с доски ты свалился.
Зато котенок спасен.
Гроб милого мальчика мы проводили;
Средь ландышей вешних его схоронили.
Зато котенок спасен.
Ты умница был, — удалился ты рано
К пристанищу мира, — не ждал урагана.
Зато котенок спасен.
Ты умница был, — ты ушел от волненья;
Ты прежде болезни нашел исцеленье.
Зато котенок спасен.
Как часто над ранней твоею кончиной
Я думаю с завистью, с горькой кручиной.
Зато котенок спасен.
Колыбель моей печали,
Склеп моих спокойных снов —
Город грез, в чужие дали
Ухожу я, — будь здоров!
Ах, прощай, прощай, священный
Дом ее, дверей порог
И заветный, незабвенный
Первой встречи уголок!
Если б нас, о дорогая,
Не свела судьба тогда, —
Тихо жил бы я, не зная
Мук сердечных никогда!
Это сердце не дерзало
О любви тебе шептать:
Только там, где ты дышала,
Там хотелось мне дышать.
Но меня нежданно гонит
Строгий, горький твой упрек!
Сердце раненое стонет,
Ум смятенный изнемог.
И, усталый и унылый,
Я, как странник, вдаль иду
Без надежд, — пока могилы
На чужбине не найду.
В саду отцовском укрыт в тени
Унылый, бледный цветок;
Минули снежные зимние дни —
Все так же бледен цветок.
Глядит он и весной
Невестою больной.
Мне шепчет бледный цветочек вслед:
«Сорви меня, милый брат!»
И я цветку отвечаю: «Нет.
Не ты приковал мой взгляд;
Меня гнетет тоска
Без алого цветка».
И молвит бледный цветочек: «Что ж,
И смерть недалека;
До самой смерти не найдешь
Ты алого цветка.
Меня сорви, о друг,
Ведь в нас один недуг».
Так шепчет бледный цветок, и я
Срываю робко его.
И разом светлеет душа моя,
Рассеялось колдовство.
На обреченного страдать
Нисходит благодать.
Мы в полночь добрались до замка, разогрели
Костер, и запылал он ярко в тьме ночной,
И бурши, сев в кружок, веселым хором пели
О славных прошлых днях Германии родной.
Мы кружками рейнвейн за край родимый пили,
А привидения росли, смотря на нас;
Носились тени дам и рыцарей — следили
Как будто бы они за нами в этот час.
Из замка же до нас то стоны доносились,
То крик зловещих сов, что в башнях приютились.
И ветер северный, как зверь сердитый, выл.
Такую, друг мой, ночь пришлось провесть недавно
На Драхенфельсе мне; провел ее я славно,
Но только насморк там и кашель получил.
Когда насосется уж досыта пьявка,
Насыпте вы на спину соли — и вдруг
Она отвалилась от вашего тела…
Но чем от тебя я избавлюсь, мой друг?
Мой друг, мой патрон, кровопийца мой старый,
Ах, где бы мне соли найти для того,
Чтоб кончить с тобою? Ты высосал нежно
Весь мозг из спинного хребта моего.
И как исхудал я, как высох! Несчастный,
Мизерный скелет! Но за то накормил
По горло я друга… Какой он румяный
Какое брюшко у себя отростил!
O, Боже! Пошли мне бандита любого!
Пусть разом зарежет меня молодец!..
Но этой противнейшей пьявки сосанье…
Нет сил… Отпадет ли она, наконец?
Мой Фриц живет теперь в отчизне ветчины,
В волшебной стороне, бобы где процветают,
Где пумперникели горячие вкусны,
Где дух поэта хил и где стихи хромают.
Мой Фриц, привыкнувший в ключе священном пить,
На водопой идет с коровьим стадом ныне,
И должен на себе Фемиды воз тащить —
Боюсь, чтоб как-нибудь он не увязнул в тине.
Мой Фриц, привыкший мчать Пегаса своего
По зелени полей, иль направлять его
Ввысь, где парят орлы и где родятся грозы —
Мой Фриц, когда душой желал бы отдохнуть,
Теперь пускается в чиновничий свой путь
Меж Мюнстер-Дорстеном на тощей кляче прозы.