Вы, червонцы золотые,
Скрылись где, в места какия?
Не у рыбок золотых ли,
Что́, резвясь в волнах потока,
Вдруг всплывут, нырнут глубоко?
У цветочков золотых ли,
Что́ в долине изумрудной
Под росой горять так чудно?
Отчего поблекли и завяли розы?
Милая, скажи, скажи мне, отчего?
Отчего на листьях незабудок слезы
И не скрыть в траве им горя своего?
Отчего там, в небе плачет и рыдает
Жаворонка песня?.. А в тени дубрав
Отчего дыханье ветра поднимает
Смрадный, трупный запах из душистых трав?
Сверкая, проносятся волны реки…
Так любится сердцу весною!..
Пася свое стадо, сплетает венки
Румяная дева, одна над рекою.
И солнце, и зелень! и жжет, и томит!..
Так любится сердцу весною!..
«Кому же венок?» — кто-то вслух ей твердит,
И мчится мечта за мечтою…
Сомнение ума — червяк наш самый злой,
Отчаянье в себе — сильнейшая отрава;
Мозг жизни мне они сжигали точно лава;
Подпоры жаждал я, как отпрыск мододой.
Тогда почувствовал к нему ты сожаленье,
Обвиться вкруг тебя ему позволил ты,
И если пустит он со временем цветы,
То будет лишь тебе обязан, без сомненья.
Песни старые и злые,
Сны, рожденные тоской,
Схоронить хочу я нынче —
Гроб мне надобно большой.
Не скажу я, что еще в нем
Я хочу похоронить,
Только гроб тот больше бочки
Гейдельбергской должен быть.
Песни старыя и злыя,
Сны, рожденные тоской,
Схоронить хочу я нынче —
Гроб мне надобно большой.
Не скажу я, что еще в нем
Я хочу похоронить,
Только гроб тот больше бочки
Гейдельбергской должен быть.
В тебе — мой дух и мысль моя;
Бежать их — было бы напрасно,
Иначе чувствовать, чем я,
Иначе думать ты не властна.
Не всюду ль духа моего
Ты ощущаешь дуновенье?
От ласк и шепота его
Тебе и в грезах нет спасенья.
Они о любви говорили
За чайным блестящим столом.
Изяществом дамы сияли,
Мужчины — тончайшим умом.
«Любовь в платоническом чувстве», —
Заметил советник в звезда́х.
Советница зло улыбнулась,
Однако промолвила: «Ах!»
Имуществом своим все не доволен ты:
В Рейн увлекла тебя о Нибелунгах сага,
Ты с Темзы взял дары чудесной красоты,
Роскошнейший букет собрал в равнинах Таго.
Богатства многие у Тибра ты открыл,
На Сене в честь твою хвалебный хор был дружен,
В храм Брамы даже ты пробраться не забыл
И требовал себе от Гангеса жемчужин.
На крылышках песни свободной
Хочу тебя, крошка, унесть
Я к Гангу, реке многоводной, —
Чудесное место там есть!
Зардевшись при лунном сияньи,
Там сад расцветает густой
И лотос там жаждет свиданья
С своею сестрой дорогой.
Связав в один букет, мной собранный впервые,
Мои пунцовые и белые цветы,
Что выросли из ран сердечных в дни былые,
Хочу, чтоб от меня их получила ты.
Прими ж с улыбкою певучие посланья.
Я не могу лечь в гроб, лишиться света дня,
Чтоб о себе самом хоть след воспоминанья
Тебе не завещать. Так поминай меня.
Липа вся под снежным пухом,
Ветер ходит по полянам,
Облака немые в небе
Облекаются туманом.
Лес безжизнен, дол пустынен,
Все кругом темно, уныло.
Стужа в поле, стужа в сердце,
Сердце сжалось и застыло.
Не знаю, что значит такое,
Что скорбью я смущен;
Давно не дает покоя
Мне сказка старых времен.
Прохладой сумерки веют,
И Рейна тих простор.
В вечерних лучах алеют
Вершины дальних гор.
Сырая и бурная полночь,
Не видно звезды ни одной…
В лесу я скитаюсь… Тоскливо
Деревья шумят надо мной.
Блестит огонек в отдаленьи,
В пустынном жилье лесника;
Меня он ничуть не прельщает:
Там в этом жилище — тоска…
Меж тем как Лаура лобзала меня
Со всем обянием неги и грации,
Ее благоверный в шкатулке моей
Забрал все мои ассигнации.
Стою я с пустыми карманами… Ах!
Ужли и Лауры лобзанья — предательство?
Нет правды на свете! Так думал Пилат —
И руки умыл в доказательство.
Девица уснула в светлице,
К ней в окна глядится луна;
Вдруг звуки веселые скрипки
Сквозь сон услыхала она.
Проснулась, к окошку подходит,
Узнать, кто ей спать не дает:
Скелет там на скрипке играет,
И пляшет, и громко поет:
Плетется долиною всадник меж гор,
Он едет унылой рысцой:
«В обятия к милой стремлюсь я теперь,
Иль прямо к могиле сырой?»
И голос ответил за дальней горой:
«К могиле сырой!»
И тащится дальше усталый ездок
И тяжко вздыхает с тоской:
«Так рано придется в могилу мне лечь…
Nun иst еs Zеиt.
Довольно! Пора мне забыть этот вздор!
Пора мне вернуться к разсудку!
Довольно с тобой, как искусный актер,
Я драму разыгрывал в шутку.
Расписаны были кулисы пестро,
Я так декламировал страстно,
И мантии блеск, и на шляпе перо,
И чувства — все было прекрасно.
Старуху-тетушку когда-то я имел,
Теперь уже давно ее взяла могила.
(Чистейшей девою жила и опочила
Она и в честь себе, и к славе Божьих дел).
Из всех ее вещей досталась мне в удел
Кушетка; все она в себе соединила —
Комфорт и красоту; ручаться можно было,
Что тут кушеток всех корона и предел.
Как сны полунощные, зданья
Стоят в безконечном ряду.
Я мимо их, в плащ завернувшись,
По улице молча иду.
И слышу: на башне собора
Двенадцать ужь колокол бьет.
С каким же теперь нетерпеньем
Меня моя милая ждет!
Мои окрыленные песни
Далеко с тобой нас умчат,
К цветущему светлому Гангу,
В поникший над водами сад.
Он дремлет, обвитый туманом,
В чарующем свете луны,
И бродят по темным аллеям
Неясные звуки и сны.
И горюя и тоскуя,
Чем мечты мои полны?
Позабыть все не могу я
Небылицу старины.
Тихо Рейн протекает,
Вечер светел и без туч,
И блестит и догорает
На утесах солнца луч.
Дитя, мои песни далеко
На крыльях тебя унесут,
К долинам Ганесова тока:
Я знаю там лучший приют.
Там, светом луны обливаясь,
В саду все, зардевшись, цветет,
И лотоса цвет, преклоняясь,
Сестрицу заветную ждет.
Дай маску мне! На пестром маскараде
Я захотел явиться оборва̀нцем,
Чтоб там мерзавцы, тешась резвым танцем,
Вдруг не сочли меня «своим» в ином наряде.
Невеждой неотесанным так любо
Предстать мае будет перед этой кликой,
Откинув блеск ума, чем с важностью великой
Фатишка всякий хвастается грубо.
Девица уснула в светлице,
В окно к ней глядится луна;
Вдруг звуки мелодии вальса
Сквозь сон услыхала она.
«Пойду, посмотрю я в окошко,
Кто это мне спать не дает?»
Скелет там на скрипке играет,
И пляшет, и громко поет: