Мой Фриц живет теперь в отчизне ветчины,
В волшебной стороне, бобы где процветают,
Где пумперникели горячие вкусны,
Где дух поэта хил и где стихи хромают.
Мой Фриц, привыкнувший в ключе священном пить,
На водопой идет с коровьим стадом ныне,
И должен на себе Фемиды воз тащить —
Боюсь, чтоб как-нибудь он не увязнул в тине.
Три старухи, одна с другой схожи,
У дороги сидят,
И прядут, и сурово глядят…
Все такие противные рожи!
Прялка в пальцах у первой старухи.
Ей приходится нитки сучить,
Нитку каждую надо смочить —
Оттого у ней губы отвислые сухи.
Где гибнут добрые, там побеждают злые;
В дни наши, милый друг, хвалить наклонен свет
Не мирты в зелени, а тополи сухие;
Не пламя чистых душ, а яркий треск ракет.
Напрасно на Парнас ты будешь подыматься,
Сбирать там образы, созвучия, цветы,
Напрасно до́ смерти ты будешь надрываться —
Толпе не нужно то, к чему так рвешься ты.
Пред истуканами в мишурной позолоте
Не стану я плясать, курить им ѳимиам,
И ни за что своей руки я не подам
Тем, кто грязнить меня готов в своем болоте.
И к идолам толпы, подемля льстивый взор,
Не побегу пред их победной колесницей,
Как не склонюся я пред наглою блудницей,
Что̀ на показ несет золо̀ченый позор.
Дочь обер-кистера вела
Меня по святыне портала,
Как золото косы, и ростом мала,
Косынка с шейки сползала.
За грош осмотрел я — собор был стар —
Кресты, гробницы, дверцы.
Взглянув на личико Эльсбет, жар
Почуял я в самом сердце.
Тебя на крыльях песнопенья
Я унесу в страну чудес,
Где Ганга пышное теченье,
Где пальм таинственный навес.
Сверкает алыми цветами
В лучах луны волшебный сад,
И лотос с тихими мечтами
Там ждет тебя, как нежный брат.
Любовь их была глубока и сильна,
Мошенник был он, потаскушка она.
Когда молодцу сплутовать удавалось,
Кидалась она на кровать и смеялась.
И шумно и буйно летели их дни;
По темным ночам целовались они.
В тюрьму угодил он. Она не прощалась;
Глядела, как взяли дружка, и смеялась.
В лесу шумит осенний ветер
Средь ночи темной и сырой;
Закутан в плащ — угрюмый всадник —
Один я мчусь сквозь лес глухой.
Я быстро мчусь, и быстро грезы
Несутся в сумраке ночном,
На крыльях легких и воздушных
Несут меня в твой светлый дом…
Лунным светом облитая,
Ты стояла предо мной,
Там, в саду, в конце аллеи,
Где прощались мы с тобой.
Ты была прекрасней ночи
И бледнее мертвеца,
И слезам, и поцалуям
Нашим не было конца.
Заставь горячими клещами
Меня щипать, лицо мне рвать,
Сечь розгами, хлестать плетями, —
Не заставляй лишь только ждать!
Заставь мне пыткою ужасной
Все кости вывихнуть, сломать, —
Не заставляй лишь ждать напрасно:
Страшнее муки нет, как ждать!
Хотел бы плакать я, но плакать не могу;
Хотел бы в вышину стремительно подняться —
Не в силах; на земле я должен пресмыкаться
Средь гадов мерзостных, в шипящем их кругу.
Хотел бы я парить, исполненный любви,
Повсюду над тобой, чудесное созданье,
Блаженно жить в твоем божественном дыханье —
Нет сил; смертельный яд разлит в моей крови.
Неверная Лиза приходит,
Шепча очень милыя речи;
Пред ней бедный Ульрих… Так мрачно
Глядят нагоревшия свечи.
Шалит и ласкается Лиза…
«Мой Бог! да какой ты унылый!
Совсем не смеешься уж больше.
Ну, полно, ну, полно же, милый!»
Растроганный, могу ль молчать я хладнокровно?
Ворвался в грудь мою твой дружеский привет,
Обвеян крыльями волшебными я словно
И вижу пред собой картины прошлых лет.
Струится старый Рейн; по берегам толпятся
И отражаются в нем замки и леса,
Там виноградники на солнце золотятся,
Там аромат цветов несется в небеса.
Собравшись за столиком чайным
Они о любви говорили;
Мужчины изящны, а дамы
Так нежны, чувствительны были. —
— Любить платонически должно!
Советник сказал свое мненье.
Советница только плечами
Пожала, с улыбкой презренья.
Неверная Лиза приходит,
Шепча очень милые речи;
Пред ней бедный Ульрих… Так мрачно
Глядят нагоревшие свечи.
Шалит и ласкается Лиза…
«Мой Бог! да какой ты унылый!
Совсем не смеешься уж больше.
Ну, полно, ну, полно же, милый!»
Скажите, кто первый часы изобрел?
Кто бедную жизнь на минуты расчел?
Наверно препасмурный умник… Нередко
Он в зимние ночи, свой долгий досуг,
В пустынных хоромах почившего предка,
Просиживал, слушая трепетный стук,
Жильцов-невидимок в старинной панели,
Да скребет мышей, прогрызающих щели.
Скажите мне, кто поцелуй изобрел?
Поешь ты, как в старое время Тиртей,
Весь полный геройской отваги своей;
Но время для пенья и публики круг
Совсем неудачно ты выбрал, мой друг.
Она с одобреньем внимает всегда
И даже в восторге кричит иногда,
Что много в идеях твоих красоты,
Что с формой отлично справляешься ты.
Разстаемся мы на долго,
Мой родимый городок.
Ясных дней моих могила,
Колыбель моих тревог.
И тебе порог священный,
Где любимых ножек след,
Посылаю свой последний,
Свой прощальный я привет.
Вели мне тело рвать клещами,
Терзай и раны растравляй,
Меня избить вели бичами,
Но ждать меня не заставляй.
Прибегни к пыткам всевозможным,
Вели мне кости изломать,
Но ждать не заставляй напрасно:
Нет хуже пытки — ждать и ждать.
Расстаемся мы надолго,
Мой родимый городок.
Ясных дней моих могила,
Колыбель моих тревог.
И тебе порог священный,
Где любимых ножек след,
Посылаю свой последний,
Свой прощальный я привет.
Желал бы очень я всегда идти в сравненье
С певцом, которого прозвали Фраунлоб
За то, что преклонял он горделивый лоб
Лишь перед женщиной, жил ей лишь на служенье.
Ни шума грозных битв, ни доблестных особ
Не славило нигде поэта песнопенье;
И он обычное приял вознагражденье —
Все те же женщины его свели во гроб.
В моей любезной отчизне
Растет там древо жизни;
Но манит вишенье людей,
А птичье пугало им страшней.
И мы давай, как галки,
Бежать от чертовой палки;
Цвети и смейся, вишня, здесь, —
А мы поем отречения песнь.
В наряде с фижмами, увенчана цветами,
И с мушками на разрумяненных щеках,
С прической громоздкой, покрыта кружевами,
С носками острыми, как клюв, на башмаках —
Наряжена была так площадная муза,
Когда она пришла, чтобы тебя обнять.
Но с ней не захотел ты заключать союза,
К неясной цели ты стремился вновь опять.
Для старых, мрачных песен,
Дурных, тревожных снов, —
О, если бы громадный
Для них был гроб готов!
Я собираюсь что-то
Еще в него сложить;
И бочки в Гейдельберге
Он больше должен быть.
Был ясен весь мой день, ясна и ночь моя;
Народ мой ликовал, как только брался я
За лиру стройную — и песнь моя звучала
Отвагой радостной и всюду зажигала
Живительный огонь. Теперь еще стою
Средь лета своего, но жатву всю свою
Я снес уже в закром — и вот, мне кинуть надо
Все то, что было мне и гордость, и отрада.