Желал бы очень я всегда идти в сравненье
С певцом, которого прозвали Фраунлоб
За то, что преклонял он горделивый лоб
Лишь перед женщиной, жил ей лишь на служенье.
Ни шума грозных битв, ни доблестных особ
Не славило нигде поэта песнопенье;
И он обычное приял вознагражденье —
Все те же женщины его свели во гроб.
Я так же, как и он, прекрасным посвящаю
Всю жизнь мою; мой долг — увеселять лишь их:
Во славу женщины слагается мой стих;
Он — вечный мой пример, и мне — я это знаю,
Придется, наконец, приять такую ж мзду:
От женщин именно в могилу я сойду!
В моей любезной отчизне
Растет там древо жизни;
Но манит вишенье людей,
А птичье пугало им страшней.
И мы давай, как галки,
Бежать от чертовой палки;
Цвети и смейся, вишня, здесь, —
А мы поем отречения песнь.
У вишни сверху красный вид,
Но в косточке — там смерть торчит;
Лишь в небе, где всевышний,
Без косточек все вишни.
Бог отче, бог сыне, бог дух святой,
Которые чтимы нашей душой,
К вам из скудельной рухляди,
Немецкий бедный дух, лети.
Лишь там, где ангел летает,
Блаженство созревает;
А здесь наш мир во всем иной:
Здесь вишни все с оскоминой.
В наряде с фижмами, увенчана цветами,
И с мушками на разрумяненных щеках,
С прической громоздкой, покрыта кружевами,
С носками острыми, как клюв, на башмаках —
Наряжена была так площадная муза,
Когда она пришла, чтобы тебя обнять.
Но с ней не захотел ты заключать союза,
К неясной цели ты стремился вновь опять.
В пустынный за̀мок ты вошел — без покрывала
Там, словно статуя, красавица лежала,
В волшебный крепкий сон давно погружена.
Но твой привет расторг сна роковыя узы,
Улыбку встретил ты германской дивной музы,
И бросилась в твои обятия она.
Для старых, мрачных песен,
Дурных, тревожных снов, —
О, если бы громадный
Для них был гроб готов!
Я собираюсь что-то
Еще в него сложить;
И бочки в Гейдельберге
Он больше должен быть.
И дайте мне носилки,
Чтоб были в полный рост;
Им быть, пожалуй, надо
Длинней, чем в Майнце мост.
Двенадцать великанов
Зовите же поскорей,
Чтоб кельнского Христофора
Был каждый из них сильней.
Пусть гроб снесут они к морю,
Опустят до самого дна;
По гробу и могила
Огромной быть должна.
А знаете, на что мне
Огромный гроб такой?
Любовь я уложил бы
И горе на покой.
Был ясен весь мой день, ясна и ночь моя;
Народ мой ликовал, как только брался я
За лиру стройную — и песнь моя звучала
Отвагой радостной и всюду зажигала
Живительный огонь. Теперь еще стою
Средь лета своего, но жатву всю свою
Я снес уже в закром — и вот, мне кинуть надо
Все то, что было мне и гордость, и отрада.
Ах, лира выпала из высохшей руки!
Стакан, который я к губам еще недавно
Так бодро подносил — разбился на куски…
О, Господи! Как жить и весело, и славно
Здесь, в гнездышке земном… какая благодать!
И как, о, Господи! противно умирать!
Вы, червонцы золотые,
Скрылись где, в места какия?
Не у рыбок золотых ли,
Что́, резвясь в волнах потока,
Вдруг всплывут, нырнут глубоко?
У цветочков золотых ли,
Что́ в долине изумрудной
Под росой горять так чудно?
Не у птичек золотых ли,
Что́ вверху, в лазурном море,
Блещут, рея на просторе?
К золотым ли звездам скрылись,
Что́ улыбкой неземною
Светят нам порой ночною?
Ах, червонцы золотые!
Вы не плавали в волна́х,
Не сверкали и в траве,
Не порхали в синеве,
Не смеялись в небесах:
Ростовщик мой — алчен, лих —
Держит вас в когтях своих!
Отчего поблекли и завяли розы?
Милая, скажи, скажи мне, отчего?
Отчего на листьях незабудок слезы
И не скрыть в траве им горя своего?
Отчего там, в небе плачет и рыдает
Жаворонка песня?.. А в тени дубрав
Отчего дыханье ветра поднимает
Смрадный, трупный запах из душистых трав?
Отчего, скажи мне, солнце так уныло,
Холодно сияет в небе голубом?
Отчего весь мир мне кажется могилой?
Отчего земля вся так темна кругом?
Отчего я болен и нигде покоя
И ни в чем забвенья не могу найти?
Отчего забыт я, милая, тобою?
Отчего меня вдруг разлюбила ты?
Сверкая, проносятся волны реки…
Так любится сердцу весною!..
Пася свое стадо, сплетает венки
Румяная дева, одна над рекою.
И солнце, и зелень! и жжет, и томит!..
Так любится сердцу весною!..
«Кому же венок?» — кто-то вслух ей твердит,
И мчится мечта за мечтою…
Вот слышится топот… вот всадник летит,
И перьями веет, и блещет он сталью…
Робеет малютка, и ждет, и молчит —
Но миг — и он скрылся за синею далью!..
И плачет, и мечет в златые струи
Бедняжка венки, с уязвленной душою…
А где-то запел соловей о любви…
Так любится сердцу весною!..
Сомнение ума — червяк наш самый злой,
Отчаянье в себе — сильнейшая отрава;
Мозг жизни мне они сжигали точно лава;
Подпоры жаждал я, как отпрыск мододой.
Тогда почувствовал к нему ты сожаленье,
Обвиться вкруг тебя ему позволил ты,
И если пустит он со временем цветы,
То будет лишь тебе обязан, без сомненья.
Дай Бог, чтоб некогда, одет листвой густой,
Он мог украсить сад прекрасной феи той,
Которая твоей богиней доброй стала.
Про этот чудный сад мне нянька толковала:
Там звуки дивные по воздуху плывут,
Деревья говорят и все цветы поют.
Песни старые и злые,
Сны, рожденные тоской,
Схоронить хочу я нынче —
Гроб мне надобно большой.
Не скажу я, что еще в нем
Я хочу похоронить,
Только гроб тот больше бочки
Гейдельбергской должен быть.
И носилки принесите
Из надежных мне досок —
Моста майнцского длиннее —
Чтобы гроб стоять в них мог.
И двенадцать великанов
Приведите из-за гор —
Пусть возьмут и в море кинут
Гроб большой тот, оттого,
Что нужна большая также
И могила для него.
Но зачем такой великий
Нужен гроб мне? — Я свою
Схороню любовь в нем тоже
И страданья схороню.
Песни старыя и злыя,
Сны, рожденные тоской,
Схоронить хочу я нынче —
Гроб мне надобно большой.
Не скажу я, что еще в нем
Я хочу похоронить,
Только гроб тот больше бочки
Гейдельбергской должен быть.
И носилки принесите
Из надежных мне досок —
Моста майнцскаго длиннее —
Чтобы гроб стоять в них мог.
И двенадцать великанов
Приведите из-за гор —
Пусть возьмут и в море кинут
Гроб большой тот, оттого,
Что нужна большая также
И могила для него.
Но зачем такой великий
Нужен гроб мне? — Я свою
Схороню любовь в нем тоже
И страданья схороню.
В тебе — мой дух и мысль моя;
Бежать их — было бы напрасно,
Иначе чувствовать, чем я,
Иначе думать ты не властна.
Не всюду ль духа моего
Ты ощущаешь дуновенье?
От ласк и шепота его
Тебе и в грезах нет спасенья.
Во тьме лежу я гробовой,
Но он живет: в твое сердечко
Забравшись, словно домовой,
Он свил укромное местечко.
Оставь ему его приют:
Поверь, среди любого края,
В глуши Японии, Китая —
С тобой он будет тут как тут.
Бежать не пробуй же напрасно.
В тебе мой дух и мысль моя,
Иначе чувствовать, чем я,
Иначе мыслить ты не властна.
Они о любви говорили
За чайным блестящим столом.
Изяществом дамы сияли,
Мужчины — тончайшим умом.
«Любовь в платоническом чувстве», —
Заметил советник в звезда́х.
Советница зло улыбнулась,
Однако промолвила: «Ах!»
В ответ ему толстый каноник:
«Любить надо в меру, затем
Что иначе — вред для здоровья».
Княжна проронила: «А чем?»
С улыбкой давая барону
Душистого чаю стакан,
Графиня сказала протяжно;
«Амур — беспощадный тиран!»
За чаем еще было место:
Тебе б там, малютка, засесть
И, слушая только сердечка,
Урок о любви им прочесть.
Имуществом своим все не доволен ты:
В Рейн увлекла тебя о Нибелунгах сага,
Ты с Темзы взял дары чудесной красоты,
Роскошнейший букет собрал в равнинах Таго.
Богатства многие у Тибра ты открыл,
На Сене в честь твою хвалебный хор был дружен,
В храм Брамы даже ты пробраться не забыл
И требовал себе от Гангеса жемчужин.
Ты жаден, хоть дано всех более тебе,
И мой благой совет — не докучай судьбе,
Удел скупца скорей смени на жребий мота,
От жизни более наград не ожидай
И щедро лучшему ученику отдай
Сокровища свои, которым нет и счета.
На крылышках песни свободной
Хочу тебя, крошка, унесть
Я к Гангу, реке многоводной, —
Чудесное место там есть!
Зардевшись при лунном сияньи,
Там сад расцветает густой
И лотос там жаждет свиданья
С своею сестрой дорогой.
Фиялок смеющихся глазки
На звезды глядят далеко,
А розы пахучия сказки
Друг другу все шепчут в ушко.
И чутки, и грации полны,
Газели резвятся гурьбой;
Потока священнаго волны
Клокочут в дали голубой.
Там можем с тобой поселится,
Под пальмой в тиши отдохнуть, —
Любовью, покоем упиться
И в грезах небесных уснуть!
Связав в один букет, мной собранный впервые,
Мои пунцовые и белые цветы,
Что выросли из ран сердечных в дни былые,
Хочу, чтоб от меня их получила ты.
Прими ж с улыбкою певучие посланья.
Я не могу лечь в гроб, лишиться света дня,
Чтоб о себе самом хоть след воспоминанья
Тебе не завещать. Так поминай меня.
Но сожаление мне было бы обидно:
Жизнь бедная моя была уж тем завидна,
Что в сердце образ твой носил я много лет;
И ждет меня еще другое утешенье;
Я стану охранять твой сон до пробужденья
И посылать тебе свой дружеский привет.
Липа вся под снежным пухом,
Ветер ходит по полянам,
Облака немые в небе
Облекаются туманом.
Лес безжизнен, дол пустынен,
Все кругом темно, уныло.
Стужа в поле, стужа в сердце,
Сердце сжалось и застыло.
Вдруг качнулись ветви липы,
С них пушинки полетели…
Весь обсыпан, грустно молвишь:
«Дождался́ опять метели!»
Но вглядись — и сердце вздрогнет:
То не снег, не иней льдистый,
То цветов весенних белых
Рой пушистый, рой душистый.
Чары чудные свершились!
Дышит маем зимний холод,
Снег стал вешними цветами —
И опять ты сердцем молод!
Не знаю, что значит такое,
Что скорбью я смущен;
Давно не дает покоя
Мне сказка старых времен.
Прохладой сумерки веют,
И Рейна тих простор.
В вечерних лучах алеют
Вершины дальних гор.
Над страшной высотою
Девушка дивной красы
Одеждой горит золотою,
Играет златом косы,
Златым убирает гребнем.
И песню поет она:
В ее чудесном пенье
Тревога затаена.
Пловца на лодочке малой
Дикой тоской полонит;
Забывая подводные скалы,
Он только наверх глядит.
Пловец и лодочка, знаю,
Погибнут среди зыбей;
И всякий так погибает
От песен Лорелей.
Сырая и бурная полночь,
Не видно звезды ни одной…
В лесу я скитаюсь… Тоскливо
Деревья шумят надо мной.
Блестит огонек в отдаленьи,
В пустынном жилье лесника;
Меня он ничуть не прельщает:
Там в этом жилище — тоска…
Там в кожаных креслах высоких
Слепая старуха сидит
Недвижно, как будто статуя,
И тупо, зловеще молчит.
Сын рыжий лесничаго бродить,
Свое проклиная житье,
От бешенства дико хохочет
И в угол кидает ружье.
Красотка прядильщица плачет,
Весь лен ея вымок от слез…
В ногах у ней ползает с визгом
Отцовский охотничий пес…
Меж тем как Лаура лобзала меня
Со всем обянием неги и грации,
Ее благоверный в шкатулке моей
Забрал все мои ассигнации.
Стою я с пустыми карманами… Ах!
Ужли и Лауры лобзанья — предательство?
Нет правды на свете! Так думал Пилат —
И руки умыл в доказательство.
Испорченный мир! Я не долго в тебе
Пробуду… Уж мною давно замечается,
Что тот, у кого в кошельке пустота,
В полумертвеца обращается!
О, честные души! К вам рвется мой дух
В поля елисейские: в этой обители
Нет нужд никаких, и потребности красть
Не знают поэтому жители.