Пригрезился снова мне сон былой…
Майская ночь — в небе звезды зажглися…
Сидели мы снова под липой густой
И в верности вечной клялися.
То были клятвы и клятвы вновь,
То слезы, то смех, то лобзание было…
Чтобы лучше я клятвы запомнил, ты в кровь
Мне руку взяла — укусила.
Привяжи, душа-рыбачка,
Ты у берега челнок!
Подойди: рука с рукою
Сядем вместе на песок.
Без боязни припади ты
Мне на сердце головой!
Ведь без страха синю морю
Ты челнок вверяешь свой.
Прекрасна земля, как сапфир небеса,
И овеяны ласковым ветром леса,
И мелькают всюду цветов глаза,
И искрится поутру роса,
И веселы людей голоса,
И все-таки брежу я могилой —
Лежать бы, обнявшись с моею милой.
Прекрасен тихий блеск вечерняго заката,
Но блеск твоих очей прекраснее его.
Вечерняя заря и эти очи смотрят
С гнетущею тоской вглубь сердца моего.
Вечерняя заря — то символ разставанья,
Сердечной темноты, сердечных старых ран…
Чрез несколько минут глаза твои отделит
От сердца моего широкий океан…
Прекрасен тихий блеск вечернего заката,
Но блеск твоих очей прекраснее его.
Вечерняя заря и эти очи смотрят
С гнетущею тоской вглубь сердца моего.
Вечерняя заря — то символ расставанья,
Сердечной темноты, сердечных старых ран…
Чрез несколько минут глаза твои отделит
От сердца моего широкий океан…
На небе, где звезды пылают,
Те радости нас ожидают,
Которых внизу у нас нет;
Лишь смерти холодной обятья
Согреть могут жизнь вашу, братья,
И ночь обращают в рассвет.
Как чудно блестит заходящее солнце,
Но блеск твоих глаз даже солнца чудесней…
Смотрю на закат и глаза твои, друг мой,
И им откликаюсь печальною песней.
Румяный закат предвещает разлуку,
Сердечную ночь и сердечное горе…
Меж сердцем моим и тобой скоро ляжет
Безбрежное, темное море.
Пред солнцем роскошным склонилась
Лилея, печали полна,
Головкою тихо поникла
И в грезах ждет ночи она.
И месяц — лилеи любовник,
Ее пробуждает лучом,
И смотрит она, улыбаясь,
На месяц цветущим лицом.
Ты печатаешь такое!
Милый друг мой, это гибель!
Ты веди себя пристойно,
Если хочешь жить в покое.
Никогда не дам совета
Говорить в подобном духе —
Говорить о папе, клире
И о всех владыках света!
Не оскорбляй холодным, жестким тоном
Ты юношу, что, всеми отчужден,
За помощью пришел к тебе с поклоном.
Быть может, сын богов бессмертных он.
Когда-нибудь он вновь тебе предстанет
С сиянием вкруг головы — и взор,
Где строгий ты прочтешь себе укор,
Для глаз твоих невыносимым станет.
Почтенная барышня! Слабый, больной
Сын муз прибегает к вам с просьбой единой:
Позвольте прижаться ему головой
У вашей груди лебединой!
«Но… сударь! Ко мне обращаться публично
Как смели вы с просьбой такой неприличной?»
Поцелуями в потемках
Обменяться, не дыша, —
Сколько счастья в этом видишь
Ты, влюбленная душа!
И твое воображенье
Разгорается притом,
День грядущий прозревая,
Вспоминая о былом.
Поутру встаю я с мыслью:
Если б милая пришла!
Ввечеру ложусь с досадой:
Нет, и нынче не была!
И в ночи с моей тоскою
Я без сна лежу,
И в мечтах, как полусонный,
Целый день брожу.
Резвость мягкая и живость,
Грациозная болтливость,
Смех, чарующая ложь,
Лихорадки страстной дрожь
И любви живой порывы —
Вот, французы, чем сильны вы!
Немцы — как того не видеть? —
Мастера лишь ненавидеть.
Эту ненависть излить
Потерпите, если отзвук,
Невеселый и больной,
Старой скорби в новых песнях
Внятно слышится порой.
Дайте срок! Былых страданий
Эхо грустное замрет,
И весна мелодий в сердце
Исцеленном зацветет.
Твоя душа пылка, горда —
Прекрасно это, да,
Но трезвый взгляд на вещи все же
Твоей горячности дороже.
Наш враг дерется не за свет
И не за правду — нет!
Но у него есть пушки, ружья
И много вообще оружья.
Посещая часто вас,
Благороднейшая донья,
Вспоминаю каждый раз
Рынок с площадью в .
Там огромный есть фонтан —
— загляденье!
И Нептуном мастер Жан
Увенчал свое творенье.
У кого есть много, тот
Еще более возьмет;
А как мало, у того
И последнее уйдет.
Если ж нету ничего,
В гроб ложись, — единый путь!
Право жить дано лишь тем,
У кого есть что-нибудь.
Порой взгрустнется мне невольно
О милой, доброй старине,
Когда жилося так привольно
И в безмятежной тишине.
Теперь везде возня, тревога,
Такой во всем переполох.
Как будто на небе нет Бога,
А под землею чорт издох.
Порой взгрустнется по-неволе
О милой, доброй старине,
Как людям там жилося в волю,
Как всем спалося в тишине.
Теперь, везде возня, тревога,
Такой во всем переполох,
Как будто на̀ небе нет Бога,
А под землею чорт издох.
Помнишь ты, друг мой, как часто, порою блаженной,
Милой головкой склоняся ко мне на плечо,
Ты уверяла в любви никогда неизменной,
Ты мне клялася любить высоко, горячо?
Помнишь, как нежно любуясь тобой, и лаская,
Грустным сомненьем тебя огорчал я всегда;
Помнишь, как мило ты, губки свои надувая,
Гадким, противным, меня называла тогда?
Полны́ мои песни
И жолчи и зла…
Не ты ли отравы
Мне в жизнь налила?
Полны́ мои песни
И жолчи и зла…
Не ты ли мне сердце
Змеей обвила?
Полны мои песни
И желчи и зла…
Не ты ли отравы
Мне в жизнь налила?
Полны мои песни
И желчи и зла…
Не ты ли мне сердце
Змеей обвила?
По̀лночь немая была холодна;
Громко в лесу мои вопли звучали.
Темныя сосны очнулись от сна —
И с состраданьем главами качали.
Полночь немая была холодна;
Глухо в лесу мои вопли звучали.
Темные сосны очнулись от сна —
И с состраданьем главами качали.
Полночь была холодна и нема;
Лес, где бродил я, сковала дрема́.
Воплем я дремлющий лес пробуждал,
Лес с состраданьем ветвями качал.
Полно, сердце! что с тобою?
Покорись своей судьбе!
Все, что отнято зимою,
Возвратит весна тебе.
Да и все ли изменило?
Ведь широк Господень свет!
Все, что любо, все, что мило,
Все люби — запрету нет!
По лесу брожу я и пла́чу,
А дрозд, сквозь густые листы,
Мне свищет, порхая по веткам:
«О чем — закручинился ты?»
Узнай у сестриц, у коса́ток —
Оне тебе скажут — о чем:
Весной оне гнезда лепили
У милой моей под окном.
По лесу брожу я и плачу,
А дрозд сквозь густыя листы
Мне свищет, порхая по веткам:
«О чем закручинился ты?»
Узнай у сестриц, у касаток —
Оне тебе скажут — о чем:
Весной оне гнезда лепили
У милой моей под окном.
Покрывались цветом липы,
Пели в рощах соловьи, —
И меня лобзали нежно
Губки милые твои.
А потом желтели липы,
Каркал ворон на сосне;
И простилась ты со мною,
Кникс холодный сделав мне.
Покоя нет и нигде не найти!
Час-другой — и увижусь я с нею,
С той, что прекраснее всех и нежнее;
Что ж ты колотишься, сердце, в груди?
Ох, уж часы, ленивый народ!
Тащатся еле-еле,
Тяжко зевая, к цели, —
Ну же, ленивый народ!
Когда солнце светит ранней весной,
Распускаются пышно кругом цветы;
Когда месяц плывет дорогой ночной,
Выплывают и звезды, прозрачны, чисты;
Когда ясные глазки видит поэт,
Он песнею славит их сладостный цвет.
Но и песни, и звезды, и луна,
И глазки, и солнечный свет, и весна,
Как бы ими ни полнилась грудь,
В этом мире — не вся еще суть.
«Позвольте, , отдохнуть
Больному сыну Музы света
И на свою лебяжью грудь
Склоните голову поэта,
Чтоб мог на ней он в грезах спать!»
«— , как смели вы мне это
При целом обществе сказать?»
Под траурным парусом челн мой
Уносится в бурное море;
Ты знаешь, как я опечален,
И все ж причиняешь мне горе.
Ты сердцем изменчивей ветра,
Шумящего там на просторе.
Под траурным парусом челн мой
Уносится в бурное море.
Под северным небом, на склоне суровом,
Тоскуя в молчанье немом,
Сосна задремала,—как белым покровом,
Одетая снегом и льдом…
И в грезах ей пальма высокая снится,
Что в дальней восточной земле
Тоской одиноко, безмолвно томится
На выжженной солнцем скале…