Глаза, что мной давно забыты,
Хотят меня опутать вновь,
Опять я околдован взглядом,
Где светит кроткая любовь.
Опять лобзанье этих губок
То время воскрешает мне,
Когда я днем был глуп безмерно,
А ночь блаженствовал вполне.
Глаза весны синеют
Сквозь нежную траву.
То милые фиалки,
Из них букет я рву.
Я рву их и мечтаю,
И вздох мечты моей
Протяжно разглашает
По лесу соловей.
Ты, Гервег, жаворонок словно,
Взлетаешь к солнцу в вышину.
Поешь там звонко, без печали…
Но стужа зимняя прошла ли?
Неужли ты нашел в Германии весну?
Ты, Гервег, жаворонок словно,
Вспорхнув, льешь трели в облаках
И землю из виду теряешь…
Ах, лишь в одних твоих стихах
«Где, скажи, твой светлый ангел?
Как его ты воспевал
В дни, когда волшебный пламень
Чудно сердце озарял!»
— Ах, угас волшебный пламень,
Сердце скорбное молчит!
Эта книга, эта урна
Прах любви моей хранит!
Где, странник усталый, найду я
Последний приют для костей?
Под милыми липами Рейна?
Под пальмами южных степей?
В глухой ли пустыне я буду
Схоронен чужою рукой?
В песок ли зыбучий у моря
Улягусь на вечный покой?
Гаснет летний вечер; тенью
Лес и нивы одевает;
Воздух свеж, душист. В лазури
Месяц золотом играет.
Стрекоза в ручье запела,
По воде кружась зеркальной;
Всюду тихо… Путник слышит
Всплеск воды и вздох печальный.
Страсть сказала богу песен,
Что потребует залога
Прежде, чем ему отдаться, —
Жить так трудно и убого.
Отвечал ей бог со смехом:
«Изменилось все на свете.
Говоришь как ростовщик ты,
Должников ловящий в сети.
В эфире звезды неподвижно
Стоят уж много тысяч лет, —
И с тайной грустью и любовью
Друг дружке шлют оне привет.
Друг дружке тайны поверяют, —
И чуден их язык немой,
Но все фило̀логи не в силах
Постигнуть смысл их прямой!
В этой жизни слишком темной
Светлый образ был со мной;
Светлый образ помутился,
Поглощен я тьмой ночной.
Трусят маленькие дети,
Если их застигнет ночь;
Дети страхи полуночи
Громкой песней гонят прочь.
Вынести лотос не может
Пышнаго солнца, — больной
Клонит головку, и в грезах
Ждет он прохлады ночной.
Ночью его пробуждает
Месяц лучом золотым;
Лотос к нему повернулся
Личиком нежным своим.
В чудеснейшем месяце мае
Все почки раскрылися вновь —
И тут в молодом моем сердце
Впервые проснулась любовь.
В чудеснейшем месяце мае
Все птицы запели в лесах —
И тут я ей сделал признанье
В желаньях моих и мечтах.
В чем значенье желтой розы?
То любовь, что злобе мстит,
Злоба, что любовь мутит, —
Так и любить сквозь злости слезы!
Вчера меня ласкало счастье,
А уж сегодня нет его!
Мне привязать не удавалось
К себе надолго никого.
В мои обятья любопытство
Толкало женщин много раз,
Но, заглянув мне в сердце глубже,
Спешили прочь они сейчас.
В чаще леса, в лунном свете,
Предо мной сильфиды мчались,
Их рожки́ звенели нежно,
Колокольчики смеялись.
На оленях златорогих
Резво все они сидели,
И олени в лунном свете,
Точно лебеди, летели.
В час, когда любовниц милых,
Но чужих я наблюдаю
И с дверей чужой красотки
Глаз, тоскуя, не спускаю,
Может быть, другой такой же
У моих окошек бродит
И к дверям моей подружки
Переглядываться ходит.
В цветок лилеи белоснежной
Душой хочу я погрузиться —
Оттуда звуки песни нежной
Тогда в честь милой будут литься
И станут млеть, дрожать те звуки,
Как сладко-жгучее лобзанье,
Что мне она, сжимая руки,
Дала в блаженный миг свиданья.
В тоске перед твоим портретом
Стою с поникшей головой,
И мнится мне, что милый образ
Вдруг оживает предо мной.
Уже трепещет смех волшебный
На нежных, любящих устах
И слезы грустные сияют
В лучистых, ласковых глазах.
В тоске отчаянья, сначала
«Не перенесть мне!» думал я…
Вот перенес же! сил достало!
Но как?.. Не спрашивай меня.
В толпе опять я слышу песню,
Что пела милая когда-то…
Ах, в это праздничное солнце
Еще страшней ее утрата!
И, уронить бояся слезы,
При всех я очи потупляю,
И в лес спешу, но за слезами
Едва дорогу различаю…
В темной почтовой карете
Всю ночь мы мчались вдвоем,
Мы нежно льнули друг к другу,
Шутили, смеялись тайком.
Лишь утром с изумленьем
Заметили мы с тобой:
Проехал с нами даром
Амур, пассажир слепой.
Всюду, где ты только ходишь,
Ты встречаешься со мною.
Чем сильней меня изводишь —
Становлюсь вернее втрое.
Я пленяюсь злостью милой,
Но добром мне не плениться, —
Если хочешь стать постылой,
Ты должна в меня влюбиться.
Все пламя любви,
Так ярко горевшее в нашей крови —
Куда улетает оно,
Когда наше сердце совсем сожжено?
Туда улетает назад,
Откуда впервые явилося — в ад,
Его посылающий к нам,
И вечно, проклятое, жарится там.
Все море золотом горит
На солнце поутру.
Друзья, меня опустите
В него, когда я умру!
Я это море всегда любил,
Не раз его прибой
Студил так нежно сердце —
Дружило оно со мной.
Все море, братья, в час заката
Горит кругом, как золотое…
Когда умру, на дно морское
Усопшего вы бросьте брата!
Мы были долго с морем дружны:
Волною ласковой, бывало,
Так часто скорби утоляло
Оно в груди моей недужной.
Всех самоубийц хоронят
На распутьи, меж дорог;
Там растет цветок унылый —
Бледный, проклятый цветок.
Я на том распутьи ночью
Плакал, сердцем изнемог…
В лунном свете колебался,
Бледный, проклятый цветок.
В сердце гася сокрушительный пыл,
Чашу любви я до дна осушил;
Этот напиток, что пунш с коньяком:
Все он сжигает своим огоньком.
Тепленькой дружбой теперь я согрет:
Слаще лекарства для горестей нет.
С чашкою доброго чая сходна —
Вносит отраду в желудок она.
В священный союз нас сковала
Любовь единеньем своим,
Сердца наши шепчутся нежно
И бьются биеньем одним.
И только прелестная роза,
Что ты приколола к груди,
Союзница верная наша,
Измята совсем, — погляди!
В почтовой карете вдвоем мы
Несемся сквозь сумрак ночной,
Ласкались друг к другу мы нежно,
Смеялся, шутил я с тобой.
И как же, дитя, мы дивились
С тобою, как день рассветал:
Меж нами — негаданный спутник —
Лукавый Амур восседал!
В потоке быстром, светлом Рейна,
Как будто в зеркале большом,
Видны все занья, церкви Кельна, —
Собор священный виден в нем.
В соборе том есть лик старинный
Мадонны, в ризе золотой,
Он в жизни мне моей пустынной
Был путводною звездой.
В письме своем ты злобой дышешь,
Не хочешь больше быть моей.
Не страшно мне! Ты длинно пишешь—
Страниц двенадцать! Ей-же-ей,
Все это, друг мой, очень странно,
И нет ни капли смысла тут:
Ну, разве пишут так пространно,
Когда карету подают!
В письме своем ты злобой дышишь,
Не хочешь больше быть моей.
Не страшно мне! Ты длинно пишешь —
Страниц двенадцать! Ей же-ей,
Все это, друг мой, очень странно,
И нет ни капли смысла тут:
Ну, разве пишут так пространно,
Когда карету подают!
Вошел я под свод галереи,
Где клятвы ее звучали;
Теперь выползают змеи
Оттуда, где слезы упали.
Во сне я ночь каждую вижу:
Приветливо мне ты киваешь, —
И громко, и горько рыдая,
Я милые ножки целую.
Глядишь на меня ты уныло,
Качаешь прекрасной головкой.
Из глаз твоих кра́дутся тихо
Жемчужные слезные капли.
Во сне неутешно я плакал:
Мне снилося — ты умерла.
Проснулся; а все по ланитам
Слеза за слезою текла.
Во сне неутешно я плакал:
Мне снилось — забыт я тобой.
Проснулся; но долго катились
Горючие слезы рекой.
Волны Рейна, реки этой чудной,
Отражают, чаруя мой взор,
Кельн, большой и священный наш город,
И его исполинский собор.
В том соборе есть образ, написан
На золоченной коже. Меж туч
Моей жизни пустынной приветно
Он светил, как живительный луч.