Не глумись над чортом, смертный:
Краток жизни путь у нас
И проклятие навеки —
Не пустой народный глас.
Расплатись с долгами, смертный:
Долог жизни путь у нас,
И занять тебе придется,
Как ты делывал, не раз.
Не верую я в Небо,
Ни в Новый, ни в Ветхий Завет.
Я только в глаза твои верю,
В них мой небесный свет.
Не верю я в господа бога,
Ни в Ветхий, ни в Новый завет.
Я в сердце твое лишь верю,
Иного бога нет.
Небо, как всегда, невзрачно!
Город — все в нем как и было!
Он глядится в Эльбу — мрачно,
Обыденно и уныло.
Все носы, как прежде, длинны
И сморкаются тоскливо;
Гнут ханжи все так же спины
Или чванятся спесиво.
Наша жизнь — жаркий день;
Наша смерть — ночи тень,
И к покою от дня
Сон склонил уж меня.
А в саду, меж ветвей,
Так поет соловей;
Я дремлю, и сквозь сон
Все мне слышится он.
На черных ветрилах летит мой корабль
По дикой морской волне.
Ты знаешь, как мне грустно сейчас, —
И досаждаешь мне.
Ты вероломным сердцем своим
Коварнее ветра вдвойне.
На черных ветрилах летит мой корабль
По дикой морской волне.
На уснувший берег моря
Ночь в сияньи звезд глядит,
В облаках блистает месяц,
И волна, смеясь, шумит:
«Кто стоит на берегу том?
Он безумец? Иль влюблен?
То смеется он, то плачет,
То все шепчет что-то он!»
За волной стремится месяц
И смеется ей вослед:
На тебе ль не блистает алмаз,
Всем на зависть, средь нити жемчужной,
Твоих черных, смеющихся глаз
Нет прекрасней… чего ж тебе нужно?
Провела ты чрез муки огня
Мое сердце их лаской наружной,
Не любя, ты сгубила меня…
Так чего же еще тебе нужно?..
Нас счастье, как девчонка тешит,
На месте долго не сидит:
Рукой нам волоса причешет,
Даст поцелуй —и улетит.
Несчастью, добренькой старушке,
Другое дело —спеху нет:
Она подсядет к вам, к подушке,
И ну, вязать —хоть на̀ сто лет.
На северном голом утесе
Стоит одинокая ель.
Ей дремлется. Сонную снежным
Покровом одела метель.
И ели мерещится пальма,
Что в дальней восточной земле
Одна молчаливо горюет
На зноем сожженной скале.
На севере кедр одинокий
Стоит на пригорке крутом;
Он дремлет, сурово покрытый
И снежным и льдяным ковром.
Во сне ему видится пальма,
В далекой, восточной стране,
В безмолвной, глубокой печали,
Одна на горячей скале…
На севере диком, на круче безплодной
Стоит одиноко сосна
Вся снегом одета в дремоте холодной
Как саваном белым она.
Ей снится, что чудная пальма Востока
В далекой и знойной земле
В тоске молчаливой стоит одиноко
На солнцем палимой скале.
На севере диком, на круче бесплодной
Стоит одиноко сосна;
Вся снегом одета в дремо́те холодной
Как саваном белым она.
Ей снится, что чудная пальма Востока
В далекой и знойной земле
В тоске молчаливой стоит одиноко
На солнцем палимой скале.
Большая дорога — земной наш шар,
И странники мы на свете.
Торопимся словно бы на пожар,
Кто пеший, а кто и в карете.
Мы машем платком, повстречавшись в пути,
И мчимся, как от погони;
Мы рады б друг друга прижать к груди,
Но рвутся горячие кони.
На поляну иней пал
Середь вешней ночки;
Познобил он, погубил
Алые цветочки.
Темной ночкой с молодцом
Девушка бежала;
Ни родимой, ни отцу
Слова не сказала.
* * *
На перекрестке зарывают
Самоубийц, — где крест дорог.
Цвет осужденных там восходит,
Дрожащий синенький цветок.
На перекрестке, там стоял я,
Холодный месяц чуть блистал,
Под ним, во мраке, тихо, тихо,
Цвет осужденных трепетал.
На небе полная луна,
И тихо шепчет море;
Опять душа моя грустна,
И в сердце тяжесть горя.
Я вспомнил песни старины
О городах забытых,
На дне морском, средь глубины,
Водой навеки скрытых.
На небе звезды ярко
Сквозь тьму веков горят
И на землю печально
И ласково глядят.
И говорят друг с другом,
И чуден их язык,
Но ни один филолог
В их говор не проник.
На мольбы мои упорно
Нет и нет ты говоришь,
А скажу ль: «Ну, так простимся!» —
Ты рыдаешь и коришь…
Редко я молюсь, о Боже!
Успокой ее ты разом!
Осуши ее ты слезы,
Просвети ее ты разум!
Над ручьем склонилась грустно
Ты, любви моей лилея,
Никакой надежды в сердце
Уже больше не лелея.
«Ах, оставь меня! Я знаю
Цену ласке лицемерной,
Знаю, что кузину розу
Полюбил ты, друг неверный».
Над прибрежьем сумрак ночи
Опустился в тишине;
Выплыл месяц из-за тучи,
Говорит волна волне:
— Этот путник — он безумец,
Или, может быть, влюблен?
Он и весел, и печален
И грустит и счастлив он. —
Над долиной, над горами,
Разстилается туман,
Обнажил в лесу деревья
Злой осенний ураган.
У одной березки только
Уцелел еще наряд.
Будто смочены слезами,
Листья нежные блестят.
На дальнем горизонте
Туманною грядой
Встает старинный город,
Обят вечерней мглой.
Кудрявит влажный ветер
Равнину синих вод;
Гребец мой однозвучно
Веслом по влаге бьет.
На дальнем небосклоне,
Туманною грядой,
Встает старинный город,
Одет вечерней мглой.
Кудрявит влажный ветер
Равнину синих вод;
Гребец мой однозвучно
Веслом по влаге бьет.
На дальнем горизонте,
Как сумеречный обман,
Закатный город и башни
Плывут в вечерний туман.
Играет влажный ветер
На серой быстрине;
Траурно плещут весла
Гребца на моем челне.
* * *
На дальнем горизонте,
Как дымно-светлый лик,
В заре вечерней, город
Меж башнями возник.
Курчавит ветер влажный
Седой воды стекло,
С размерностью печальной,
Вперед, гребет весло.
Лодка мчится… В отдаленьи,
Блеском вечера облит,
Как туманное виденье,
Город с башнями стоит.
Ветер плачущий курчавит
Поседевший водный путь,
Мерным взмахом кормчий правит,
Мерным вздохом дышит грудь,
И последний луч роняет
Солнце грустно из-за скал,
На груди букет трехцветный;
Означает вольность он;
Да, я рабство ненавижу,
Для свободы я рожден.
Не забудь, Мария третья,
Королева чувств моих:
Низложил не раз позорно
Я предшественниц твоих.
На горы и долы, как сон неприветный,
Туман опустился осенний;
Деревья уже обезлиствены бурей
И смотрят толпой привидений.
Одно лишь меж ними, в печальном молчанье,
Еще не рассталось с листвою,
И влажное, точно от слез, все качает
Зеленой своей головою.
На глазки прелестные милой,
На алыя губки ея,
Не мало и песен и стансов
Лилось из души у меня.
И еслибы только я сердце
У милой моей отыскал
Какой-бы сонет я чудесный
На сердце ея написал!
На глазки милой я в короткий срок
Прелестные канцоны сочиню;
На ротик, этот розовый цветок,
Отличные терцины я спою;
А стансы будут щечки воспевать.
Еще б хотел прекраснейший сонет
По поводу сердечка написать,
Но не могу: его у милой нет.
На глазки милой, ненаглядной,
Пишу я чудныя канцоны;
На ротик милой, ненаглядной,
Нишу я лучшия терцины;
На щечки милой, ненаглядной,
Пишу прекраснейшие стансы;
А будь у ней сердечко — я бы
Сонет прелестный написал.
На глазки возлюбленной моей
Создал я чудо-канцоны;
На ротик, что так хорош у ней,
Создал живые терцины;
На щечки, что свежих роз свежей,
Создал роскошные стансы.
Как жаль, что у милой сердечка нет, —
Не то я славный сложил бы сонет.
На бледном ты лице моем,
Знать, не прочла ни слова
И слышать жалкий мой упрек
Из уст моих готова?
О, для надменных этих уст
Все б шутки да лобзанья:
Мне могут быть смешны мои
Предсмертные страданья.
На бледном лице ты моем
Читаешь страданья любви,
Но нищенских слов и признаний
Из уст моих гордых не жди.
Уста мои горды безмерно; оне
Одно лишь умеют: шутить, целовать,
И часто смеются и дерзко и зло,
Когда я от горя готов умирать.
Мы топчем головки цветов полевых,
Путем проходя торопливым,
Спастись удается немногим из них —
Смиренным и дерзко спесивым.
Покоится жемчуг, зарытый в песок,
Но люди, которым он нужен,
И ловят, и нижут на тонкий шнурок
Добычу из ценных жемчужин.