Залив Бискайский был ей
Отчизной, говорят;
Она уж в колыбели
Замучала двух котят.
Потом через Пиренеи
Бежала она босиком.
Глазеть на великаншу
Валил Перпиньян валом.
Теперь же нет дамы выше
В предместье Сен-Дени;
И стоит она сэр Вильяму
Тринадцать тысяч луи.
В лучезарном сияньи роскошнаго дня
Ярко бурное море горит.
О, друзья, бросьте в бездну морскую меня,
Когда жизнь от меня отлетит!
Так влечет к себе ласковых вод глубина,
Что блестит предо мной впереди!
При сиянии солнца морская волна
Так баюкает горе в груди!
Из слезинок моих, много, много цветов
Выростает роскошных, душистых,
А все стоны души перелились в один
Хор большой соловьев голосистых…
Полюби ты меня, моя крошка, —и я
Подарю тебе эти цветочки
И заставлю я петь этот хор соловьев
Под окном твоим целыя ночки…
Мне снился край безлюдный и далекий,
Окутанный покровом снеговым.
В тот снег зарыт лежал я одинокий,
Заснувши сном холодным. гробовым.
Мириады звезд, сияя над могилой,
Глядели вниз с угрюмой вышины;
Их взор горел победоносной силой
И полон был любви и тишины.
В лучезарном сияньи роскошного дня
Ярко бурное море горит.
О, друзья, бросьте в бездну морскую меня,
Когда жизнь от меня отлетит!
Так влечет к себе ласковых вод глубина,
Что блестит предо мной впереди!
При сиянии солнца морская волна
Так баюкает горе в груди!
У моря сижу на утесе крутом,
Мечтами и думами полный;
Лишь ветер, да тучи, да чайки кругом,
Кочуют, пенятся волны.
Знавал друзей я и ласковых дев, —
Их ныне припомнить хочу я.
Куда вы сокрылись? Лишь ветер, да рев,
Да пенятся волны, кочуя.
<Осень 1856 (?)>
В сердце гася сокрушительный пыл,
Чашу любви я до дна осушил;
Этот напиток, что пунш с коньяком:
Все он сжигает своим огоньком.
Тепленькой дружбой теперь я согрет:
Слаще лекарства для горестей нет.
С чашкою доброго чая сходна —
Вносит отраду в желудок она.
Сиял один мне в жизни,
Один чудесный лик!
Но он угас — и мраком
Я был затоплен вмиг…
Когда детей внезапно
В лесу застигнет ночь,
Они заводят песню,
Чтоб ужас превозмочь;
И я, чтобы не думать,
Пою среди людей…
Скучна им эта песня —
Да мне не страшно с ней!
Ты не любишь меня, ты не любишь меня —
Мне от этого мало кручины:
Посмотрю я в лицо дорогое твое —
И счастливей, чем все властелины.
«Ненавижу тебя, ненавижу тебя»,
Говорит мне твой ротик — пустое!
Протяни мне его для лобзания ты,
Я утешусь, дитя дорогое!
Осердившись, кастраты,
Что я грубо пою,
Злобным рвеньем обяты,
Песнь запели свою.
Голоса их звенели,
Как чистейший кристалл;
В их руладе и трели
Колокольчик звучал;
Чувства в дивных их звуках
Было столько, что вкруг
В истерических муках
Выносили старух.
Своею щекою к моей ты прильни,
И слезы пусть вместе струятся;
Тесней свое сердце прижми к моему, —
Пусть общим огнем загорятся.
Когда же в тот сильный огонь потекут
Обильной рекой наши слезы,
И крепко тебя мои руки сожмут, —
Умру я от сладостной грезы!…
Они друг к другу нежностью горели,
Но оба чувства прятали свои
И друга на друга, как враги, глядели,
А сами умирали от любви.
Расстались наконец они, и оба
Лишь в грезах сна видались иногда,
И умерли, и за пределом гроба
Уж не встречались больше никогда.
В жару любви, в немой ночной тиши
О, милая моя, исполнена огня,
Меня в своих обятьях задуши,
Прильни ко мне, обвейся вкруг меня.
И обвила — скорбеть теперь не смей! —
И обвила тебя со всех сторон
Прелестная из всех коварных змей —
Счастливейший Лаокоон!
Как цветы, расцветают желанья
Лишь затем, чтоб потом отцвести,
И опять расцветают и блекнут,
И так будет до гроба идти.
Это мне отравляет веселье,
Отравляет любовь мне давно...
Как умно мое сердце что кровью
Наконец истекает оно!
Жизнь — ненастный, мучительный день;
Смерть — ночная, прохладная тень.
Уже смерклось. Сон вежды смежи́л;
Я устал: меня день истощил.
Вот уж ива стоит надо мной…
Там запел соловей молодой, —
Звонко пел про любовь свою он.
Его песням я внемлю сквозь сон.
Вконец, вконец тобой забыто,
Что сердце твое мне было открыто,
Что, нежным и лживым, я им обладал
И что нежнее и лживей не знал.
Забыла ты о любви и печали,
Что грудь мою непрестанно сжимали.
Была ли любовь огромней тоски?
Не знаю, — но обе они велики.
Под северным небом, на склоне суровом,
Тоскуя в молчанье немом,
Сосна задремала,—как белым покровом,
Одетая снегом и льдом…
И в грезах ей пальма высокая снится,
Что в дальней восточной земле
Тоской одиноко, безмолвно томится
На выжженной солнцем скале…
Лилею и розу, голубку и солнца сиянье
Когда-то любил я в блаженном любовном страданье;
Теперь не люблю их; люблю я одну не на шутку —
Одну, грациозную, чистую, чудо-малютку.
Она — всех любовных восторгов слиянье —
Лился и роза, голубка и солнца сиянье.
Ужели в моих побледневших чертах
Прочесть не могла ты страданья?
Ты хочешь, чтоб гордыя эти уста
Унизило слово признанья.
Нет, горды уста эти, могут они
Шутить лишь, лобзать и смеяться;
Насмешлива речь их — а сердце в груди
Готово от мук разорваться.
О, я, несчастный Атлант! Целый мир,
Да, целый мир скорбей нести я должен;
Я это бремя не снесу — и сердце
Готово сокрушиться!
Ты-ж, сердце гордое, того хотело!
Ты жаждало иль счастья без конца,
Или хоть безконечнаго несчастья…
Ну, вот ты и несчастно!