Привет вам задушевный, братья,
Со всех славянщины концов,
Привет наш всем вам, без изятья!
Для всех семейный пир готов!
Недаром вас звала Россия
На праздник мира и любви,
Но знайте, гости дорогие,
Вы здесь—не гости, вы—свои!
Вы дома здесь, и больше дома,
Чем там, на родине своей,—
Здесь, где господство незнакомо
Иноязыческих властей!
Здесь, где у власти и подда̀нства
Один язык, один для всех,
И не считается славянство
За тяжкий первородный грех.
Хотя враждебною судьбиной
И были мы разлучены,
Но все же мы народ единый,
Единой матери сыны;
Но все же братья мы родные…
Вот, вот что̀ ненавидят в нас:
Вам—не прощается Россия,
России—не прощают вас!
Смущает их, и до испугу,
Что вся Славянская семья
В лицо и недругу и другу
Впервые скажет—это я!
При неотступном вспоминанье
О длинной цепи злых обид,
Славянское самосознанье,
Как Божья кара, их страшит!
Давно на почве европейской,
Где ложь так пышно разраслась,
Давно наукой фарисейской
Двойная правда создалась:
Для нас—закон и равноправность,
Для них—насилье и обман…
И закрепила стародавность
Их, как наследие славян.
И то, что̀ делалось веками,
Не истощилось и по-днесь,
И тяготеет и над нами—
Надь нами, собранными здесь…
Еще болит от старых болей
Вся современная пора:
Не тронуто Коссово поле,
Не срыта Белая Гора!
А между тем позор немалый
В Славянской всем родной среде,—
Лишь тот ушел от их опалы
И не подвергся их вражде,
Кто для своих всегда и всюду
Злодеем был передовым:
Они лишь нашего Иуду
Честят лобзанием своим.
Опально-мировое племя!
Когда же будешь ты народ?
Когда же упразднится время
Твоей и розни и невзгод,
И грянет крик к обединенью,
И рухнет то, что̀ делит нас?..
Мы ждем и верим Провиденью:
Ему известны день и час…
И эта вера в правду Бога
Уж в нашей не умрет груди,
Хоть много жертв и горя много
Еще мы видим впереди…
Он жив—Верховный Промыслитель,
И суд Его не оскудел…
И слово «Царь-Освободитель»
За русский выступит предел!..
У Музы есть различныя пристрастья,
Дары ея даются не равно;
Стократ она божественнее счастья,
Но своенравна, как оно:
Иных она лишь на заре лелеет,
Целует шелк их кудрей молодых,
Но ветерок чуть жарче лишь повеет,
И с первым сном она бежит от них.
Там у ручья, на луговине тайной,
Нежданная является порой,
Порадует улыбкою случайной,
Но после первой встречи—нет второй!
Не то от ней присуждено вам было:
Вас юношей настигнув в добрый час,
Она в душе вас крепко полюбила
И долго всматривалась в вас.
Досужная, она не мимоходом
О вас пеклась, ласкала, берегла,
Учила вас, и с каждым годом
Любовь ея все крепла и росла.
И как, старея, пламенный напиток
Все пламенней, и чище, и сильней,
Так и на вас даров ея избыток
Все с каждым годом нисходил полней.
И никогда таким вином, как ныне,
Ваш славный кубок венчан не бывал.
Давайте ж, князь, подымем в честь богини
Ваш полный, пенистый фиал!
Богине в честь, хранящей благородно
Залог всего, что̀ свято для души,
Родную речь… расти она свободно,
И подвиг свой великий доверши!
Потом мы все, в молитвенном молчанье,
Священные поминки совершим,
Мы сотворим тройное возлиянье
Трем незабвенно-дорогим.
Нет отклика на голос их зовущий,
Но в светлый праздник ваших именин,
Кому ж они не близки, не присущи,
Жуковский, Пушкин, Карамзин!..
Так верим мы, незримыми гостями
Теперь они, покинув горний мир,
Сочувственно витают между нами
И освящают этот пир.
За ними, князь, во имя Музы вашей,
Подносим вам заздравное вино,
И долго-долго, в этой светлой чаше,
Пускай кипит и искрится оно!
(По поводу живой картины).
Костер сооружен, и роковое
Готово вспыхнуть пламя. Все молчит.
Лишь слышен легкий треск, и в нижнем слое
Костра огонь предательски сквозит.
Дым побежал—народ столпился гуще,
Вот все они, весь этот темный мир:
Тут и гнетомый люд—и люд гнетущий,
Ложь и насилье—рыцарство и клир.
Тут вероломный Кесарь и князей
Имперских и духовных сонм верховный,
И сам он, Римский иерарх, в своей
Непогрешимости греховной.
Тут и она, та старица простая,
Не позабытая с тех пор,
Что принесла, крестясь и воздыхая,
Вязанку дров, как лепту, на костер.
И на костре, как жертва пред закланьем,
Вам праведник великий предстоит,
Уже обвеян огненным сияньем,
Он молится, и голос не дрожит.
Народа чешскаго святой учитель,
Безтрепетный свидетель о Христе,
И римской лжи суровый обличитель
В своей высокой простоте.
Не изменив ни Богу, ни народу,
Боролся он и был необорим,—
За правду Божью, за ея свободу,
За все, за все, что̀ бредом назвал Рим.
Он духом в небе, братскою ж любовью
Еще он здесь, еще в среде своих,
И светел он, что собственною кровью
Христову кровь он отстоял для них.
О, чешский край, о, род единокровный!
Не отвергай наследья своего,
О, доверши же подвиг свой духовный
И братскаго единства торжество!
И, цепь порвав с юродствующим Римом
Гнетущую тебя уж так давно,
На Гусовом костре неугасимом
Расплавь ея последнее звено.
На ранней дней моих заре,
То было рано поутру, в Кремле,
То было в Чудовом монастыре,
В уютной келье, темной и смиренной,
Там жил тогда Жуковский незабвенный,
Я ждал его и, в ожиданье,
Колоколов Кремля я слушал завыванье.
За медною следил я бурей,
Поднявшейся с безоблачной лазури
И вдруг смененной пушечной пальбой…
Светло, хоругвью голубой
Весенний первый день, лазурно-золотой,
Так светозарен был над праздничной Москвой.
Тут первая меня достигла весть,
Что в мире новый житель есть,
И новый Царский гость в Кремле!
Ты в этот день дарован был земле!..
С тех пор воспоминанье это
В душе моей всю жизнь согрето;
В теченье стольких лет оно не изменяло,
Как верный спутник мой, повсюду провожало,
И ныне, в ранний утра час,
Оно еще, как столько раз,
Все так же дорого и мило.
И днесь, у самых дней моих заката,
Мой одр печальный посетило,
Мою всю душу осенило
И благодатный праздник возвестило.
И мнилось мне всегда,
Что этот ранняго событья час
Мне будет на всю жизнь благим знаменованьем.
И не ошибся я: вся жизнь моя прошла
Под этим кротким, благостным влияньем.
Благодарю мою судьбу,
Что ей мне было суждено
Весь век мой видеть над собою
Созвездие все то же и одно,
Созвездие Его, и будь же до конца оно
Моей единственной звездою,
И много, много раз порадуй этот день
И человечество и нас!..
Флаги веют на Босфоре,
Пушки празднично гремят,
Небо ясно, блещет море,
И ликует Цареград.
И недаром он ликует:
На волшебных берегах
Ныне весело пирует
Благодушный падишах.
Угощает он на славу
Милых западных друзей:
И свою бы всю державу
Заложил для них, ей-ей…
Из премудраго далека
Франкистанской их земли
Погулять на счет Пророка
Все они сюда пришли.
Пушек гром и мусикия!
Здесь Европы всей привал,
Здесь все силы мировыя
Свой справляют карнавал.
И при криках изступленных
Бойкий западный разгул
И в гаремах потаенных
Двери настежь распахнул.
Как в роскошной этой раме
Дивных гор и двух морей
Веселится об Исламе
Христианский сезд князей!
И конца нет их приветам,
Обнимает брата брат…
О, каким отрадным светом
Звезды запада горят!
И всех ярче и милее
Светит тут звезда одна,
Коронованная фея,
Рима дочь, его жена.
С пресловутаго театра
Всех изяществ и затей,
Как вторая Клеопатра,
В сонме царственных гостей,
На Восток она явилась,
Всем на радость, не на зло,
И пред нею все склонилось:
Солнце с Запада взошло!
Только там, где тени бродят
По долинам и горам,
И куда уж не доходят
Эти клики, этот гам,
Только там, где тени бродят,
Там в ночи, из свежих ран
Кровью медленно исходят
Миллионы христиан…
(Нападение собаки, друга дома, на стаю гусей).
Что̀ за отчаянные крики,
И гам, и трепетанье крыл?
Кто этот гвалт безумно-дикий
Так неуместно возбудил?
Ручных гусей и уток стая
Вдруг одичала и летит,
Летит—куда, сама не зная,
И как шальная голосит.
Какой внезапною тревогой
Звучат все эти голоса!
Не пес, а бес четвероногий,
Бес, обернувшийся во пса,
В порыве буйства, для забавы,
Самоуверенный нахал,
Смутил покой их величавый
И их размыкал, разогнал!
И словно сам он, вслед за ними,
Для довершения обид,
С своими нервами стальными,
На воздух взвившись, полетит!
Какой же смысл в движенье этом?
Зачем вся эта трата сил?
Зачем испуг таким полетом
Гусей и уток окрылил?
Да, тут есть цель! В ленивом стаде
Замечен страшный был застой,
И нужен стал, прогресса ради,
Внезапный натиск роковой.—
И вот благое Провиденье
С цепи спустило сорванца,
Чтоб крыл своих предназначенье
Не позабыть им до конца.
Так современных проявлений
Смысл иногда и безтолков,—
Но тот же современный гений
Всегда их выяснить готов.
Иной, ты скажешь, просто лает,
А он свершает высший долг,
Он, осмысляя, развивает
Утиный и гусиный толк!
(Роман И. С. Тургенева).
Здесь некогда, могучий и прекрасный,
Шумел и зеленел волшебный лес,
Не лес, а целый мир разнообразный,
Исполненный видений и чудес.
Лучи сквозили, трепетали тени,
Не умолкал в деревьях птичий гам,
Мелькали в чаще быстрые олени,
И ловчий рог взывал по временам.
На перекрестках, с речью и приветом,
Навстречу нам, из полутьмы лесной,
Обвеянный каким-то чудным светом,
Знакомых лиц слетался целый рой.
Какая жизнь, какое обаянье,
Какой для чувств роскошный, светлый пир!
Нам чудилось не здешнее созданье,
Но близок был нам этот дивный мир.
И вот опять к таинственному лесу
Мы с прежнею любовью подошли.
Но где же он? Кто опустил завесу,
Спустил ее от неба до земли?
Что̀ это: призрак, чары ли какия?
Где мы? И верить ли глазам своим?
Здесь дым один, как пятая стихия,
Дым безотрадный, безконечный дым!
Кой-где насквозь торчат, по обнаженным
Пожарищам, уродливые пни,
И бегают по сучьям обожженным
С зловещим треском белые огни.
Нет, это сон! Нет, ветерок повеет
И дымный призрак унесет с собой…
И вот опять ваш лес зазеленеет,
Все тот же лес—волшебный и родной.
О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что̀ сердцу нашему милей!
Давно ль, гордясь своей победой,
Ты говорил: она моя…
Год не прошел, спроси и сведай,
Что̀ уцелело от нея?
Куда ланит девались розы,
Улыбка уст и блеск очей?
Все опалили, выжгли слезы
Горючей влагою своей.
Ты помнишь ли, при вашей встрече,
При первой встрече роковой,
Ея волшебный взор и речи
И смех младенчески-живой?
И что̀ ж теперь? И где все это?
И долговечен ли был сон?
Увы, как северное лето,
Был мимолетным гостем он!
Судьбы ужасным приговором
Твоя любовь для ней была
И незаслуженным позором
На жизнь ея она легла!
Жизнь отреченья, жизнь страданья
В ея душевной глубине…
Ей оставались вспоминанья,
Но изменили и оне.
И на земле ей дико стало,
Очарование ушло…
Толпа, нахлынув, в грязь втоптала
То, что̀ в душе ея цвело.
И что̀ ж от долгаго мученья,
Как пепл, сберечь ей удалось?
Боль, злую боль ожесточенья,
Боль, без отрады и без слез!
О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что̀ сердцу нашему милей!
Здесь некогда, могучий и прекрасный,
Шумел и зеленел волшебный лес, —
Не лес, а целый мир разнообразный,
Исполненный видений и чудес.
Лучи сквозили, трепетали тени;
Не умолкал в деревьях птичий гам;
Мелькали в чаще быстрые олени,
И ловчий рог взывал по временам.
На перекрестках, с речью и приветом,
Навстречу к нам, из полутьмы лесной,
Обвеянный каким-то чудным светом,
Знакомых лиц слетался целый рой.
Какая жизнь, какое обаянье,
Какой для чувств роскошный, светлый пир!
Нам чудились нездешние созданья,
Но близок был нам этот дивный мир.
И вот опять к таинственному лесу
Мы с прежнею любовью подошли.
Но где же он? Кто опустил завесу,
Спустил ее от неба до земли?
Что это? Призрак, чары ли какие?
Где мы? И верить ли глазам своим?
Здесь дым один, как пятая стихия,
Дым — безотрадный, бесконечный дым!
Кой-где насквозь торчат по обнаженным
Пожарищам уродливые пни,
И бегают по сучьям обожженным
С зловещим треском белые огни…
Нет, это сон! Нет, ветерок повеет
И дымный призрак унесет с собой…
И вот опять наш лес зазеленеет…
Все тот же лес, волшебный и родной.
Как ни гнетет рука судьбины,
Как ни томить людей обман,
Как ни браздят чело морщины,
И сердце как ни полно ран,
Каким бы строгим испытаньям
Вы ни были подчинены —
Что устоит перед дыханьем
И первой встречею весны!
Весна — она о вас не знает,
О вас, о горе и о зле;
Безсмертьем взор ея сияет,
И ни морщины на челе…
Своим законам лишь послушна,
В условный час слетает к нам,
Светла, блаженно-равнодушна,
Как подобает божествам.
Цветами сыплет над землею,
Свежа, как первая весна:
Была ль другая перед нею —
О том не ведает она.
По небу много облак бродит,
Но эти облака ея:
Она ни следу не находит
Отцветших весен бытия.
Не о былом вздыхают розы
И соловей в ночи поет;
Благоухающия слезы
Не о былом Аврора льет…
И страх кончины неизбежной
Не свеет с древа ни листа…
Их жизнь, как океан безбрежный,
Вся в настоящем разлита.
Игра и жертва жизни частной,
Приди жь, отвергни чувств обман
И ринься, бодрый, самовластной,
В сей животворный океан!
Приди — струей его эфирной
Омой страдальческую грудь —
И жизни божески-всемирной
Хотя на миг причастен будь!
Две силы есть, две роковыя силы,
Всю жизнь свою у них мы под рукой,
От колыбельных дней и до могилы,—
Одна есть смерть, другая—суд людской.
И та и тот равно неотразимы
И безответственны и тот и та.
Пощады нет, протесты нетерпимы,
Их приговор смыкает всем уста…
Но смерть честней, чужда лицеприятью,
Не тронута ничем, не смущена,
Смиренную иль ропчущую братью,
Своей косой равняет всех она.
Свет не таков: борьбы, разноголосья
Ревнивый властелин, не терпит он,
Не косит сплошь, но лучшие колосья
Нередко с корнем вырывает вон.
И горе ей—увы!—двойное горе
Той гордой силе, гордо-молодой,
Вступающей с решимостью во взоре,
С улыбкой на устах, в неравный бой!
Когда она при роковом сознанье
Всех прав своих, с отвагой красоты
Безтрепетно, в каком-то обаянье
Идет сама навстречу клеветы.
Личиною чела не прикрывает,
И не дает принизиться к челу,
И с ку́дрей молодых, как пыль, свевает,
Угрозы, брань и страшную хулу.
Да, горе ей! И чем простосердечней,
Тем кажется виновнее она…
Таков уж свет: он там безчеловечней,
Где человечно-искренней вина.
(1853 г.).
Ты ль это, Неман величавый?
Твоя ль струя передо мной?
Ты, столько лет с такою славой—
России верный часовой!
Один лишь раз, по воле Бога,
Ты супостата к ней впустил
И целость русскаго порога
Ты тем навеки утвердил.
Ты помнишь ли былое, Неман
Тот день годины роковой,
Когда стоял он над тобой,
Он сам,—могучий, южный демон?—
И ты как ныне протекал,
Шумя под вражьими мостами,
И он струю твою ласкал
Своими чудными очами.
Победно шли его полки,
Знамена весело шумели,
На солнце искрились штыки,
Мосты под пушками гремели,
И с высоты, как некий бог,
Казалось, он парил над ними
И двигал всем и все стерег
Очами чудными своими.
Лишь Одного он не видал!
Не видел он, воитель дивный,
Что там, на стороне противной,
Стоял Другой—стоял и ждал…
И мимо проходила рать,
Все грозно-боевыя лица,
И неизбежная Десница
Клала на них свою печать.
И так победно шли полки,
Знамена гордо развевались,
Струились молнией штыки,
И барабаны заливались…
Несметно было их число…
И в этом безконечном строе
Едва ль десятое чело
Клеймо минуло роковое…
Я видел вечер твой. Он был прекрасен;
Последний раз прощаяся с тобой,
Я любовался им; и тих, и ясен,
И весь проникнут теплотой…
О, как они и грели и сияли—
Твои, поэт, прощальные лучи…
А между тем заметно выступали
Уж звезды первыя в его ночи.
В нем не было ни лжи ни раздвоенья…
Он все в себе мирил и совмещал.
С каким радушием благоволенья
Он были мне Омировы читал!
Цветущия и радужныя были
Младенческих первоначальных лет!
А звезды между тем на них сводили
Таинственный и сумрачный свой свет.
Поистине, как голубь, чист и цел
Он духом был; хоть мудрости змеиной
Не презирал, понять ее умел,
Но веял в нем дух чисто-голубиный.
И этою духовной чистотою
Он возмужал, окреп и просветлел.
Душа его возвысилась до строю:
Он стройно жил, он стройно пел…
И этот-то души высокий строй,
Создавший жизнь его, проникший лиру,
Как лучший плод, как лучший подвиг свой,
Он завещал взволнованному миру.
Поймет ли мир, оценит ли его?
Достойны ль мы священнаго залога?
Иль не про нас сказало Божество:
„Лишь сердцем чистые—те узрят Бога“.
«Man muss diе Slavеn an diе Wand drückеn!..»
(Славян должно прижать к стене).Слова австрийскаго министра фон-Бейста.
Они кричат, они грозятся:
«Вот к стенке мы славян прижмем!»
Но как бы им не оборваться
В отважном натиске своем!
Да, стенка есть,—стена большая,
И вас нетрудно к ней прижать,
Да польза-то для них какая?
Вот, вот что̀ трудно угадать.
Ужасно та стена упруга,
Хоть и гранитная скала,
Шестую часть земного круга
Она давно уж обошла…
Ее не раз и штурмовали,
Кой-где срывали камня три,
Но напоследок отступали
С разбитым лбом богатыри…
Стоит она, как и стояла,
Твердыней смотрит боевой;
Она не то, чтоб угрожала,
Но… каждый камень в ней живой.
Так пусть же с бешеным напором
Теснят вас немцы и прижмут
К ея бойницам и затворам,
Посмотрим, что̀ они возьмут?
Как ни бесись вражда слепая,
Как ни грози вам буйство их:
Не выдаст вас стена родная
Не оттолкнет она своих.
Она разступится пред вами
И, как живой для вас оплот,
Меж вами станет и врагами
И к ним поближе подойдет.
Был день суда и осужденья,
Тот роковой, безповоротный день,
Когда для вящшаго паденья
На высшую вознесся он ступень.
И Божьим Промыслом теснимый,
И загнанный на эту высоту
Своей ногой непогрешимой
В бездонную шагнул он пустоту.
Когда чужим страстям послушный,
Игралище и жертва темных сил,
Так богохульно-добродушно
Он божеством себя провозгласил.
О новом бого-человеке
Вдруг притча создалась,—и в мир вошла,
И святотатственной опеке
Христова Церковь предана была.
О, сколько смуты и волнений
С тех пор воздвиг непогрешимый тот,
И как под бурей этих прений
Кощунство зреет, и соблазн растет.
В испуге ищут Правду Божью,
Очнувшись вдруг, все эти племена,
И как тысячелетней ложью
Она для них в конец отравлена̀.
И одолеть она не в силах
Отравы той, что̀ в жилах их течет,
В их самых сокровенных жилах,
И долго будет течь,—и где исход?
Но нет, как ни борись упрямо,
Уступит ложь, разсеется мечта,
И ватиканский далай-лама
Не призван быть наместником Христа.
И, распростясь с тревогою житейской
И кипарисной рощей заслонясь,
Блаженной тенью—тенью Елисейской,
Она заснула в добрый час.
И вот, тому уж века два иль боле,
Волшебною мечтой ограждена,
В своей цветущей опочив юдоли,
На волю неба предалась она.
Но небо здесь к земле так благосклонно.
И много лет и теплых, южных зим
Провеяло над нею полусонной,
Не тронувши ея крылом своим.
Попрежнему фонтан в углу лепечет.
Под потолком гуляет ветерок,
И ласточка влетает и щебечет…
И спит она, и сон ея глубок.
И мы вошли: все было так спокойно,
Так все от века мирно и темно!
Фонтан журчал, недвижимо и стройно
Соседний кипарис глядел в окно.
Вдруг все смутилось: судорожный трепет
По ветвям кипарисным пробежал;
Фонтан замолк, и некий чудный лепет,
Как бы сквозь сон, невнятно прошептал.
Что̀ это, друг? Иль злая жизнь недаром,
Та жизнь—увы!—что́ в нас тогда текла,
Та злая жизнь, с ея мятежным жаром,
Через порог заветный перешла?
(14 декабря 1825 г.).
Вас развратило самовластье,
И меч его вас поразил,
И в неподкупном безпристрастье
Сей приговор закон скрепил.
Народ, чуждаясь вероломства,
Поносит ваши имена,
И ваша память для потомства,
Как труп в земле, схоронена.
О, жертвы мысли безразсудной!
Вы уповали, может-быть,
Что станет вашей крови скудной,
Чтоб вечный полюс растопить.
Едва дымясь, она сверкнула
На вековой громаде льдов:
Зима железная дохнула,
И не осталось и следов.
(14 декабря 1825 г.).
Вас развратило самовластье,
И меч его вас поразил,
И в неподкупном безпристрастье
Сей приговор закон скрепил.
Народ, чуждаясь вероломства,
Поносит ваши имена,
И ваша память для потомства,
Как труп в земле, схоронена.
О, жертвы мысли безразсудной!
Вы уповали, может-быть,
Что станет вашей крови скудной,
Чтоб вечный полюс растопить.
Едва дымясь, она сверкнула
На вековой громаде льдов:
Зима железная дохнула,
И не осталось и следов.
Небо бледно-голубое
Дышет светом и теплом,
Что-то радостно-родное
Веет, светится во всем.
Воздух, полный теплой влаги,
Зелень свежую поит
И приветственные флаги
Зыбью тихою струит.
Плеск горячий солнце сеет
Вдоль по невской глубине—
Югом блещет, югом веет,
И живется, как во сне…
Все привольней, все приветней
Умаляющийся день—
И согрета негой летней
Вечеров осенних тень.
Ночью тихо пламенеют
Разноцветные огни…
Очарованныя ночи,
Очарованные дни!
Словно строгий чин природы
Уступил права свои
Духу жизни и свободы,
Вдохновениям любви.
Словно ввек ненарушимый
Был нарушен вечный строй
И любившей и любимой—
Человеческой душой.
В этом ласковом сиянье,
В этом небе голубом
Есть улыбка, есть сознанье,
Есть сочувственный прием.
И живое умиленье,
С благодатью чистых слез,
К нам сошло, как откровенье,
И во всех отозвалось.
Небывалое доселе
Понял вещий наш народ,
И Дагмарина неделя
Перейдет из рода в род.
(в ответ на ее письмо)
Как под сугробом снежным лени,
Как околдованный зимой,
Каким-то сном усопшей тени
Я спал, зарытый, но живой!
И вот, я чую, надо мною,
Не наяву и не во сне,
Как бы повеяло весною,
Как бы запело о весне.
Знакомый голос… голос чудный…
То лирный звук, то женский вздох…
Но я, ленивец беспробудный,
Я вдруг откликнуться не мог…
Я спал в оковах тяжкой лени,
Под осьмимесячной зимой,
Как дремлют праведные тени
Во мгле стигийской роковой.
Но этот сон полумогильный,
Как надо мной ни тяготел,
Он сам же, чародей всесильный,
Ко мне на помощь подоспел.
Приязни давней выраженья
Их для меня он уловил —
И в музыкальные виденья
Знакомый голос воплотил…
Вот вижу я, как бы сквозь дымки,
Волшебный сад, волшебный дом —
И в замке феи-Нелюдимки
Вдруг очутились мы вдвоем!..
Вдвоем! — и песнь ее звучала,
И от заветного крыльца
Гнала и буйного нахала,
Гнала и пошлого льстеца.
Великий день Карамзина
Мы, поминая братской тризной,
Что̀ скажем здесь перед отчизной,
На что б откликнулась она?
Какой хвалой благоговейной,
Каким сочувствием живым,
Мы этот славный день почтим—
Народный праздник и семейный?
Какой пошлем тебе привет,
Тебе, наш добрый, чистый гений,
Средь колебаний и сомнений
Многотревожных этих лет?
При этой смеси безобразной
Безсильной правды, дерзкой лжи,
Так ненавистной для души
Высокой и ко благу страстной,
Души, какой твоя была,
Как здесь она еще боролась,
Но на призывный Божий голос
Неудержимо к цели шла?
Мы скажем: будь нам путеводной,
Будь вдохновительной звездой;
Свети в наш сумрак роковой,
Дух целомудренно-свободный,
Умевший все совокупить
В ненарушимом, полном строе,
Все человечески-благое,
И русским чувством закрепить,—
Умевший, не сгибая выи
Пред обаянием венца,
Царю быть другом до конца
И до конца служить России.