по приговору которого у Шелли были
отняты дети от первого его брака
Ты проклят родиной, о, Гребень самый темный
Узлистого червя, чье имя — Змей Стоглав,
Проказа Ханжества! Предатель вероломный,
Ты Кладбищу служил, отжитки воссоздав.
Ты проклят. Продан Суд, все лживо и туманно,
В Природе все тобой поставлено вверх дном,
И груды золота, добытого обманно,
Пред троном Гибели вопят, шумят, как гром.
Но если медлит он, твой Ангел воздаянья,
И ждет, чтобы его Превратность позвала,
И лишь тогда ее исполнит приказанья, —
И если он тебе еще не сделал зла —
Пусть в дух твой крик отца войдет как бич суровый.
Надежда дочери на гроб твой да сойдет,
И, к сединам прильнув, пусть тот клобук свинцовый,
Проклятие, тебя до праха пригнетет.
Проклятие тебе, во имя оскорбленных
Отцовских чувств, надежд, лелеянных года,
Во имя нежности, скорбей, забот бессонных,
Которых в жесткости не знал ты никогда;
Во имя радости младенческих улыбок,
Сверкнувшей путнику лишь вспышкой очага,
Чей свет, средь вставшей мглы, был так мгновенно зыбок,
Чья ласка так была для сердца дорога;
Во имя лепета неискушенной речи,
Которую отец хотел сложить в узор
Нежнейшей мудрости. Но больше нет нам встречи.
Ты тронешь лиру слов! О, ужас! о, позор!
Во имя счастья знать, как вырастают дети,
Полураскрывшийся цветок невинных лет,
Сплетенье радости и слез в единой сети,
Источник чаяний и самых горьких бед, —
Во имя скучных дней среди забот наемных,
Под гнетом чуждости холодного лица, -
О, вы, несчастные, вы, темные из темных,
Вы, что бедней сирот, хоть вы не без отца!
Во имя лживых слов, что на устах невинных
Нависнут, точно яд на лепестках цветов,
И суеверия, что в их путях пустынных
Всю жизнь отравит им, как тьма, как гнет оков, —
Во имя твоего кощунственного Ада,
Где ужас, бешенство, преступность, скорбь и страсть,
Во имя лжи твоей, в которой им — засада
Всех тех песков, на чем свою ты строишь Власть, —
Во имя похоти и злобы, соучастных,
И жажды золота, и жажды слез чужих,
Во имя хитростей, всегда тебе подвластных,
И подлых происков, услады дней твоих, —
Во имя твоего вертепа, где — могила,
Где мерзкий смех твой жив, где западня жива,
И лживых слез — ведь ты нежнее крокодила —
Тех слез, что для умов других — как жернова, —
Во имя всей вражды, принудившей, на годы,
Отца не быть отцом и мучиться любя,
Во имя грубых рук, порвавших связь Природы,
И мук отчаянья — и самого тебя!
Да, мук отчаянья! Я не кричать не в силах:
«О, дети, вы мои и больше не мои!
Пусть кровь моя теперь волнуется в их жилах,
Но души их, Тиран, осквернены — твои!»
Будь проклят, жалкий раб, хотя чужда мне злоба.
О, если б ад земной преобразил ты в рай,
Мое проклятие тебе у двери гроба
Благословением возникло бы. Прощай!
Прохладу дождей, и с ручьев и с морей,
Я несу истомленным цветам,
В удушливый день мимолетную тень
Я даю задремавшим листам.
Живую росу на крылах я несу,
Пробуждаю ей почки от сна,
Меж тем как легли они к груди земли,
Пока пляшет вкруг солнца она.
Бичующий град моей дланью подят,
Я под гром, как цепом, молочу,
Белеет вокруг зеленеющий луг,
Брызнет дождь, — и опять я молчу.
В горах с высоты сею снег на хребты,
И гигантские сосны дрожат;
Всю ночь на снегах я покоюсь в мечтах,
И с грозой обнимаюсь, как брат.
На башне моей средь воздушных зыбей
Блещет молнии пламенный щит,
И скованный гром ворчит пред дождем,
То умолкнет, то вновь зарычит;
Над гладью земной, над морской глубиной,
Я плыву в нежном пурпуре дня.
И молний полет все вперед и вперед
Увлекает как кормчий меня;
Над цепью холмов, над семьей ручейков,
Над пространством озер и полей,
Мой кормчий спешит, и спешит, и бежит,
Разжигает порывы огней,
Под небом родным улыбаюсь я с ним
И внимаю потокам дождей.
Кровавый восход, вырастая, плывет,
Возродитель земли и воды.
Горит его взор, как ночной метеор, —
Гаснет свет предрассветной звезды;
На спину ко мне он вспрыгнет весь в огне,
И расширятся крылья его: —
На камни скалы так садятся орлы,
Затаивши в груди торжество.
А в час как закат свой багряный наряд
Простирает над сонною мглой,
И в светлый туман разодет океан,
И повсюду любовь и покой,
Я крылья сверну, и как голубь усну
Высоко, высоко над землей.
В венце из огня нежит дева меня,
Что у смертных зовется луной,
Проходит она по извивам руна,
Что взлелеяно влагой ночной;
Чуть слышны шаги той незримой ноги,
Только ангелам внятны они,
От этих шагов сквозь раздвинутый кров
Многозвездные смотрят огни,
Я с ними горю, и смеюсь, и смотрю,
Как они, точно пчелы, киша́т,
Вперяю в них взор, раздвигаю шатер,
Золотистые роем спешат,
Озера, моря, их лучами горя,
Как обломки лазури лежат.
Трон солнца свяжу, и огнем окружу,
И как жемчуг я вьюсь над луной;
Вулканы дрожат, звезды гаснуть спешат,
Увидавши мой стяг боевой.
От мыса на мыс, то к высотам, то вниз,
Над пучиной кипучих морей,
Как мост протянусь, и на горы опрусь,
Как преграда для жгучих лучей.
Сквозь радуги свод прохожу я вперед,
С ураганом, со снегом, с огнем.
То арка побед, что в изменчивый цвет
Разукрашена пышно кругом,
Лучи сплетены, горячи и нежны,
И смеется земля под дождем.
Из вод на земле я рождаюсь во мгле,
Я кормилицей небо зову,
Таюсь в берегах и шумящих волнах,
Изменяюсь, но вечно живу.
И стихнет ли гром, и нигде ни пятном
Не запятнан небесный шатер,
И ветры скорей, вместе с роем лучей
Воздвигают лазурный собор, —
Я молча смеюсь, в саркофаге таюсь,
Поднимаюсь из пропасти бурь,
Как призрак ночной, промелькну белизной,
И опять разрушаю лазурь.
(по приговору котораго у Шелли были отняты дети от перваго его брака).
Ты проклят родиной, о, Гребень самый темный
Узлистаго червя, чье имя—Змей Стоглав,
Проказа Ханжества! Предатель вероломный,
Ты Кладбищу служил, отжитки возсоздав.
Ты проклят. Продан Суд, все лживо и туманно,
В Природе все тобой поставлено вверх дном,
И груды золота, добытаго обманно,
Пред троном Гибели вопят, шумят, как гром.
Но если медлит он, твой Ангел воздаянья,
И ждет, чтобы его Превратность позвала,
И лишь тогда ея исполнит приказанья,—
И если он тебе еще не сделал зла.—
Пусть в дух твой крик отца войдет как бич суровый,
Надежда дочери на гроб твой да сойдет,
И, к сединам прильнув, пусть тот клобук свинцовый,
Проклятие, тебя до праха пригнетет.
Проклятие тебе, во имя оскорбленных
Отцовских чувств, надежд, лелеянных года.
Во имя нежности, скорбей, забот безсонных,
Которых в жесткости не знал ты никогда;
Во имя радости младенческих улыбок,
Сверкнувшей путнику лишь вспышкой очага,
Чей свет, средь вставшей мглы, был так мгновенно зыбок,
Чья ласка так была для сердца дорога;
Во имя лепета неискушенной речи,
Которую отец хотел сложить в узор
Нежнейшей мудрости. Но больше нет нам встречи.
Ты тронешь лиру слов! О, ужас! о, позор!
Во имя счастья знать, как выростают дети,
Полураскрывшийся цветок невинных лет,
Сплетенье радости и слез в единой сети,
Источник чаяний и самых горьких бед,—
Во имя скучных дней среди забот наемных,
Под гнетом чуждости холоднаго лица,—
О, вы, несчастные, вы, темные из темных,
Вы, что бедней сирот, хоть вы не без отца!
Во имя лживых слов, что на устах невинных
Нависнут, точно яд на лепестках цветов,
И суеверия, что в их путях пустынных
Всю жизнь отравит им, как тьма, как гнет оков,—
Во имя твоего кощунственнаго Ада,
Где ужас, бешенство, преступность, скорбь, и страсть,
Во имя лжи твоей, в которой им—засада,
Всех тех песков, на чем свою ты строишь Власть,—
Во имя похоти и злобы, соучастных,
И жажды золота, и жажды слез чужих,
Во имя хитростей, всегда тебе подвластных,
И подлых происков, услады дней твоих,—
Во имя твоего вертепа, где—могила,
Где мерзкий смех твой жив, где западня жива,
И лживых слез—ведь ты нежнее крокодила—
Тех слез, что для умов других—как жернова,—
Во имя всей вражды, принудившей, на годы,
Отца не быть отцом, и мучиться любя,
Во имя грубых рук порвавших связь Природы—
И мук отчаянья—и самого тебя!
Да, мук отчаянья! Я не кричать не в силах:
«О, дети, вы мои и больше не мои!
«Пусть кровь моя теперь волнуется в их жилах,
«Но души их, Тиран, осквернены—твои!»
Будь проклят, жалкий раб, хотя чужда мне злоба.
О, если б ад земной преобразил ты в рай,
Мое проклятие тебе у двери гроба
Благословением возникло бы. Прощай!
Пенья дух чудесный,
Ты не птичка, нет!
С высоты небесной,
Где лазурь и свет,
Ты песней неземной на землю шлешь привет!
Тучкою огнистой
К небесам ты льнешь,
И в лазури чистой
Звук за звуком льешь,
И с песней ввысь летишь, и, ввысь летя, поешь.
В блеске золотистом
Гаснущего дня,
В облаке лучистом,
В море из огня,
Резвишься ты, как дух, порхая и звеня.
Бледный вечер, тая,
Вкруг тебя дрожит;
Как звезда, блистая,
Днем свой лик таит,
Так в небе ты незрим, но песнь твоя звучит.
Гимн твой серебристый
Как звезды привет: —
Блещет день лучистый,
Меркнет звездный свет;
С земли не видно нам, горит она иль нет.
Небеса с землею
Звуками полны;
Так порой ночною —
Вспыхнет луч луны, —
Вмиг ласкою его поля озарены.
Кто ты, дух чудесный?
Кто тебя нежней?
Радуги небесной
Красота — бледней,
Чем лучезарный дождь мелодии твоей.
Так поэт, плененный
Блеском светлых дум,
Песней отдаленной
Будит чуткий ум,
И мир ему дарит рукоплесканий шум.
Так прекрасной девы, —
Точно в полусне, —
Сладкие напевы
Льются в тишине;
В них — красота любви, в них светлый гимн весне.
Так в лесу росистом
В час ночной — светляк
Блеском золотистым
Рассекает мрак,
Невидимый горит цветов и трав маяк.
Так в саду, блистая,
Розы в полдень спят;
Ветерку внимая,
Дышат и дрожат;
Роняя лепестки, льют нежный аромат.
Солнца отблеск чудный,
Вешний цвет ветвей,
Дождик изумрудный
С музыкой своей, —
Бледнеет в мире все пред песнею твоей.
Музыки небесной
Тайну нам открой,
Птичка, дух чудесный,
Я молю с тоской,
Я не слыхал нигде гармонии такой.
Хоры Гименея
Нам дарят привет;
Пред тобой бледнея,
Меркнет этот свет;
Мы чувствуем душой, что в них чего-то нет.
Где родник кипучий
Песен золотых?
Волны или тучи
Нашептали их?
Иль ты сама любовь? Иль чужд ты мук земных?
В переливах ясных,
Что звенят вокруг,
Лишь восторгов страстных
Слышен яркий звук,
Любя, не знаешь ты любовных горьких мук.
Тайну смерти мрачной
Верно понял ты,
Оттого с прозрачной
Светлой высоты
Нам, смертным, шлешь свой гимн кристальной чистоты.
Жизнь мы полной чашей
Пьем, пока — весна;
Но в улыбке нашей
Искра слез видна,
Те песни любим мы, в которых грусть слышна.
Но когда б печали
К нам толпой не шли, —
Если б рай нам дали,
Пасынкам земли, —
Мы в радости с тобой сравняться б не могли.
Музыки нежнее,
Льющейся волной, —
Глубже и полнее
Мудрости земной, —
Та песнь, с которой ты несешься в мир иной.
Если б песни ясной
Часть я взял себе,
Лился б гимн прекрасный
Людям в их борьбе: —
Мне б целый мир внимал, как внемлю я тебе!
Был Некто здесь, в чьем существе воздушном,
Как свет и ветер в облачке тончайшем,
Что в полдень тает в синих небесах,
Соединились молодость и гений.
Кто знает блеск восторгов, от которых
В его груди дыханье замирало,
Как замирает летом знойный воздух,
Когда, с Царицей сердца своего,
Лишь в эти дни постигнувшей впервые
Несдержанность двух слившихся существ,
Он проходил тропинкой по равнине,
Которая была затенена
Стеной седого леса на востоке,
Но с запада была открыта небу.
Уж солнце отошло за горизонт,
Но сонмы тучек пепельного цвета
Хранили блеск полосок золотых;
Тот свет лежал и на концах недвижных
Далеких ровных трав, и на цветах,
Слегка свои головки наклонявших;
Его хранил и старый одуванчик
С седою бородой; и, мягко слившись
С тенями, что от сумерек возникли,
На темной чаще леса он лежал, —
А на востоке, в воздухе прозрачном,
Среди стволов столпившихся деревьев,
Медлительно взошел на небеса
Пылающий, широкий, круглый месяц,
И звезды засветились в высоте.
«Не странно ль, Изабель, — сказал влюбленный, —
Я никогда еще не видел солнца.
Придем сюда с тобою завтра утром,
Ты будешь на него глядеть со мной».
В ту ночь они, в любви и в сне блаженном,
Смешались; но когда настало утро,
Увидела она, что милый мертв.
О, пусть никто не думает, что этот
Удар — Господь послал из милосердья!
Она не умерла, не потеряла
Рассудка, но жила так, год за годом, —
Поистине я думаю теперь,
Терпение ее и то, что грустно
Она могла порою улыбаться
И что она тогда не умерла,
А стала жить, чтоб с кротостью лелеять
Больного престарелого отца,
Все это было у нее безумьем,
Когда безумье — быть не так, как все.
Ее увидеть только — было сказкой,
Измысленной утонченнейшим бардом,
Чтоб размягчить суровые сердца
В немой печали, создающей мудрость;
Ее ресницы выпали от слез,
Лицо и губы были точно что-то,
Что умерло, — так безнадежно бледны;
А сквозь изгибно-вьющиеся жилки
И сквозь суставы исхудалых рук
Был виден красноватый свет полудня.
Склеп сущности твоей, умершей в жизни,
Где днем и ночью дух скорбит бессонный,
Вот все, что от тебя теперь осталось,
Несчастное, погибшее дитя!
«О, ты, что унаследовал в кончине
То большее, чем может дать земля,
Бесстрастье, безупречное молчанье, —
Находят ли умершие — не сон,
О, нет, покой — и правда ль то, что видим:
Что более не сетуют они;
Или живут, иль, умеревши, тонут
В глубоком море ласковой Любви;
О, пусть моим надгробным восклицаньем,
Как и твоим, пребудет слово — Мира!» —
Лишь этот возглас вырвался у ней.
…И многих ранило то сильное дитя,
Чье имя, если верить, Наслажденье;
А близ него, лучом безмерных чар блестя,
Четыре Женщины, простершие владенье
Над воздухом, над морем и землей,
Ничто не избежит влиянья власти той.
Их имена тебе скажу я,
Любовь, Желанье, Чаянье и Страх:
Всегда светясь в своих мечтах,
В своей победности ликуя
И нас волненьями томя,
Они правители над теми четырьмя
Стихиями, что образуют сердце,
И каждая свою имеет часть,
То сила служит им, то случай даст им власть,
То хитрость им — как узенькая дверца,
И царство бедное терзают все они.
Пред сердцем — зеркалом Желание играет,
И дух, что в сердце обитает,
Увидя нежные огни,
Каким-то ликом зачарован
И сладостным хотеньем скован,
Обняться хочет с тем, что в зеркале пред ним,
И, заблуждением обманут огневым,
Презрел бы мстительные стрелы,
Опасность, боль со смертным сном,
Но Страх безгласный, Страх несмелый,
Оцепеняющим касается копьем,
И, как ручей оледенелый,
Кровь теплая сгустилась в нем:
Не смея говорить ни взглядом, ни движеньем,
Оно внутри горит надменным преклоненьем.
О, сердце бедное, как жалко билось ты
Меж робким Страхом и Желаньем!
Печальна жизнь была того, кто все мечты
Смешал с томленьем и терзаньем:
Ты билось в нем, всегда, везде,
Как птица дикая в редеющем гнезде.
Но даже у свирепого Желанья
Его исторгнула Любовь,
И в самой ране сердце вновь
Нашло блаженство сладкого мечтанья,
И в нежных взорах состраданья
Оно так много сил нашло,
Что вынесло легко все тонкие терзанья,
Утрату, грусть, боязнь, все трепетное зло.
А там и Чаянье пришло,
Что для сегодня в днях грядущих
Берет взаймы надежд цветущих
И блесков нового огня,
И Страх бессильный поскорее
Бежать, как ночь бежит от дня,
Когда, туман с высот гоня,
Заря нисходит пламенея, —
И сердце вновь себя нашло,
Перетерпев ночное зло.
Четыре легкие виденья
Вначале мира рождены,
И по решенью Наслажденья
Дано им сердце во владенье
Со дней забытой старины.
И, как веселый лик Весны
С собою ласточку приводит,
Так с Наслажденьем происходит,
Что от него печаль и сны
Нисходят в сердце, и с тоскою
Оно спешит за той рукою,
Которой было пронзено,
Но каждый раз, когда оно,
Как заяц загнанный, стремится
У рыси в логовище скрыться,
Желанье, Чаянье, Любовь,
И Страх дрожащий, вновь и вновь
Спешат, — чтоб с ним соединиться.
К Джэн
Из дивных дней, лазурных, ясных,
Как ты, мой милый друг, прекрасных,
Теперь — увы! — последний день
Скончался медленно, уныло;
Земля свой образ изменила,
На Небесах густая тень.
Восстань, мой дух, стряхни дремоту,
Скорей исполнить поспеши
Свою привычную работу
И эпитафию пиши —
Навек умершим дням прекрасным,
Мечтам пленительным и ясным.
Над Морем спал Сосновый Лес,
Чуть слышно воды пели;
Дремала буря средь Небес,
Как в тихой колыбели.
Играли тучки, и с волной
Волна сквозь сон шепталась,
И над морскою глубиной
Лазурь Небес смеялась.
Как будто этот мирный час
Ниспослан был богами,
И вечный Рай сиял для нас
Небесными лучами.
Друг с другом сосны обнялись,
Измятые ветрами;
Их сучья змеями сплелись,
Склоняяся над нами.
И к нам ласкалось — ветерка
Чуть слышное дыханье,
Примчавшись к нам издалека,
Как чье-то лепетанье.
Но спали сосны мертвым сном
Без грез и без движенья,
Как спят всегда на дне морском
Подводные растенья.
Как тихо все! Ни вздох, ни звук
Покоя не смущает,
И даже дятла быстрый стук
Сильнее оттеняет
Беззвучный мир и тишь кругом,
И наших душ мечтанья,
И лес, обятый сладким сном, —
Всю роскошь обаянья.
Слились в один волшебный круг —
Вершины гор туманных,
Цветы, поля, и ты, мой друг,
С порывом дум желанных.
И свету уступила мгла
Пред счастием сознанья,
Что центром круга ты была,
О, нежное созданье!
И долго мы, склонивши взор,
Под соснами стояли,
Глядели в глубь лесных озер,
Там небеса сияли,
Полны лучистого огня,
Как будто чьи-то очи,
Ясней безоблачного дня
И глубже черной ночи.
И лес виднелся в бездне вод:
Сплетаяся ветвями,
Он был волшебнее, чем тот,
Что рос вверху над нами.
Смотрели с призрачного дна
Прибрежных трав извивы,
Лесных прогалин пелена,
И тучек переливы.
И были нам внизу видны
Таинственные краски, —
Их создала любовь волны,
Эдем безгрешной ласки;
То было — тихих, светлых струй
Немое обаянье,
То был Природы поцелуй,
Всех сил ее слиянье.
Но ветер налетел в тиши,
Исчезли отраженья,
Как лучший райский сон души
Пред призраком сомненья.
О, пусть ты вечно хороша,
Как лес прекрасен вечно, —
Но Шелли скорбная душа
Лишь миг один беспечна!
К Джен
Из дивных дней, лазурных, ясных,
Как ты, мой милый друг, прекрасных,
Теперь — увы! — последний день
Скончался медленно, уныло;
Земля свой образ изменила,
На Небесах — густая тень.
Восстань, мой дух, стряхни дремоту,
Скорей исполнить поспеши
Свою привычную работу
И эпитафию пиши —
Навек умершим дням прекрасным,
Мечтам пленительным и ясным.
Над Морем спал Сосновый Лес,
Чуть слышно воды пели;
Дремала буря средь Небес,
Как в тихой колыбели.
Играли тучи, и с волной
Волна сквозь сон шепталась,
И над морскою глубиной
Лазурь Небес смеялась.
Как будто этот мирный час
Ниспослан был богами,
И вечный Рай сиял для нас
Небесными лучами.
Друг с другом сосны обнялись,
Измятые ветрами;
Их сучья змеями сплелись,
Склоняяся над нами.
И к нам ласкалось — ветерка
Чуть слышное дыханье,
Примчавшись к нам издалека,
Как чье-то лепетанье.
Но спали сосны мертвым сном
Без грез и без движенья,
Как спят всегда на дне морском
Подводные растенья.
Как тихо все! Ни вздох, ни звук
Покоя не смущает,
И даже дятла быстрый стук
Сильнее оттеняет
Беззвучный мир, и тишь кругом,
И наших душ мечтанья,
И лес, обятый сладким сном, —
Всю роскошь обаянья.
Слились в один волшебный круг —
Вершины гор туманных,
Цветы, поля и ты, мой друг,
С порывом дум желанных.
И свету уступила мгла
Пред счастием сознанья,
Что центром круга ты была,
О, нежное созданье!
И долго мы, склонивши взор,
Под соснами стояли,
Глядели в глубь лесных озер,
Там небеса сияли,
Полны лучистого огня,
Как будто чьи-то очи,
Ясней безоблачного дня
И глубже черной ночи.
И лес виднелся в бездне вод:
Сплетаяся ветвями,
Он был волшебнее, чем тот,
Что рос вверху над нами.
Смотрели с призрачного дна
Прибрежных трав извивы,
Лесных прогалин пелена
И тучек переливы.
И были нам внизу видны
Таинственные краски, —
Их создала любовь волны,
Эдем безгрешной ласки;
То было — тихих, светлых струй
Немое обаянье,
То был Природы поцелуй,
Всех сил ее слиянье.
Но ветер налетел в тиши,
Исчезли отраженья,
Как лучший райский сон души
Пред призраком сомненья.
О, пусть ты вечно хороша,
Как лес прекрасен вечно, —
Но Шелли скорбная душа
Лишь миг один беспечна!
Из райской области навеки изгнан змей.
Подстреленный олень, терзаемый недугом,
Для боли ноющей своей
Не ищет нежных трав: и, брошенная другом,
Вдовица-горлинка летит от тех ветвей,
Где час была она с супругом.
И мне услады больше нет
Близ тех моих друзей, в чьей жизни яркий свет.
Я ненавистью горд, — презрением доволен;
А к равнодушию, что ранило меня,
Я сам быть равнодушным волен.
Но, коль забыть любовь и боль ее огня,
От сострадания тот дух измучен, болен,
Который жизнь влачит, стеня,
Взамену пищи, хочет яда,
Тот, кто познал печаль, кому рыдать — отрада.
И потому, когда, друзья, мой милый друг,
Я вас так тщательно порою избегаю,
Я лишь бегу от горьких мук,
Что встанут ото сна, раз я приближусь к раю,
И чаянья меня замкнут в свой лживый круг;
Им нет забвения, я знаю;
Так в сердце я пронзен стрелой,
Что вынете ее, и век окончен мой.
Когда я прихожу в свой дом, такой холодный,
Вы говорите мне, зачем я весь — другой.
Вы мне велите быть в бесплодной
Насильственной игре на сцене мировой, —
Ничтожной маскою прикрыв мой дух свободный,
Условной тешиться игрой.
И я — в разгуле карнавала,
И мира я ищу, вне вас его так мало.
Сегодня целый час, перебирая цвет
Различнейших цветков, я спрашивал ответа —
«Не любит — любит — нет».
Что́ возвещала мне подобная примета?
Спокойствие мечты, виденье прошлых лет,
Богатство, славу, ласку света,
Иль то… Но нет ни слов, ни сил:
Вам так понятно все, оракул верным был.
Журавль, ища гнезда, через моря стремится;
Нет птицы, чтоб она летела из гнезда,
Когда скитаньем утомится;
Средь океанских бездн безумствует вода,
Волна кипит, растет, и пеной разлетится,
И от волненья нет следа.
Есть место, есть успокоенье,
Где отдохну и я, где стихнут все томленья.
Я ей вчера сказал, как думает она,
Могу ль быть твердым я. О, кто быть твердым может,
Тому уверенность одна
Без этих лишних слов сама собой поможет,
Его рука свершит, что совершить должна,
Что он за нужное положит.
В строках я тешу скорбь мою,
Но вы так близки мне, я вам их отдаю.
Меня оставила она
В тот тихий час, когда луна,
Устав всходить, лелея сны,
Глядит с лазурной крутизны
На весь Небесный свой откос
И, как уснувший альбатрос,
На крыльях реет световых,
В лучах багряно-огневых,
Пред тем как скрыться наконец
В океанический дворец,
Чтоб между вод окончить путь,
В чертогах Запада уснуть.
Она оставила меня,
Но, весь исполненный огня,
В тиши, загрезившей вокруг,
Припоминал я каждый звук;
Хоть мгла кругом была мертва,
Но сердце слышало слова;
Так зов, живя мгновенным сном,
Встает как эхо за холмом;
И все я чувствовал — о, как! —
Что мягко дышит полумрак,
Что чья-то нежная рука
Меня касается слегка,
Дрожа, лежит на лбу моем,
И все мы с ней, и все вдвоем;
И вот, хоть не было ее,
Воспоминание мое
Сумело все мне счастье дать,
Чего лишь смел мой Ум желать:
Вот, страсти смолкли перед ней,
Я жил один с мечтой моей,
И наш был вечный сладкий час,
И мира не было для нас.
Мой добрый гений… Где же он?
Уж демон занял прежний трон,
И выразить не смею я,
В чем мысль моя, мечта моя;
И так, мятущийся, сижу,
На море вольное гляжу,
Скользят там быстрые ладьи,
Как будто духи, в забытьи,
Спешат свершить, за далью стран,
Приказ, который был им дан,
И светел их мгновенный след
Среди стихий, где бури нет;
Они стремятся по воде,
Туда, в Элизиум, к звезде,
Где есть напиток бытия
Для боли нежной, как моя,
Что, сладость с горечью смешав,
Нежней легко дрожащих трав.
И ветер, взвивший их полет,
Из края светлого идет,
И свежесть дышащих цветов,
И прохладительность часов,
Когда рождается роса
И остывают небеса,
И дух вечерней теплоты,
Вся многослитность красоты
Распространилась надо мной,
Глядит в залив во мгле ночной.
И там вдали рыбак, с огнем
И с острогой, меж слитых сном
И низких влажных скал, идет
И, рыбу пламенем из вод
Воззвав к молитвенной мечте,
Ее сражает в высоте.
Как те блаженны, в ком восторг
Всю память прошлого исторг,
Все сожаления убил,
В ком больше нет ни дум, ни сил,
Чья жизнь — уже дотлевший свет,
Но в ком раскаяния — нет!
К Джэн
Мой лучший друг, мой нежный друг,
Пойдем туда, где зелен луг!
Ты вся светла, как этот День,
Что гонит прочь и скорбь и тень
И будит почки ото сна,
И говорит: «Пришла Весна!»
Пришла Весна, и светлый Час
Блестит с небес, глядит на нас,
Целует он лицо земли,
И к морю ластится вдали,
И нежит шепчущий ручей,
Чтоб он журчал и пел звончей,
И дышит лаской между гор,
Чтобы смягчить их снежный взор,
И, как предтеча Майских снов,
Раскрыл он чашечки цветов, —
И просиял весь мир кругом,
Обятый светлым торжеством,
Как тот, кому смеешься ты,
Кто видит милые черты.
Уйдем от пыльных городов,
Уйдем с тобою в мир цветов,
Туда, где — мощные леса,
Где ярко искрится роса,
Где новый мир, особый мир
Поет звучнее наших лир,
Где ветерок бежит, спеша,
Где раскрывается душа
И не боится нежной быть,
К другой прильнуть, ее любить,
С Природой жить, и с ней молчать,
И гармонически звучать.
А если кто ко мне придет,
На двери надпись он найдет:
«Прощайте! Я ушел в поля,
Где в нежной зелени земля; —
Хочу вкусить блаженный час,
Хочу уйти, уйти от вас; —
А ты, Рассудок, погоди,
Здесь у камина посиди,
Тебе подругой будет Грусть,
Читайте с нею наизусть
Свой утомительный рассказ
О том, как я бежал от вас.
За мной, Надежда, не ходи,
Нет слов твоих в моей груди,
Я не хочу грядущим жить,
Хочу мгновению служить,
Я полон весь иной мечты,
Непредвкушенной красоты!»
Сестра лучистых Вешних Дней,
Проснись, пойдем со мной скорей!
Под говор птичьих голосов,
Пойдем в простор густых лесов,
Где стройный ствол сосны могуч,
Где еле светит солнца луч,
Едва дрожит среди теней,
Едва целует сеть ветвей.
Среди прогалин и кустов
Мы встретим сонм живых цветов,
Фиалки нам шепнут привет,
Но мы уйдем, нас нет как нет,
Мы ускользнем от анемон,
Увидим синий небосклон,
Ото всего умчимся прочь,
Забудем день, забудем ночь,
И к нам ручьи, журча, придут,
С собою реки приведут,
Исчезнут рощи и поля,
И с морем встретится земля,
И все потонет, все — в одном,
В безбрежном свете неземном!
К Джен
Мой лучший друг, мой нежный друг,
Пойдем туда, где зелен луг!
Ты вся светла, как этот День,
Что гонит прочь и скорбь и тень,
И будит почки ото сна,
И говорит: «Пришла Весна!»
Пришла Весна, и светлый Час
Блестит с небес, глядит на нас,
Целует он лицо земли,
И к морю ластится вдали,
И нежит шепчущий ручей,
Чтоб он журчал и пел звончей,
И дышит лаской между гор,
Чтобы смягчить их снежный взор,
И, как предтеча Майских снов,
Раскрыл он чашечки цветов, —
И просиял весь мир кругом,
Обятый светлым торжеством,
Как тот, кому смеешься ты,
Кто видит милые черты.
Уйдем от пыльных городов,
Уйдем с тобою в мир цветов,
Туда, где — мощные леса,
Где ярко искрится роса,
Где новый мир, особый мир
Поет звучнее наших лир,
Где ветерок бежит, спеша,
Где раскрывается душа
И не боится нежной быть,
К другой прильнуть, ее любить,
С Природой жить, и с ней молчать,
И гармонически звучать.
А если кто ко мне придет,
На двери надпись он найдет:
«Прощайте! Я ушел в поля,
Где в нежной зелени земля;
Хочу вкусить блаженный час,
Хочу уйти, уйти от вас;
А ты, Рассудок, погоди,
Здесь у камина посиди,
Тебе подругой будет Грусть,
Читайте с нею наизусть
Свой утомительный рассказ
О том, как я бежал от вас.
За мной, Надежда, не ходи,
Нет слов твоих в моей груди,
Я не хочу грядущим жить,
Хочу мгновению служить,
Я полон весь иной мечты,
Непредвкушенной красоты!»
Сестра лучистых Вешних Дней,
Проснись, пойдем со мной скорей!
Под говор птичьих голосов,
Пойдем в простор густых лесов,
Где стройный ствол сосны могуч,
Где еле светит солнца луч,
Едва дрожит среди теней,
Едва целует сеть ветвей.
Среди прогалин и кустов
Мы встретим сонм живых цветов,
Фиалки нам шепнут привет,
Но мы уйдем, нас нет как нет,
Мы ускользнем от анемон,
Увидим синий небосклон,
Ото всего умчимся прочь,
Забудем день, забудем ночь,
И к нам ручьи, журча, придут,
С собою реки приведут,
Исчезнут рощи и поля,
И с морем встретится земля,
И все потонет, все — в одном,
В безбрежном свете неземном!
Хор духов
Первый дух
Дворцовый свод безоблачных ночей,
Эдем светил, их золотых лучей!
Бессмертный храм и зал блестяще-тронный
Всегдашних «где», всегда живых «когда», —
Как ты теперь, и как ты был тогда,
Пространный, и безмерный, и бездонный;
Очаг потухнувших огней,
Собор теперешних теней,
Тайник готовящихся дней!
В тебе живут созданья жизнью слитой,
Земля, со всей своей лучистой свитой;
Шары, толпой кишащею, блестят
В твоих стремнинах диких и пустынях;
Зеленые миры в провалах синих,
И звезды огнекудрые летят;
И солнца мощные проходят,
И льдины светлых лун уводят,
И атомы сверканий бродят.
Твое названье — имя божества,
В тебе, о, небо, власть всегда жива,
В чьем зеркале, — с мольбой склонив колени, —
Свою природу видит человек;
В течении твоих могучих рек
Ряды людей на миг встают, как тени;
Проходит быстрая вода,
Их боги тают в блеске льда,
Ты неизменно навсегда.
Второй дух
Ты лишь преддверье духа, отраженье,
Где нежно спят его воображенья,
Как по стенам пещеры вековой,
Где светит сталактит нежней зарницы,
Спят бабочки; ты только дверь гробницы,
Где вспыхнет мир восторгов, но такой,
Что блеск твой самый золотистый
Пред этой славою лучистой
Предстанет сном и тенью мглистой!
Третий дух
Тсс! Бездна светлой гневностью зажглась,
О, атоморожденные, на вас!
Что́ небо? — пусть, с огнем его знакомы,
Его лучей наследники вы тут, —
Что́ солнца все, которые бегут,
Тем духом нескончаемым влекомы,
Которого вы только часть,
Лишь капли, что Природы власть
Сквозь жилы мчит, им давши страсть!
Что́ небо? — только капля круговая
Росы, что блещет утром, наполняя
Глаза непостижимого цветка,
Чьи листья раскрываются все шире,
Проснувшись в им не грезившемся мире:
Несчетность солнц, бестрепетных века,
Неизмеримые орбиты,
В той хрупкой сфере вместе слиты,
Сверкнули, дрогнули, забыты.
Вкруг берега бьется тревожный прибой,
Челнок наш — и слабый, и тленный,
Под тучами скрыт небосвод голубой,
И буря над бездною пенной.
Бежим же со мной, дорогое дитя,
Пусть ветер сорвался, над морем свистя,
Бежим, а не то нам придется расстаться,
С рабами закона нам нужно считаться.
Они уж успели отнять у тебя
Сестру и товарища-брата,
Их слезы, улыбки и все, что, любя,
В их душах лелеял я свято.
Они прикуют их с младенческих лет
К той вере, где правды и совести нет,
И нас проклянут они детской душою,
За то, что мы вольны, бесстрашны с тобою.
Дитя дорогое, бежим же скорей,
Другое — у груди родимой,
У матери, ждущей улыбки твоей,
Мой мальчик, малютка любимый.
Что наше, то наше, гляди на него.
Веселья и смеха мы ждем твоего,
Ты встретишь в нем, в странах безвестных и дальних,
Товарища в играх своих беспечальных.
Не бойся, что будут тираны всегда,
Покорные лжи и злословью;
Они над обрывом, бушует вода,
И волны окрашены кровью:
Взлелеяна тысячью темных низин,
Вкруг них возрастает свирепость пучин,
Я вижу, на зыби времен, как обломки,
Мечи их, венцы их — считают потомки.
Не плачь же, не плачь, дорогое дитя!
Испуган ты лодкою зыбкой,
И пеной, и ветром, что бьется, свистя?
Гляди же: мы смотрим с улыбкой.
Я знаю, и мать твоя знает, что мы
В волнах безопасней, меж ветра и тьмы,
Меж вод разяренных, чем между рабами,
Которые гонятся злобно за нами.
Ты час этот вспомнишь душой молодой
Как призрак видений безбольных;
В Италии будем мы жить золотой,
Иль в Греции, Матери вольных.
Я Эллинским знанием дух твой зажгу,
Для снов о героях его сберегу,
И, к речи привыкнув борцов благородных,
Свободным ты вырастешь между свободных.
Приходи ко мне, Беда,
В тень одетая всегда:
Нареченная печаль,
Ты безгласно смотришь вдаль.
Мне тебя всем сердцем жаль.
Пусть кажусь унылым я,
Будь со мной, любовь моя.
Я счастливее, чем ты,
О, созданье красоты,
Скорбно-царственной мечты.
Мы вдвоем, как брат с сестрой,
Раньше были уж с тобой,
Мы с тобой не в первый раз,
И опять настанет час,
На года скует он нас.
Темный рок — служить Судьбе,
Все ж его возьмем себе;
Есть любовь, хоть умер май,
Я люблю, и ты ласкай,
Ад сердечный будет Рай.
В свежих травах, милый друг.
Ляг на выкошенный луг.
Чу! Кузнечик нам поет,
В мире скорби и забот,
Он лишь молод каждый год.
Ива будет наш альков,
Грудь твоя — приют для снов,
Каждый звук и аромат
Убаюкает наш взгляд, —
Спите крепко, тени спят.
Бьется, чувство затая,
Кровь холодная твоя.
Грудь твоя огнем горит,
Взор о страсти говорит, —
Что же мой с твоим не слит?
О, целуй! — Но в забытьи
Губы холодны твои:
Ты в любви своей нежна,
Но бледна и холодна,
Мертвой льдяности полна.
Нам глубоко под землей
Ложе брачное с тобой:
В тишине уютно там,
Сумрак склепом будет нам,
Брачным ложем сладким снам.
Льни, пока не будем мы
Тень одна единой тьмы;
Пусть наш дух борьбой смущен,
Льни, пока не внидет он
В непробудный вечный сон.
Он шепнет, пока мы спим,
Что, скорбя, не мы скорбим;
Как Восторгу иногда
Снится горькая Беда,
Пусть он снится нам всегда.
Посмеемся, Грусть моя,
Привиденьям бытия,
Беглым призракам и сну,
Как собаки в тишину
Воют, лают на луну.
Весь обширный мир, Сестра,
Кукол жалкая игра;
Вот их нет, и мгла кругом,
В мире, где с тобой вдвоем
Мы во мнимости живем.
Быть так потерянным, так падать, умирая,
Быть может, это смерть! — Констанция, приди!
Во мраке глаз твоих блистает власть такая,
Что вот я слышу гимн, когда он смолк в груди.
В волне волос твоих забвенье,
В твоем дыханье аромат,
Во мне твое прикосновенье
Струит горячий сладкий яд.
Пока пишу я эти строки,
Я весь дрожу, пылают щеки.
Зачем угасших снов нельзя вернуть назад!
Твой голос будит страх потоком нот блестящих,
Ты в сердце дышишь тем, что́ выразить нельзя,
Неизреченностью, — и в числах восходящих
Струится музыка, сверкая и скользя.
Подвластный чарам песнопенья,
Небесный свод разединен,
И, как крылатое виденье,
Я за тобою унесен
В предел сверхоблачной долины,
Где гаснут луны — исполины,
Где край всемирности душою перейден.
Напев легко плывет, он веет над душою,
Он усыпительно скользит, как тень к теням,
И белоснежною искусною рукою
Она диктует сны колдующим струнам.
Мой ум безмолвствует смущенно,
Пронзен пылающим мечом,
И грудь вздыхает учащенно,
И мысль не скажет ей — о чем.
И, весь исполнен обновленья,
В немом блаженстве исступленья,
Я таю, как роса, под солнечным лучом.
Я больше не живу, и только ты, всевластно,
Во мне и вне меня, как воздух золотой,
Живешь и движешься, светло и сладкогласно,
И все кругом поишь певучею мечтой.
Твой голос точно ропот бури,
Несущей душу выше гор,
И я в прозрачности лазури,
Как тучка, тку тебе убор.
Твой голос точно шепот ночи,
Когда цветы смежают очи,
И я, как фимиам, лелею твой простор.
Ты все жива, Земля, смела? Таишь весну?
Не чересчур ли ты смела?
Ты все еще спешишь вперед, как в старину?
Сияньем утренним светла,
Из стада звездного последней, как была?
А! Ты спешишь, как в старину?
Но движется ли труп, когда без духа он,
Ты двинешься ль, когда погиб Наполеон?
Как, сердце у тебя не оковалось льдом?
Горит очаг? Звучат слова?
Но разве звон по нем не прозвучал как гром,
О, Мать Земля, и ты жива?
Ты старые персты могла согреть едва
Над полумертвым очагом
Молниеносного, когда он отлетал —
И ты смеешься — да? — когда он мертвым стал?
«Кто раньше знал меня, — звучит Земли ответ, —
Кто ведал Землю в старину?
Ты слишком смел, не я». — И молний жгучий свет
Прорезал в небе глубину.
И громкий смех ее, родя в морях волну,
Сложился в песню и в завет:
«К моей груди прильнут все те, что отойдут;
Из смерти жизнь растет, и вновь цветы цветут».
«Я все жива, смела, — был гордый вскрик Земли, —
Я все смелее с каждым днем.
Громады мертвецов мой светлый смех зажгли,
Меня наполнили огнем.
Как мерзлый хаос, я — была обята сном,
В туманах, в снеговой пыли,
Пока я не слилась с героем роковым,
Кого питаю я, сама питаюсь им.
Да, все еще жива, — ворчит Земля в ответ, —
Свирепый дух, Наполеон,
Направил к гибели поток смертей и бед,
Из крови создал страшный сон;
Так пусть же тот металл, что в лаву превращен,
Не тратит даром жар и свет,
Пусть примет форму он, и пусть его позор
Зажжется как маяк — как в черной тьме костер».
Ты все жива, Земля, смела? Таишь весну?
Не черезчур-ли ты смела?
Ты все еще спешишь вперед, как встарину?
Сияньем утренним светла,
Из стада звезднаго последней, как была?
А! Ты спешишь, как встарину?
Но движется-ли труп, когда без духа он,
Ты двинешься-ль, когда погиб Наполеон?
Как, сердце у тебя не оковалось льдом?
Горит очаг? Звучат слова?
Но разве звон по нем не прозвучал как гром,
О, Мать Земля, и ты жива?
Ты старые персты могла согреть едва
Над полумертвым очагом
Молниеноснаго, когда он отлетал—
И ты смеешься—да?—когда он мертвым стал?
«Кто раньше знал меня», звучит Земли ответ,
«Кто ведал Землю встарину?
«Ты слишком смел, не я». И молний жгучий свет
Прорезал в небе глубину.
И громкий смех ея, родя в морях волну,
Сложился в песню и в завет:
«К моей груди прильнут все те, что отойдут:
«Из смерти жизнь ростет, и вновь цветы цветут».
«Я все жива, смела, был гордый вскрик Земли.
«Я все смелее с каждым днем.
«Громады мертвецов мой светлый смех зажгли,
«Меня наполнили огнем.
«Как мерзлый хаос, я—была обята сном,
«В туманах, в снеговой пыли,
«Пока я не слилась с героем роковым.
«Кого питаю я, сама питаюсь им.
«Да, все еще жива», ворчит Земля в ответ,
«Свирепый дух, Наполеон,
«Направил к гибели поток смертей и бед,
«Из крови создал страшный сон;
«Так пусть же тот металл, что в лаву превращен,
«Не тратит даром жар и свет,
«Пусть примет форму он, и пусть его позор
«Зажжется как маяк—как в черной тьме костер».
Бессонные Часы, когда я предан сну,
Под звездным пологом ко мне свой лик склоняют,
Скрывая от меня широкую луну,
От сонных глаз моих виденья отгоняют, —
Когда ж их Мать, Заря, им скажет: «Кончен сон,
Луна и сны ушли», — я ими пробужден.
Тогда я, встав, иду средь легкого тумана,
Всхожу на Небеса, над царством волн и гор,
Оставив свой покров на пене океана;
За мной горит огнем весь облачный простор,
Моим присутствием наполнены пещеры,
Зеленая земля мной счастлива без меры.
Мой каждый луч — стрела, и ей убит обман,
Который любит ночь, всегда дрожит рассвета;
Все, дух чей зло творит, чья мысль — враждебный стан,
Бегут моих лучей, и яркой силой света
Все добрые умы спешат себе помочь,
Блаженствуют, пока не огорчит их ночь.
Я сонмы облаков и радуги лелею,
Все многоцветные воздушные цветы;
Луна и гроздья звезд небесностью моею
Окутаны кругом, как чарой красоты;
И все, что светится на Небе, над Землею, —
Часть красоты одной, рожденной в мире мною.
Дойдя в полдневный час до верхней вышины,
Вздохнувши, я иду стезею нисхожденья,
Туда, к Атлантике, ко мгле ее волны;
И облака скорбят, темнеют от мученья;
И чтоб утешить их — что́ может быть нежней? —
Я им улыбку шлю от западных зыбей.
Я око яркое законченной Вселенной,
Что, мной глядя, себя божественною зрит;
Все, в чем гармония, с игрою переменной,
Пророчества и стих, все в мире мной горит,
Все врачевания мою лелеют славу,
Победа и хвала мне надлежат по праву.
Безсонные Часы, когда я предан сну,
Под звездным пологом ко мне свой лик склоняют,
Скрывая от меня широкую луну,
От сонных глаз моих виденья отгоняют,—
Когда жь их Мать, Заря, им скажет: «Кончен сон.
«Луна и сны ушли»,—я ими пробужден.
Тогда я, встав, иду средь легкаго тумана,
Всхожу на Небеса, над царством волн и гор,
Оставив свой покров на пене океана;
За мной горит огнем весь облачный простор,
Моим присутствием наполнены пещеры,
Зеленая земля мной счастлива без меры.
Мой каждый луч—стрела, и ей убит обман,
Который любит ночь, всегда дрожит разсвета;
Все, дух чей зло творит, чья мысль—враждебный стан,
Бегут моих лучей, и яркой силой света
Все добрые умы спешат себе помочь;
Блаженствуют, пока не огорчит их ночь.
Я сонмы облаков и радуги лелею,
Все многоцветные воздушные цветы;
Луна и гроздья звезд небесностью моею
Окутаны кругом, как чарой красоты;
И все, что светится на Небе, над Землею,
Часть красоты одной, рожденной в мире мною.
Дойдя в полдневный час до верхней вышины,
Вздохнувши, я иду стезею нисхожденья,
Туда, к Атлантике, ко мгле ея волны;
И облака скорбят, темнеют от мученья;
И чтоб утешить их—что́ может быть нежней?—
Я им улыбку шлю от западных зыбей.
Я око яркое законченной Вселенной,
Что мной глядя—себя божественною зрит;
Все, в чем гармония, с игрою переменной,
Пророчества, и стих, все в мире мной горит,
Все врачевания мою лелеют славу,
Победа и хвала мне надлежат по праву.