Свет невзошедший солнца золотого,
Ты встанешь и разгонишь нашу тьму.
Когда туманов дымная основа,
Что встала смертью блеску твоему,
Растает пред звездою этой нежной,
Зовущею тебя из мглы безбрежной.
В полдень к розе льнет роса
От звенящаго фонтана,
Но бледна среди тумана,
Под луной, ея краса.
Свет холодный, свет заемный,
Светлый—сам, над нею—темный.
Так и сердце у меня,
Хоть не блещет розой алой,
Но цветок, цветок завялый,
Живший только в свете дня.
Луч в него ты заронила,
Изменила—затемнила.
В полдень к розе льнет роса
От звенящего фонтана.
Но бледна среди тумана,
Под луной, ее краса.
Свет холодный, свет заемный,
Светлый — сам, над нею темный.
Так и сердце у меня,
Хоть не блещет розой алой,
Но цветок, цветок завялый,
Живший только в свете дня.
Луч в него ты заронила,
Изменила — затемнила.
Хамелеону — свет с простором;
Поэту — слава и любовь:
Когда б поэт тревожным взором
Их видел всюду вновь и вновь,
С такой же легкостью встречая,
Как видит свет хамелеон,
Тогда б он не был, угасая,
Так поминутно изменен.
Поэт среди толпы холодной
Таков же, как хамелеон,
Когда бы от земли свободной
Он был пещерой отделен;
Где — свет, хамелеон меняет
Свой собственный воздушный цвет, —
Поэт бледнеет и вздыхает,
Где нет любви и славы нет.
Но да не будет дух поэта
Богатством, властью осквернен:
Когда б иным чем, вместо света,
Питаться стал хамелеон,
Когда б совсем он стал телесный,
Тогда б он ящерицей был.
Служи всегда мечте небесной,
Поэт, создание светил!
Пьет воздух, свет хамелеон;
Славу и любовь — поэт.
Если б находил их он
В сем обширном мире бед,
Не была ли б всякий час
Краска у него не та, —
Как хамелеон цвета
Сменит, свету напоказ,
В сутки двадцать раз?
Скрыт поэт с рожденья дней
Средь земных холодных сфер,
Как хамелеон в своей
Глубочайшей из пещер.
Свет блеснет — сменен и цвет;
Нет любви, поэт — иной.
Слава — грим любви; и той
И другой стремясь вослед,
Мечется поэт.
Не смейте вольный ум поэта
Богатством, властью принижать!
Если б что-нибудь, кроме света,
Мог хамелеон глотать, —
Он бы в ящерицы род
Перешел — сестры земной.
Дух залунный, сын иной
Солнечной звезды высот,
О, беги щедрот!
Мы точно облака вокруг луны полночной.
О, как они спешат, горят, дрожат всегда,
Пронзают темноту! — но гаснет свет непрочный,
Их поглотила ночь, и нет от них следа.
Как позабытые мы арфы: лад их струнный
Расстроен и дает изменчивый ответ.
На ровный вздох ветров, при той же ласке лунной,
Вторичных трепетов, таких, как первых, нет.
Мы спим. — У сна есть власть нам отравить дремоту.
Встаем. — Одна мечта гнетет нас целый день;
Лелеем ли мы смех, лелеем ли заботу,
Храним ли свет в душе или печаль и тень:
Нет выхода для нас! — Все к гибели стремится,
Как полон день минут, так жизнь измен полна:
С грядущим прошлое не может здесь сравниться,
Лишь неизменна здесь Изменчивость одна.
находящаяся во Флорентинской галлерее.
Она лежит в туманностях вершины,
И смотрит вверх, там ночь и высота;
Внизу, далеко, зыбятся равнины;
Чудовищность ея и красота
Божественны. Не чарами долины
В ней смутно дышут веки и уста;
На них, как призрак мрачно распростертый,
Предсмертное мученье, пламень мертвый.
Но не от страха, нет, от красоты
Дух зрящаго пред нею каменеет;
Встают на камне мертвыя черты,
Вот этот лик с ним слился, цепенеет,
С ним сочетался в сон одной мечты,
И нет следа для мысли, дух немеет;
Но музыки исполнена мечта,
Затем что в мраке, в боли—красота.
И точно на скале росистой—травы,
У ней на голове, взамен волос,
Ростут ехидны, полныя отравы,
Одна в другой, как пряди длинных кос,
Все спутаны, все злобны и лукавы,
Гнездо их в звенья светлыя слилось,
И в воздухе они разяли пасти,
Как бы смеясь, что этот дух—в их власти.
И тут же саламандра, яд свой скрыв,
С безпечностью глядит в глаза Горгоны;
Летучей мыши бешеный порыв
Описывает в воздухе уклоны,
Для света мрак пещеры позабыв,
Она как бы презрела все препоны,
Кружит в лучах чудовищных огней,
И свет полночный всякой тьмы страшней.
Очарованье ужаса и пытки;
От змей исходит блеск, он медно—рдян,
Они горят в чудовищном избытке,
И в воздухе от них дрожит туман;
Как в зеркале, как песнь в едином свитке,
Свет красоты и ужаса здесь дан—
Лик женщины, с змеиными кудрями,
Что в смерти видит небо, над скалами.
В слезах вынесу бездольную долю.Эврипид. Ипполит.
Живут нездешней жизнью где-то
Толпы блуждающих теней,
Созданья воздуха и света,
С очами — звезд ночных светлей:
Чтоб встретить нежные виденья,
Людей ты покидал и шел в уединенье.
Ты вел безмолвный разговор
С непостижимым, с бесконечным,
С протяжным ветром дальних гор,
С волной морей, с ручьем беспечным,
Но был неясен их ответ,
И на любовь твою любви созвучной нет.
Ты жадно ждал огней во взорах,
Не предназначенных тебе,
Лучей искал в немых узорах, —
И все еще не внял судьбе?
Все ждешь в чужой улыбке — света,
В пожатье рук, в глазах — своей мечте ответа?
Зачем, задумав свой чертог,
Земных ты ищешь оснований?
Иль ты в себе найти не мог
Любви, мечты, очарований?
Иль вид природы, взор людей
Околдовал тебя сильней души твоей?
Умчались лживые улыбки,
Померкнул пышный блеск луны,
Ночные тени слишком зыбки,
И сразу ускользнули сны;
Один твой дух с тобой — как прежде,
Но демоном он стал, сказав «прости» надежде.
Как тень, с тобою навсегда
Тот демон — дьявол неудачи, —
Но не гони его — беда
Возникнет бо́льшая иначе.
Будь сам собой. Твой скорбный плен
Лишь станет тяжелей от всяких перемен.
находящаяся во Флорентинской галерее
Она лежит в туманностях вершины
И смотрит вверх, там ночь и высота;
Внизу, далеко, зыблются равнины;
Чудовищность ее и красота
Божественны. Не чарами долины
В ней смутно дышат веки и уста;
На них, как призрак, мрачно распростертый,
Предсмертное мученье, пламень мертвый.
Но не от страха, нет, от красоты
Дух зрящего пред нею каменеет;
Встают на камне мертвые черты,
Вот этот лик с ним слился, цепенеет,
С ним сочетался в сон одной мечты,
И нет следа для мысли, дух немеет;
Но музыки исполнена мечта,
Затем что в мраке, в боли — красота.
И точно на скале росистой — травы,
У ней на голове, взамен волос,
Растут ехидны, полные отравы,
Одна в другой, как пряди длинных кос,
Все спутаны, все злобны и лукавы,
Гнездо их в звенья светлые слилось,
И в воздухе они разяли пасти,
Как бы смеясь, что этот дух — в их власти.
И тут же саламандра, яд свой скрыв,
С беспечностью глядит в глаза Горгоны;
Летучей мыши бешеный порыв
Описывает в воздухе уклоны,
Для света мрак пещеры позабыв,
Она как бы презрела все препоны,
Кружит в лучах чудовищных огней,
И свет полночный всякой тьмы страшней.
Очарованье ужаса и пытки;
От змей исходит блеск, он медно-рдян,
Они горят в чудовищном избытке,
И в воздухе от них дрожит туман;
Как в зеркале, как песнь в едином свитке,
Свет красоты и ужаса здесь дан —
Лик женщины, с змеиными кудрями,
Что в смерти видит небо над скалами.
Сияет небо солнцем ясным,
Играет быстрая волна,
Прозрачным полднем, нежно-красным,
Цепь снежных гор озарена:
Земля, стряхнув оковы сна,
Блаженством почек дышит снова,
В ветрах и в пенье птиц — весна,
И в звуках рокота морского.
Здесь нежен даже гул смятенья городского.
Из глубины, с морского дна,
Глядят подводные растенья,
Их зелень с красным сплетена;
В волне - всех светов отраженье,
Как звездный дождь — ее движенье.
Один встречаюсь я с весной,
И океан, тая волненье,
Поет размерною волной, —
О, если бы теперь был кто-нибудь со мной!
Увы! Я чужд надежд, участья,
Внутри — раздор, нет мира — вне,
Я чужд и царственного счастья,
Что знает мудрый в тишине,
Живя сознаньем, как во сне,
Увенчан внутреннею славой;
Ни ласк, ни снов, ни власти мне.
Другие жизнь зовут забавой, —
Иная чаша мне, с холодною отравой.
Но здесь, где ветерок, шутя,
Воздушно веет на просторе,
Я, как усталое дитя,
Хотел бы выплакать все горе,
Здесь скорбь нежна, как грусть во взоре;
Я здесь хотел бы, в свете дня,
Уснуть, остыть и ждать, что море,
Неумолкаемо звеня,
Свой гимн мне пропоет, баюкая меня.
Быть может, кто и пожалеет,
Что я забылся вечным сном.
Как я, поняв, что день слабеет,
Скорблю до времени о нем;
Да, я один из тех, о ком
Жалеют — пусть им нет признанья;
Но я несроден с этим днем.
Он светит, а умрет сиянье,
Он будет жить еще, как блеск воспоминанья.
Ты все жива, Земля, смела? Таишь весну?
Не черезчур-ли ты смела?
Ты все еще спешишь вперед, как встарину?
Сияньем утренним светла,
Из стада звезднаго последней, как была?
А! Ты спешишь, как встарину?
Но движется-ли труп, когда без духа он,
Ты двинешься-ль, когда погиб Наполеон?
Как, сердце у тебя не оковалось льдом?
Горит очаг? Звучат слова?
Но разве звон по нем не прозвучал как гром,
О, Мать Земля, и ты жива?
Ты старые персты могла согреть едва
Над полумертвым очагом
Молниеноснаго, когда он отлетал—
И ты смеешься—да?—когда он мертвым стал?
«Кто раньше знал меня», звучит Земли ответ,
«Кто ведал Землю встарину?
«Ты слишком смел, не я». И молний жгучий свет
Прорезал в небе глубину.
И громкий смех ея, родя в морях волну,
Сложился в песню и в завет:
«К моей груди прильнут все те, что отойдут:
«Из смерти жизнь ростет, и вновь цветы цветут».
«Я все жива, смела, был гордый вскрик Земли.
«Я все смелее с каждым днем.
«Громады мертвецов мой светлый смех зажгли,
«Меня наполнили огнем.
«Как мерзлый хаос, я—была обята сном,
«В туманах, в снеговой пыли,
«Пока я не слилась с героем роковым.
«Кого питаю я, сама питаюсь им.
«Да, все еще жива», ворчит Земля в ответ,
«Свирепый дух, Наполеон,
«Направил к гибели поток смертей и бед,
«Из крови создал страшный сон;
«Так пусть же тот металл, что в лаву превращен,
«Не тратит даром жар и свет,
«Пусть примет форму он, и пусть его позор
«Зажжется как маяк—как в черной тьме костер».
Ты все жива, Земля, смела? Таишь весну?
Не чересчур ли ты смела?
Ты все еще спешишь вперед, как в старину?
Сияньем утренним светла,
Из стада звездного последней, как была?
А! Ты спешишь, как в старину?
Но движется ли труп, когда без духа он,
Ты двинешься ль, когда погиб Наполеон?
Как, сердце у тебя не оковалось льдом?
Горит очаг? Звучат слова?
Но разве звон по нем не прозвучал как гром,
О, Мать Земля, и ты жива?
Ты старые персты могла согреть едва
Над полумертвым очагом
Молниеносного, когда он отлетал —
И ты смеешься — да? — когда он мертвым стал?
«Кто раньше знал меня, — звучит Земли ответ, —
Кто ведал Землю в старину?
Ты слишком смел, не я». — И молний жгучий свет
Прорезал в небе глубину.
И громкий смех ее, родя в морях волну,
Сложился в песню и в завет:
«К моей груди прильнут все те, что отойдут;
Из смерти жизнь растет, и вновь цветы цветут».
«Я все жива, смела, — был гордый вскрик Земли, —
Я все смелее с каждым днем.
Громады мертвецов мой светлый смех зажгли,
Меня наполнили огнем.
Как мерзлый хаос, я — была обята сном,
В туманах, в снеговой пыли,
Пока я не слилась с героем роковым,
Кого питаю я, сама питаюсь им.
Да, все еще жива, — ворчит Земля в ответ, —
Свирепый дух, Наполеон,
Направил к гибели поток смертей и бед,
Из крови создал страшный сон;
Так пусть же тот металл, что в лаву превращен,
Не тратит даром жар и свет,
Пусть примет форму он, и пусть его позор
Зажжется как маяк — как в черной тьме костер».
Песня
Ты умчался навсегда,
Счастья светлый дух!
Точно яркая звезда,
Вспыхнул и потух.
От меня умчался прочь,
Превратил мой полдень в ночь!
Как увидеться с тобой,
Нежный сын Утех?
С беззаботною толпой
Ты свой делишь смех:
Лишь к веселым мчишься ты,
Только им даришь мечты.
Как от шороха листка
Лань в лесу дрожит,
Так тебя страшит тоска;
Путь твой там лежит,
Где не падают в борьбе,
Где не шлют упрек тебе.
Влил я чары красоты
В гимн скорбей моих, —
Прилетишь, быть может, ты
Слушать звонкий стих,
Я полет твой задержу,
Крылья быстрые свяжу.
Я люблю, о, сын Утех,
Все, что любишь ты:
Свет зари, веселый смех,
Вешние листы,
И вечерний час, когда
Загорается звезда.
Я люблю пушистый снег
И узоры льдов,
Синих волн кипучий бег,
Вечный шум ветров,
Всю Природу, — мир святой,
Чуждый горести людской.
Я люблю воздушный стих,
Кроткие мечты
Тихих, мудрых и благих;
Я такой, как ты.
Только я лишен его,
Света счастья твоего.
Я люблю Любовь, — дитя, —
Что на краткий миг
К нам приходит и шутя
Прячет вновь свой лик.
Но тебя, в мельканье дней,
Я люблю всего сильней.
Ты восторг с собой несешь,
Гонишь призрак бед,
И в ненастный сумрак льешь
Лучезарный свет.
Жизнь и радость, о, приди,
Вновь прижмись к моей груди!
Был Некто здесь, в чьем существе воздушном,
Как свет и ветер в облачке тончайшем,
Что в полдень тает в синих небесах,
Соединились молодость и гений.
Кто знает блеск восторгов, от которых
В его груди дыханье замирало,
Как замирает летом знойный воздух,
Когда, с Царицей сердца своего,
Лишь в эти дни постигнувшей впервые
Несдержанность двух слившихся существ,
Он проходил тропинкой по равнине,
Которая была затенена
Стеной седого леса на востоке,
Но с запада была открыта небу.
Уж солнце отошло за горизонт,
Но сонмы тучек пепельного цвета
Хранили блеск полосок золотых;
Тот свет лежал и на концах недвижных
Далеких ровных трав, и на цветах,
Слегка свои головки наклонявших;
Его хранил и старый одуванчик
С седою бородой; и, мягко слившись
С тенями, что от сумерек возникли,
На темной чаще леса он лежал, —
А на востоке, в воздухе прозрачном,
Среди стволов столпившихся деревьев,
Медлительно взошел на небеса
Пылающий, широкий, круглый месяц,
И звезды засветились в высоте.
«Не странно ль, Изабель, — сказал влюбленный, —
Я никогда еще не видел солнца.
Придем сюда с тобою завтра утром,
Ты будешь на него глядеть со мной».
В ту ночь они, в любви и в сне блаженном,
Смешались; но когда настало утро,
Увидела она, что милый мертв.
О, пусть никто не думает, что этот
Удар — Господь послал из милосердья!
Она не умерла, не потеряла
Рассудка, но жила так, год за годом, —
Поистине я думаю теперь,
Терпение ее и то, что грустно
Она могла порою улыбаться
И что она тогда не умерла,
А стала жить, чтоб с кротостью лелеять
Больного престарелого отца,
Все это было у нее безумьем,
Когда безумье — быть не так, как все.
Ее увидеть только — было сказкой,
Измысленной утонченнейшим бардом,
Чтоб размягчить суровые сердца
В немой печали, создающей мудрость;
Ее ресницы выпали от слез,
Лицо и губы были точно что-то,
Что умерло, — так безнадежно бледны;
А сквозь изгибно-вьющиеся жилки
И сквозь суставы исхудалых рук
Был виден красноватый свет полудня.
Склеп сущности твоей, умершей в жизни,
Где днем и ночью дух скорбит бессонный,
Вот все, что от тебя теперь осталось,
Несчастное, погибшее дитя!
«О, ты, что унаследовал в кончине
То большее, чем может дать земля,
Бесстрастье, безупречное молчанье, —
Находят ли умершие — не сон,
О, нет, покой — и правда ль то, что видим:
Что более не сетуют они;
Или живут, иль, умеревши, тонут
В глубоком море ласковой Любви;
О, пусть моим надгробным восклицаньем,
Как и твоим, пребудет слово — Мира!» —
Лишь этот возглас вырвался у ней.
Из райской области навеки изгнан змей.
Подстреленный олень, терзаемый недугом,
Для боли ноющей своей
Не ищет нежных трав: и, брошенная другом,
Вдовица-горлинка летит от тех ветвей,
Где час была она с супругом.
И мне услады больше нет
Близ тех моих друзей, в чьей жизни яркий свет.
Я ненавистью горд, — презрением доволен;
А к равнодушию, что ранило меня,
Я сам быть равнодушным волен.
Но, коль забыть любовь и боль ее огня,
От сострадания тот дух измучен, болен,
Который жизнь влачит, стеня,
Взамену пищи, хочет яда,
Тот, кто познал печаль, кому рыдать — отрада.
И потому, когда, друзья, мой милый друг,
Я вас так тщательно порою избегаю,
Я лишь бегу от горьких мук,
Что встанут ото сна, раз я приближусь к раю,
И чаянья меня замкнут в свой лживый круг;
Им нет забвения, я знаю;
Так в сердце я пронзен стрелой,
Что вынете ее, и век окончен мой.
Когда я прихожу в свой дом, такой холодный,
Вы говорите мне, зачем я весь — другой.
Вы мне велите быть в бесплодной
Насильственной игре на сцене мировой, —
Ничтожной маскою прикрыв мой дух свободный,
Условной тешиться игрой.
И я — в разгуле карнавала,
И мира я ищу, вне вас его так мало.
Сегодня целый час, перебирая цвет
Различнейших цветков, я спрашивал ответа —
«Не любит — любит — нет».
Что́ возвещала мне подобная примета?
Спокойствие мечты, виденье прошлых лет,
Богатство, славу, ласку света,
Иль то… Но нет ни слов, ни сил:
Вам так понятно все, оракул верным был.
Журавль, ища гнезда, через моря стремится;
Нет птицы, чтоб она летела из гнезда,
Когда скитаньем утомится;
Средь океанских бездн безумствует вода,
Волна кипит, растет, и пеной разлетится,
И от волненья нет следа.
Есть место, есть успокоенье,
Где отдохну и я, где стихнут все томленья.
Я ей вчера сказал, как думает она,
Могу ль быть твердым я. О, кто быть твердым может,
Тому уверенность одна
Без этих лишних слов сама собой поможет,
Его рука свершит, что совершить должна,
Что он за нужное положит.
В строках я тешу скорбь мою,
Но вы так близки мне, я вам их отдаю.
Пенья дух чудесный,
Ты не птичка, нет!
С высоты небесной,
Где лазурь и свет,
Ты песней неземной на землю шлешь привет!
Тучкою огнистой
К небесам ты льнешь,
И в лазури чистой
Звук за звуком льешь,
И с песней ввысь летишь, и, ввысь летя, поешь.
В блеске золотистом
Гаснущего дня,
В облаке лучистом,
В море из огня,
Резвишься ты, как дух, порхая и звеня.
Бледный вечер, тая,
Вкруг тебя дрожит;
Как звезда, блистая,
Днем свой лик таит,
Так в небе ты незрим, но песнь твоя звучит.
Гимн твой серебристый
Как звезды привет: —
Блещет день лучистый,
Меркнет звездный свет;
С земли не видно нам, горит она иль нет.
Небеса с землею
Звуками полны;
Так порой ночною —
Вспыхнет луч луны, —
Вмиг ласкою его поля озарены.
Кто ты, дух чудесный?
Кто тебя нежней?
Радуги небесной
Красота — бледней,
Чем лучезарный дождь мелодии твоей.
Так поэт, плененный
Блеском светлых дум,
Песней отдаленной
Будит чуткий ум,
И мир ему дарит рукоплесканий шум.
Так прекрасной девы, —
Точно в полусне, —
Сладкие напевы
Льются в тишине;
В них — красота любви, в них светлый гимн весне.
Так в лесу росистом
В час ночной — светляк
Блеском золотистым
Рассекает мрак,
Невидимый горит цветов и трав маяк.
Так в саду, блистая,
Розы в полдень спят;
Ветерку внимая,
Дышат и дрожат;
Роняя лепестки, льют нежный аромат.
Солнца отблеск чудный,
Вешний цвет ветвей,
Дождик изумрудный
С музыкой своей, —
Бледнеет в мире все пред песнею твоей.
Музыки небесной
Тайну нам открой,
Птичка, дух чудесный,
Я молю с тоской,
Я не слыхал нигде гармонии такой.
Хоры Гименея
Нам дарят привет;
Пред тобой бледнея,
Меркнет этот свет;
Мы чувствуем душой, что в них чего-то нет.
Где родник кипучий
Песен золотых?
Волны или тучи
Нашептали их?
Иль ты сама любовь? Иль чужд ты мук земных?
В переливах ясных,
Что звенят вокруг,
Лишь восторгов страстных
Слышен яркий звук,
Любя, не знаешь ты любовных горьких мук.
Тайну смерти мрачной
Верно понял ты,
Оттого с прозрачной
Светлой высоты
Нам, смертным, шлешь свой гимн кристальной чистоты.
Жизнь мы полной чашей
Пьем, пока — весна;
Но в улыбке нашей
Искра слез видна,
Те песни любим мы, в которых грусть слышна.
Но когда б печали
К нам толпой не шли, —
Если б рай нам дали,
Пасынкам земли, —
Мы в радости с тобой сравняться б не могли.
Музыки нежнее,
Льющейся волной, —
Глубже и полнее
Мудрости земной, —
Та песнь, с которой ты несешься в мир иной.
Если б песни ясной
Часть я взял себе,
Лился б гимн прекрасный
Людям в их борьбе: —
Мне б целый мир внимал, как внемлю я тебе!