Мощь северных лесов в сугробах и наносах,
В прозрачной темени, одетой в снег хвои́,
Как явствуют в тебе, в безгласности великой,
Могучей жизненности ранние струи!
Да, только здесь, у нас, где смерть леса обяла
На долгий, долгий срок, где нет иной судьбы,
В февральском холоде, во мгле, уже заметен
Пушистый бархатец проснувшейся вербы́!
Да, только здесь, в снегах полуночного леса,
В обятьях холода и мертвой тишины
Способны оживать так рано наслажденья
Тепла душевного и внутренней весны!
Здесь роща, помню я, стояла,
Бежал ручей, — он отведен;
Овраг, сырой дремоты полный,
Весь в тайнобрачных — оголен
Огнями солнца; и пески
Свивает ветер в завитки!
Где вы, минуты вдохновенья?
Бывала вами жизнь полна,
И по мечтам моим счастливым
Шла лучезарная волна...
Все это с рощей заодно
Куда-то вдаль унесено!..
Воскресни, мир былых мечтаний!
Воскресни, жизнь былых годов!
Ты заблести, ручей, волнами
Вдоль оживленных берегов...
Мир тайнобрачных, вновь покрой
Меня волшебною дремо́й!
Улыбнулась как будто природа,
Миновал Спирндон-поворот,
И, на смену отжившего года,
Народилось дитя — Новый год!
Вьются кудри! Повязка над ними
Светит в ночь Вифлеемской звездой!
Спит земля под снегами немыми —
Но поют небеса над землей.
Скоро, скоро придет пробужденье
Вод подземных и царства корней,
Сгинет святочных дней наважденье
В блеске вешних, ликующих дней;
Глянут реки, озера и море,
Что зимою глядеть не могли,
И стократ зазвучит на просторе
Песнь небесная в песнях земли.
Да, может быть, в покое счастья нет;
Нужна тревога бурь и суета скитаний,
Чтоб алчущей души унять горячий бред
И миг забвения купить путем страданий!
Но в чем забвение? Не все ли то равно!
Не в том ли мудрости сокрытое искусство —
Забвенье так найти, чтоб, им утомлено,
Не мстило за себя поруганное чувство,
И радость не была б позорно отнята, —
Забудешься ль на миг за вымыслом поэта,
Лобзая ль искренно любимые уста,
Или в сиянии полуночного света
Перед лампадою и образом Христа?..
Комета встретилась однажды со звездой.
Звезда на дерзкую разгневалась комету:
«Зачем мутишь ты область эту
Несвоевременной ездой!
Мой блеск, преданьями и славою богатый,
Ночей был издавна привычная краса;
Зачем ты, блудная, затерлась в небеса
Своей фигурою хвостатой?»
Комета робкая ответила: «Прости!
Я не виновна в том, что хвост должна нести.
Но я служу, как ты, не худо:
Людей вниманием горды мы не всегда...
Чтоб в небо глянули иные господа,
Как я, хвостатое бывает нужно чудо!»
В древней Греции бывали
Состязанья красоты;
Старики в них заседали,
Старики — как я да ты.
Дочь твоя — прямое диво,
Проблеск розовой зари;
Все в ней правда, все красиво…
Только — ей не говори!..
Запах мирры благовонной,
Сладкий шепот тишины,
Лепет струйки полусонной
В освещении луны;
Голос арфы, трель свирели,
Шум порханья мотыльков
Иль во дни Святой недели
Дальний звон колоколов...
Вот те тонкие основы,
На которых, может быть,
Можно было б ткать покровы
Красоту ее прикрыть.
О, ночь! Закрой меня, когда — совсем усталый —
Кончаю я свой день. Кругом совсем темно;
И этой темнотой как будто сняты стены:
Тюрьма и мир сливаются в одно.
И я могу уйти! Но не хочу свободы:
Я знаю цену ей, я счастья не хочу!
Боюсь пугать себя знакомым звуком цепи, —
Припав к углу, я, как и цепь, молчу...
Возьми меня, о, ночь! Чтоб ничего ни видеть,
Ни чувствовать, ни знать, ни слышать я не мог,
Чтоб зарожденья чувств и проблеска сознанья
Я как-нибудь в себе не подстерег...
Здесь, в заливе, будто в сказке!
Вид закрыт во все концы;
По дуге сложились скалы
В чудодейные дворцы;
В острых очерках утесов,
Где так густ и влажен мох,
Выраженья лиц каких-то,
Вдруг застывшие врасплох.
У воды торчат, белея,
Как и скалы велики,
Груды ребр китов погибших,
Черепа и позвонки.
К ним подплывшая акула
От светящегося дна
Смотрит круглыми глазами,
Неподвижна и темна,
Вся в летучих отраженьях
Высоко снующих птиц —
Как живое привиденье
В этой сказке, полной лиц!
Его портрет лет тридцать только
Тому назад — был всем знаком!
Блестящий ум, значенье в людях,
Успех в делах, богатый дом...
Теперь нещадно затерялось
Былое пестрое его,
И — быстро, быстро тьмой покрыто —
Оно бесследно и мертво!
И только здесь!.. Случайно как-то,
Забавой нескольких минут,
Ничтожный дар его богатства
Был кинут им — возник приют...
В нем, со стены, еще глядит он,
И имя здесь сохранено...
И в страшный час, — о, да, бесспорно, —
Свой ясный отклик даст оно...
О, как я чувствую, когда к чему-нибудь
Лежит душа и страстно увлекает;
Сознанье долга тот же самый путь,
Но только медленно, тихонько совершает!
И долг исполнить свой — не то, не то совсем,
Что чувству вслед идти. Пускай порывы ложны,
Пусть опрометчивы; в порывах ум наш нем,
Но подвиги людей и без ума возможны.
В них что-то высшее руководит душой,
Мученья — нипочем, рад гибнуть в ореоле;
И чувствует душа в себе той самый строй,
Что чувствовал Донской на Куликовом поле.
Всегда, всегда несчастлив был я тем,
Что все те женщины, что близки мне бывали,
Смеялись творчеству в стихах! Был дух их нем
К тому, что мне мечтанья навевали.
И ни в одной из них нимало, никогда
Не мог я вызывать отзывчивых мечтаний…
Не к ним я, радостный, спешил в тот час, когда
Являлся новый стих счастливых сочетаний!
Не к ним, не к ним с новинкой я спешил,
С открытою, еще дрожавшею душою
И приносил цветок, что сам я опылил,
Цветок, дымившийся невысохшей росою.
За то, что вы всегда от колыбели лгали,
А может быть, и не могли не лгать;
За то, что, торопясь, от бедной жизни брали
Скорей и более, чем жизнь могла вам дать;
За то, что с детских лет в вас жажда идеала
Не в меру чувственной и грубою была,
За то, что вас печаль порой не освежала,
Путем раздумия и часу не вела;
Что вы не плакали, что вы не сомневались,
Что святостью труда и бодростью его
На новые труды идти не подвизались, —
Обманутая жизнь — не даст вам ничего!
Когда великий ум в час смерти погасает,
Он за собою вслед потомству оставляет,
Помимо всяких дел, еще и облик свой,
Каким он в жизни стал за долгою борьбой...
И вот к нему тогда радетели подходят
И, уверяя всех, что память мертвых чтут,
В душе погаснувшей с фонариками бродят,
По сокровеннейшим мечтам ее снуют, –
В догадках, вымыслах и выводах мудреных
Кощунствуют при всех и, на правах ученых,
В любезном чаянье различных благостынь
Немытою рукой касаются святынь…
Когда обширная семья
Мужает и растет,
Как грустно мне, что знаю я
То, что их, бедных, ждет.
Соблазна много, путь далек!
И, если час придет,
Судьба их родственный кружок
Опять здесь соберет!
То будет ломаный народ
Борцов-полукалек,
Тех, что собой завалят вход
В двадцатый, в лучший век...
Сквозь гробы их из вечной тьмы
Потянутся на свет
Иные, лучшие, чем мы,
Борцы грядущих лет.
И первым добрым делом их,
Когда они придут,
То будет, что отцов своих
Они не проклянут.
В красоте своей долго старея,
Ты чаруешь людей до сих пор!
Хороши твои плечи и шея,
Увлекателен, быстр разговор.
Бездна вкуса в богатой одежде;
В обращеньи изящно-вольна!
Чем же быть ты должна была прежде,
Если ты и теперь так пышна?
В силу хроник, давно уж открытых,
Ты ходячий, живой мавзолей
Ряда целого слуг именитых,
Разорившихся в службе твоей!
И гляжу на тебя с уваженьем:
Ты финансовой силой была,
Капиталы снабдила движеньем
И, как воск, на огне извела!
И подумаешь, бросив на край этот взоры:
Здесь когда-то, в огнях допотопной земли,
Кто-то сыпал у моря высокие горы,
И лежат они так, как когда-то легли!
Неприветны, черны, громоздятся уступы…
То какой-то до века погасший костер,
То каких-то мечтаний великие трупы,
Чей-то каменный сон, наводнивший простор!
В нем угрюмые люди — поморы толкутся,
Призываются к жизни на краткие дни…
Не дано им ни мыслью, ни чувством проснуться!
Уж не этим ли счастливы в жизни они?
Когда-то в нас души на многое хватало...
Чуть успокоится — стремлений новых шквал,
Блистая молнией, всю душу разжигал;
Сознанье гордое в ней силы умножало,
И раньше, чем ее слой пепла покрывал,
Другое пламя вновь по всей душе играло!..
Теперь совсем не то: золы глубокий слой
Лежит как бы покров над робкою душой,
И мнится, надобны все вихри преисподней,
Огни мучительные страшного суда,
Чтобы призвать ее стать лучше, благородней,
А нет — так сгинуть навсегда.
Катилась волна голубая,
Жемчужною пеной сверкая,
Над темной пучиной морей.
Роптала волна на погоду:
Зачем отнимает свободу
Настойчивый ветер у ней?
И стихнул порыв урагана.
Смирилась воды океана
Бездонно черневшая глыбь;
Нет больше волны горделивой,
И ходит в тоске молчаливой
Одна только мертвая зыбь.
Звучавшие злобою страсти,
Бесцельно повиснули снасти;
Замедлился ход корабля...
Стоит он в пустыне беззвучной
И качкой качается скучной,
Не слушая больше руля.
Старый дуб листвы своей лишился
И стоит умерший над межою;
Только ветви кажутся плечами,
А вершина мнится головою.
Приютил он, будучи при жизни,
Сиротинку-семя, что летало,
Дал ему в корнях найти местечко,
И оно тихонько задремало.
И всползла по дубу повилика,
Мертвый остов зеленью одела,
Разубрала листьями, цветами,
Придала как будто облик тела!
Ветерок несется над межою;
Повилика венчики качает...
Старый дуб в обличии забытом
Оживает, право — оживает!
Людишки чахлые, – почти любой с изяном!
Одно им нужно: жить и не тужить!
Тут мальчик с пальчик был бы великаном,
Когда б их по уму и силе чувств сравнить.
А между тем все то, что тешит взоры,
Все это держится усильями подпор:
Не дом стоит – стоят его подпоры;
Его прошедшее – насмешки и позор!
И может это все в одно мгновенье сгинуть,
Упорно держится бог ведает на чем!
Не молотом хватить, – на биржу вексель кинуть –
И он развалится, блестящий старый дом...