Молитва Ариев древней других! Она,
Тончайшей плотью слов облечена,
Дошла до нас. В ней просит человек,
Чтоб солнце в засуху не выпивало рек,
Чтоб умножалися приплодами стада,
Чтоб червь не подточил созревшего плода,
Чтобы огонь не пожирал жилищ,
Чтоб не был человек болезнен, слаб и нищ!
Какая детская в молитве простота!
Когда сравнишь ее с молитвою Христа,
Поймешь: как много зла на жизненном пути
По человечеству должно было взрасти,
Чтобы оно могло понять и оценить —
Божественную мысль, мысль новую... простить!
Как на свечку мотыльки стремятся
И, пожегши крылья, умирают, —
Так его бесчувственную душу
Тени мертвых молча окружают.
Нет улик! А сам он так спокоен;
С юных лет в довольстве очерствелый,
Смело шел он по широкой жизни
И идет, красиво поседелый.
Он срывал одни лишь только розы,
Цвет срывал, шипов не ощущая;
В чудный панцирь прав своих закован,
Сеял он страданья, не страдая.
О, Господь! Да где же справедливость?
Божья месть! Тебя не обретают!
Смолкли жертвы, их совсем не слышно,
Но зато — свидетели рыдают...
Ты засни, засни, моя милая,
Дай подушечку покачаю я,
Я головушку поддержу твою
И тебя, дитя, убаюкаю.
Тихий детский сон, ты прийди, сойди,
Наклонися к ней, не давя груди,
Не целуй до слез, не пугай дитя, —
Учи ласкою, вразумляй шутя.
Жизнь учить начнет, против воли гнет,
Вразумит тогда, как всего сомнет,
Зацелует в смерть, заласкает в бред
И, позвав цвести, не допустит в цвет…
Ночь темна, молчит, смотрит букою?!
Хорошо ли я так баюкаю?
Сон спасительный, сон голубчик мой,
Поскорей отца от дитяти скрой!..
Когда тяжелая истома сердце давит,
Мечтаем: скоро ль смерть нас призовет ко сну,
Жизнь новых прелестей пред очи не поставит,
Поставив, наконец, последнюю, одну…
Некрополь наша жизнь! Что день, то годовщина
Каких-нибудь скорбей, каких-нибудь утрат,
Тоска, отчаянье, сомненье, боль, кручина…
Взглянуть не хочется, обидно бросить взгляд.
И вот, отрезвлены к концу существований,
Уносим мы с собой все скорбные листы,
Чтобы сказать: «Господь! Ты знаешь смысл деяний —
Их не простили здесь, а там простишь ли Ты?»
Нет ограды! Не видать часовни!
Рядом гряд могилки подняты...
Спят тут люди, все под Богом ровни,
С плеч сложив тяжелые кресты.
Разоделись грядушки цветами,
Будто поле, что́ под пар пошло;
Вдоль борозд, намеченных гробами,
Много тени к ночи залегло...
В этот год вы, грядки, помельчали;
Помню я: вас больше было тут.
Волны смерти тихой зыбью стали,
Год еще — и вовсе пропадут.
Дождь пройдо́т — вершинки обмывает;
Вспашут землю, станут боронить,
Солнце выжжет, ветер заровняет...
Поле было — полю тут и быть!
Мой татарин бледнолицый
Подает обед исправно.
Да, мой милый, у Сумбеки
В башне я гостил недавно...
Там, в Казани, как и прежде,
Преисправно варят мыло;
К башне несколько татарок
Под чадрами подходило.
Выше царство славно было,
С препочтенной, мощной дланью;
Много наших спит костями,
В пирамиде под Казанью.
Ваше царство — славно было,
А цари его богаты...
Продают теперь их внуки
Полосатые халаты;
В наших избранных трактирах
Не выходят вон из моды...
Дарвин прав был, что поверил
В силу крови, в мощь породы!
В час полуночного мерцанья
На цепь высоких, снежных гор
Упал летучий метеор,
Обломок яркий мирозданья.
Ему свобода дорога;
Он слышал про земную низость
И вот, людей почуяв близость,
Зарылся в вечные снега.
Но солнце жаркое согрело
Любовью новый шар земной,
И жизнерадостной весной
Проснулось каменное тело...
На зелень темную долин
Взглянул скиталец недвижимый
И глыбу дремлющую льдин
Повлек с собой неудержимо.
Чем ниже к темным поясам
Он нес студеные покровы,
Тем освеженные дубровы
Тянулись выше к небесам.
В темноте осенней ночи —
Ни луны, ни звезд кругом,
Но ослабнувшие очи
Видят явственней, чем днем.
Фейерверк перед глазами!
Память вздумала играть:
Как бенгальскими огнями —
Начинает в ночь стрелять, —
Синий, красный, снова синий…
Скорострельная пальба!
Сколько пламенных в ней линий, —
Только жить им не судьба…
Там, внизу, течет Нарова —
Все погасит, все зальет,
Даже облика Петрова
Не щадит, не бережет,
Загашает… Но упорна
Память царственной руки:
Царь ударил в щеку Горна,
И звучит удар с реки.
Ты понимаешь ли последнее прости?
Мир целый рушится и новый возникает...
Найдутся ль в новом светлые пути?
Весь в неизвестности лежит он и пугает.
Жизнь будет ли сильна настолько, чтоб опять
Дохнуть живым теплом мне в душу ледяную?
Иль, может быть, начав, как прежде, обожать,
Я обманусь, принявши грезу злую
За правду и начав вновь верить, вновь мечтать
О чудной красоте своих же измышлений,
Почту́ огнем молитвенных стремлений
Ряд пестрых вымыслов, нисколько не святых,
И этим вызову насмешку уст твоих?
Все на свете, все бесспорно, —
Сто́ит только захотеть,
Вдохновению покорно,
Может петь и будет петь.
Камни, мхи, любовь и злоба,
Время, море, луч луны,
Смерть и сон — и врознь, и оба —
Будут петь и петь должны.
Песни — дети мысли нашей,
Удивительный народ!
Все становится в них краше,
Если в плоть их перейдет.
Тканью слова облекаясь
В помышлении людей,
Жизнь природы, удвояясь,
Кажет лучше и полней.
И поет в нас песня вечно!
Как? — Никто постичь не мог...
Бог поэзии, конечно,
И живой, и мощный Бог!
Привет тебе, деревня дорогая!
Я снова здесь, я снова у тебя,
Привет тебе, печальная моя,
Заснувшая равнина снеговая!
Привет и вам, знакомые дубы,
Покойтеся в саду оцепенелом,
Под солнечным лучом похолоделым,
Мороза зимнего послушные рабы.
Покойтеся и набирайтесь силы,
Чтоб с новою весной легко вам было встать
Из вашей временной серебряной могилы
И сень зеленую широко раскидать.
Привет тебе, деревня дорогая,
Привет вам, белые пушистые леса,
Зимы холодная, блестящая краса,
Заснувшая равнина снеговая!
Нынче год цветенья сосен:
Все покрылись сединой,
И побеги, будто свечи,
Щеголяют прямизной;
Что ни ветка — проступает
Воска бледного свеча...
Вот бы их зажечь! Любая
Засветила б — горяча!
Сколько, сколько их по лесу;
Цве́тень пылью порошит!
Только кто, чуть ночь настанет,
Эти свечи запалит?
Низлетят ли гости с неба
Час молитвы озарить?
Иль колдуньи вздуют пламя
В дикой оргии светить...
Все равно! Но только б света,
Света мне — со всех ветвей!
Только б что-нибудь поярче,
Что-нибудь — повеселей!
Освещаясь гаснущей зарей,
Проступая в пламени зарницы,
На холме темнеет под сосной
Остов каменный языческой божницы.
Сам божок валяется при ней;
Он без ног, а все ему живется!
Старый баловень неведомых людей
Лег в траву и из травы смеется.
И к нему, в забытый уголок,
Ходят женщины на нежные свиданья...
Там языческий, покинутый божок
Совершает тайные венчанья...
Всем обычаям наперекор чудит,
Ограничений не ведая в свободе,
Бог свалившийся тем силен, что забыт,
Тем, что служит матушке-природе...
С высоты горы высокой,
За рекой и вдоль реки,
В темноте ночной глубокой
Видны в избах огоньки;
Много их... Но быстро гаснут,
Будто им гореть не впрок,
Будто малые завесы
Закрывают каждый в срок.
Ах, горят и в жизни нашей
Огоньки от юных дней!
Все их к сроку гасит время...
Смотришь: больше нет огней...
Вот завешаны надежды,
Вот задвинуты мечты,
Скрылась бодрость, скрылись силы...
Огонек, да где же ты?
Все завесы да завесы;
Все темнеет... А потом?
Саван белый... Тот завесит
Человека — целиком.
По крутым по бокам вороного
Месяц блещет, вовсю озарил!
Конь! Поведай мне доброе слово!
В сказках конь с седоком говорил!
Ох, и лес-то велик и спокоен!
Ох, и ночь-то глубоко синя́!
Да и я безмятежно настроен...
Конь, голубчик! Поба́луй меня!
Ты скажи, что за де́вицей едем;
Что она, прикрываясь фатой,
Ждет... глаза проглядит... Нет! Мы бредим,
И никто-то не ждет нас с тобой!
Конь не молвит мне доброго слова!
Это сказка, чтоб конь говорил!
Но зачем же бока вороного
Месяц блеском таким озарил?
Вот роса невидимо упала,
И восток готовится пылать;
Зелень вся как будто бы привстала
Поглядеть, как будет ночь бежать.
В этот час повсюду пробужденье...
Облака, как странники в плащах,
На восток сошлись на поклоненье
И горят в пурпуровых лучах.
Солнце выйдет, странников увидит,
Станет их и греть и золотить;
Всех согреет, малых не обидит
И пошлет дождем наш мир кропить!
Дождь пойдет без толку, без разбора,
Застучит по камням, по водам,
Кое-что падет на долю бора,
Мало что достанется полям!
Толпа в костеле молча разместилась.
Гудел орган, шла мощная кантата,
Трубили трубы, с канцеля светилось
Седое темя толстого прелата;
Стуча о плиты тяжкой булавою,
Ходил швейцар в галунном, красном платье;
Над алтарем, высоко над стеною
В тени виднелось Рубенса «Распятье»...
Картина ценная лишь по частям видна:
Христос, с черневшей раной прободенья,
Едва виднелся в облаке куренья;
Ясней всего блистали с полотна:
Бока коня со всадником усатым,
Ярлык над старцем бородатым
И полногрудая жена...
Не храни ты ни бронзы, ни книг,
Ничего, что из прошлого ценно,
Все, поверь мне, возьмет старьевщи́к,
Все пойдет по рукам — несомненно.
Те почтенные люди прошли,
Что касались былого со страхом,
Те, что письма отцов берегли,
Не пускали их памятей прахом.
Где старинные эти дома —
С их седыми как лунь стариками?
Деды где? Где их опыт ума,
Где слова их — не шутки словами?
Весь источен сердец наших мир!
В чем желать, в чем искать обновленья?
И жиреет могильный вампир
Урожаем годов оскуденья...
Славный снег! Какая роскошь!
Все, что осень обожгла,
Обломала, сокрушила,
Ткань густая облегла.
Эти светлые покровы
Шиты в мерку, в самый раз,
И чаруют белизною
К серой мгле привыкший глаз.
Неспокойный, резкий ветер,
Он — закройщик и портной —
Срезал все, что было лишним,
Свеял на землю долой...
Крепко, плотно сшил морозом,
Искр навеял без числа...
Платье было б без износа,
Если б не было тепла,
Если б оттепель порою,
Разрыхляя ткань снегов,
Как назло, водою талой
Не распарывала швов...
В лиственной чаще шумливо,
Если пахнет ветерок;
Шепчет по-своему живо,
Каждый — да, каждый — листок.
Но не сравнить с этим шума,
Ежели дрогнет хвоя́!
В каждой игле — своя дума,
В каждой — и песня своя...
Песни те звучны и сладки!
Радостным чувством обят,
Слушаешь, ищешь разгадки:
Что тебе иглы шумят?
Песен тех — тьмы, мириады,
Сверху звучат, со сторон!
Тысячи ротиков рады
Петь, но с тобой в унисон.
Вот оттого-то средь шума
Вечно зеленой хвои́
Тихо так двигает дума
Светлые волны свои...