При свете трепетном лампады в час ночной
Идут умершие беседовать со мной,
И в скромном обществе мне ближних и родных
Мой дух смиряется, и сон мой будет тих.
Ты, милое дитя, прелесть, дочь моя,
Когда покончу срок земного бытия,
Ты в час сомнения, печали, иль любви
Меня, загробного, к совету призови!
И я приду тогда, неслышим и незрим!
Я буду пестуном внимательным твоим;
Прохладой тихою тебя я опахну́,
Нетленным оком я в тайник души взгляну,
Я слово ласковое шепотом скажу,
Стези неведомые сердцу укажу
И брату моему, недремлющему Сну,
Скажу: «Смени меня, а я — опять усну!..»
След бури не исчез. То здесь, то там мелькают
Остатки черные разбившихся судов
И, проносимые стремниной, ударяют
И в наше судно, вдоль его боков.
Сухой, тяжелый звук! В нем слышатся отзывы —
Следы последние погибнувших людей…
Все щепки разнесут приливы и отливы,
Опустят в недра стонущих зыбей.
Вдоль неподвижных скал стремниною несутся
Гряды подводных трав, оторванных от дна,
Как змеи длинные, их нити волокутся,
И светом их пучина зелена.
А там у берегов виднеются так ясно
Остатки корабля; расщепленное дно
До самого киля сияет ярко-красно…
У черных скал — кровавое пятно!
С каким глубоким уваженьем
Стою под этим склепом я:
Тут длинный ряд почивших предков
Хранит немецкая семья.
О! Если б только люди знали,
Какой счастливый в том залог,
Чтоб не разбрасывать им мертвых,
Чтоб их живой заметить мог, —
Чтоб приближаться к ним порою
И в их покое отдыхать,
Искать молитвы, иль молиться,
И знать, где нам самим лежать.
Вот хоть бы тут! Вполне здоровый.
Живой сознаньем бодрых сил,
Ведь я, совсем помимо воли,
Охвачен жизнию могил.
Я слышу ясно, как тихонько
В душе моей, сквозь их покой,
Родится в чувстве уваженья
Хороших чувств счастливый строй...
Взобрался я сюда по скалам;
С каким трудом на кручу взлез!
Внизу бурун терзает море,
Кругом, по кочкам, мелкий лес…
Пигмеи-сосенки! Лет двести
Любой из них, а вышиной
Едва-едва кустов повыше;
Что ни сучок — больной, кривой.
Лет двести жизни трудной, скучной
И рост такой… Везде вокруг
Не шум от ветра — трепетанье,
Как будто робкий плач, испуг…
Но счастье есть и в них: не знают,
Не ведают, что поюжней
Взрастают сосны в три обхвата
И с пышной хвоею ветвей
И что вдали, под солнцем юга,
В морскую синь с вершин Яйлы
Сквозь сетки роз и винограда
Глядят других сестер стволы…
Горит, горит без копоти и дыма
И всюду сыплется по осени листва...
Зачем, печаль, ты так неодолима,
Так жаждешь вылиться и в звуки, и в слова?
Ты мне свята́, моя печаль родная, —
Не тем свята́ ты мне, что ты — печаль моя;
Тебя порою в песне оглашая,
Совсем неволен я, пою совсем не я!
Поет во мне не гордость самомненья...
Нет, плач души слагается в размер,
Один из стонов общего томленья
И безнадежности всех чаяний, всех вер!
Вот оттого-то кто-нибудь и где-то
Во мне отзвучия своей тоске найдет;
Быть может, мной яснее будет спето,
Но он, по-своему, со мной одно поет.
Верст сотни на три одинокий,
Готовясь в дебрях потонуть,
Бежит на север неширокий,
Почти всегда пустынный путь.
Порою, по часам по целым,
Никто не едет, не идет;
Трава под семенем созрелым
Между колей его растет.
Унылый край в молчаньи тонет...
И, в звуках медленных, без слов,
Одна лишь проволока стонет
С пронумерованных столбов...
Во имя чьих, каких желаний
Ты здесь, металл, заговорил?
Как непрерывный ряд стенаний,
Твой звук задумчив и уныл!
Каким пророчествам тут сбыться,
Когда, решившись заглянуть,
Жизнь стонет раньше, чем родится,
И стоном пролагает путь?!
Когда в семье — психически-больной,
Вы не касайтесь даже стороной
Болезни тягостной и всех ее причин,
Что было поводом и в чем ее почин.
Шутил ли дед и следом шутки той
Явился внук психически-больной;
Родной отец его жил долго, был здоров,
И только передал от деда след грехов?..
Кто знает, как, за чей старинный счет
Родился вдруг в семействе идиот
И обеспечены доходности врачей
В развитье медленных и злых параличей!
А мы... Не наша ль общая вина,
Что та иль эта жизнь теперь темна?..
Мы были добрыми и злыми невпопад
И, подтолкнув с горы, кричим теперь: «Назад!»
Да, мы, смирясь, молчим… в конце концов – бесспорно!..
Юродствующий век проходит над землей,
Он развивает ум старательно, упорно
И надсмехается над чувством и душой.
Ну, что ж? Положим так, что вовсе не позорно
Молчать сознательно, но заодно с толпой;
В веселье чувственности сытой и шальной
Засмеивать печаль и шествовать покорно!
Толпа всегда толпа! В толпе себя не видно;
В могилу заодно сойти с ней не обидно;
Но каково-то тем, кому судьба – стареть
И ждать, как подрастут иные поколенья
И окружат собой их, ждущих отпущенья,
Последних могикан, забывших умереть!
Родник животворный я вижу во сне
В какой-то неведомой мне стороне;
И, жаждой мучительной тяжко томим,
Склоняюсь блаженно и жадно над ним.
Но чуть лишь устами я влаги коснусь,
Мгновенно на ложе постылом проснусь.
Цветов ключевых исчезает краса,
В глазах моих стынет живая роса...
О ты, чье веленье и страшная власть
Вложили мне в душу глубокую страсть, —
Ударь своим громом в дремотную грудь:
Мне хочется в сердце свое заглянуть!
И если источник тот в сердце моем,
Он ярко заблещет ответным огнем.
Я веровать стану тогда не во сне,
Что светлый источник струится во мне.
Серебряных лучей спустилось покрывало,
И ночь прозрачная безмолвна и ясна.
О, если счастья вам сегодня не хватало,
Возьмите от меня! Душа моя устала;
Обильем радости она отягчена...
Подайте лиру мне! Пусть песня золотая
Летит молитвенно к открытым небесам,
И в звуках радостных печаль пережитая,
Над нами музыкой чудесною витая,
Пуская тут слышится, исполненная там!
Слезами тихими ты плачешь от волненья;
Я знаю все теперь... молчи... не надо слов...
У сердца, полного такого утомленья,
Нет места ничему, нет силы для сомненья;
Я счастлив потому, что веровать готов.
Шар земной катится, люди просыпались,
Широко зевая начали вставать,
Смотрят: что за чудо? ноги посрастались...
С горя посердились и пошли скакать.
Скачут поколенья, скачут дни и ночи,
Мозг порасплескался в бедных головах,
И забыли люди, выбившись из мочи,
О ходьбе без скачки и о двух ногах.
Раз журналы пишут об игре природы;
Родился двуногий, маленький урод,
Ну для неуродов всякие уроды
Очень интересны, — поскакал народ.
Вот и осмотрели, вот и осудили,
Опустили в водку крошку-мертвеца,
Бабке дали денег, мать благодарили,
А отцу — да чуть ли и нашли отца?
Каких-нибудь пять-шесть дежурных фраз;
Враждебных клик наскучившие схватки;
То жар, то холод вечной лихорадки,
Здесь — рана, там — излом, а тут — подбитый глаз!
Талантики случайных содержаний,
Людишки, трепетно вертящие хвосты
В минуты искренних, почтительных лизаний
И в обожании хулы и клеветы;
На говор похвалы наставленные уши;
Во всех казнах заложенные души;
Дела, затеянные в пьянстве иль в бреду,
С болезнью дряблых тел в ладу…
Все это с примесью старинных, пошлых шуток,
С унылым пеньем панихид, —
Вот проявленья каждых суток,
Любезной жизни милый вид…
Свевая пыль с цветов раскрытых,
Семья полуночных ветро́в
Несет в пылинках, тьмой повитых,
Рассаду будущих цветов!
В работе робкой и безмолвной,
Людскому глазу не видна,
Жизнь сыплет всюду горстью полной
Свои живые семена!
Теряясь в каменных наростах
Гробниц, дряхлеющих в гербах,
Они плодятся на погостах
И у крестов, и на крестах.
Кругом цветы!.. Цветам нет счета!
И, мнится, сквозь движенья их
Стремятся к свету из-под гнета
Былые силы душ людских.
Они идут свои печали
На вешнем солнце осветить,
Мечтать, о чем не домечтали,
Любить, как думали любить...
Гляжу на сосны, — мощь какая!
Взгляните хоть на этот сук:
Его спилить нельзя так скоро,
И нужно много, много рук...
А этот? Что за искривленье!
Когда-то, сотни лет назад,
Он был, бедняга, изувечен,
Был как-нибудь пригнут, помят.
Он в искривлении старинном
Возрос — и мощен, и здоров —
И дремлет, будто помнит речи
Всех им подслушанных громов.
А вот вблизи — сосна другая:
Ничем не тронута, она,
Шатром ветвей не расширяясь,
Взросла — красива и стройна...
Но отчего нам, людям, ближе
И много больше тешат взор
Ветвей изломы и изгибы
И их развесистый шатер?
Берег скрылся за волнами,
Пенится вода.
В небе пасмурном над нами
Светится звезда.
То горит она прекрасно,
То видна чуть-чуть
И старается напрасно
Тучи проглянуть.
Отчего я в час урочный,
В грезах наяву,
От тебя, звезды полночной,
Глаз не оторву?
Вижу: тайною тревогой
Ты утомлена,
И в твоей улыбке строгой
Мне печаль видна...
Подари меня ответом,
Успокой в тиши, —
Мраком связаны иль светом
Наши две души?
Успокой меня скорее,
А потом гори,
Чтобы ждал я веселее
Утренней зари.
Ночи черной минет злоба,
И в сиянье дня
Мы с тобой погаснем оба...
Подожди меня!
Ты тут жила! Зимы холодной
Покров блистает серебром;
Калитка, ставшая свободной,
Стучит изломанным замко́м.
Я стар! Но разве я мечтами
О том, как здесь встречались мы,
Не в силах сам убрать цветами
Весь этот снег глухой зимы?
И разве в старости печальной
Всему прошедшему не жить?
И ни единой музыкальной,
Хорошей думы не сложить?
О нет! Мечта полна избытка
Воспоминаний чувств былых...
Вот, вижу, лето! Вот калитка
На петлях звякает своих.
Июньской ночи стрекотанье...
И плеск волны у берегов...
И голос твой... и обожанье, —
И нет зимы... и нет снегов!
Здесь все мое! — Высь небосклона,
И солнца лик, и глубь земли,
Призыв молитвенного звона,
И эти в море корабли;
Мои — все села над равниной,
Стога, возникшие окрест,
Река с болтливою стремниной
И все былое этих мест...
Здесь для меня живут и ходят...
Мне — свежесть волн, мне — жар огня,
Туманы даже, те, что бродят, —
И те мои и для меня!
И в этом чудном обладанье,
Как инок, на исходе дней,
Пишу последнее сказанье,
Еще одно, других ясней!
Пускай живое песнопенье
В родной мне русский мир идет,
Где можно — даст успокоенье
И никогда ни в чем не лжет.
Люблю я ночью золотою,
Когда вверху плывет луна,
Идти открытою межою...
Цветут дурман и белена;
Хлеб снят. Решенье роковое
Больших трудов за круглый год!
Снопы, что́ шлемы в медном строе;
Луна на них сиянье льет.
Совсем как шлемы над землею!
Мне, мнится, полночь говорит:
«Здесь, под родимою землею,
Под каждым шлемом витязь спит!
На них излюбленным покровом
Мощь чернозема налегла,
Питает их! Заветным словом
Их можно вызвать на дела.
Тогда блистающею ратью
Они взойдут вдоль этих мест,
Чтоб поддержать родную братью,
Вас, целовавших тот же крест».
Осень землю золотом одела,
Холодея, лето уходило
И земле, сквозь слезы улыбаясь,
На прощанье тихо говорило:
«Я уйду, — ты скоро позабудешь
Эти ленты и цветные платья,
Эти астры, эти изумруды
И мои горячие обятья.
Я уйду — роскошная южанка —
И к тебе, на выстывшее ложе,
Низойдет любовница другая,
И свежей, и лучше, и моложе.
У нее алмазы в ожерелье,
Платье бело и синеет льдами,
Щеки бледны, очи светло-сини,
Волоса́ осыпаны снегами...
О мой друг! Оставь ее спокойно
Жать тебя холодною рукою:
Я вернусь, согрею наше ложе,
Утомлю и утомлюсь с тобою!»
Да, трудно избежать для множества людей
Влиянья творчеством отмеченных идей,
Влиянья Рудиных, Раскольниковых, Чацких,
Обломовых! Гнетут!.. Не тот же ль гнет цепей,
Но только умственных, совсем не тяжких, братских…
Художник выкроил из жизни силуэт;
Он, собственно, ничто, его в природе нет!
Но слабый человек, без долгих размышлений,
Берет готовыми итоги чуждых мнений,
А мнениям своим нет места прорасти, –
Как паутиною все затканы пути
Простых, не ломаных, здоровых заключений,
И над умом его – что день, то гуще тьма
Созданий мощного, не своего ума...