Проповедь в храме одном говорилась.
Тяжкое слово священника мощно звучало.
Нервною стала толпа, но молчала…
Слезы к глазам подступили, дыханье стеснилось…
Все же молчала толпа! Только вдруг бесноватый,
С улицы в церковь войдя, зарыдал, —
Так, ни с чего! Храм, внезапно обятый
Страхом как будто, — стенаньем ему отвечал!
Это томление слез, тяготу ожиданья —
Вдруг разрешило не слово, порыв беснованья.
Взял я заступ и лопату...
Дети! ставлю тут дубок.
Быть для вас здесь месту святу
От сегодня в долгий срок.
Сокрушит меня могила,
Затемнится отчий лик,
А дубок — в нем будет сила,
Глянет статен и велик.
Дети! в нем, неузнаваем,
Буду я, безличный, жить,
И глубокой тени краем
Вслед за солнышком ходить.
Буду доброй, доброй тенью,
Безоружным часовым,
И, по Божьему веленью,
Лучше мертвым, чем живым.
Выложен гроб лоскутками
Тряпочек, пестрых платков;
В церкви он на́ пол поставлен, —
В крае обычай таков.
В гробе ютится старушка,
Голову чуть наклоня,
Лик восковой освещают
Поздние проблески дня.
Колокол тихо ударил...
Гроб провожает село...
Пенье... Знать, кокон дубовый
На́ зиму сносят в дупло.
Всякий идущий за гробом
Мо́лча лелеет мечту —
Сказано: встанет старушка
Вся и в огнях, и в свету!
Новый год! мой путь — полями,
Лесом, степью снеговой;
Хлопья, крупными звездами,
Сыплет небо в мрак ночной.
Шапку, плечи опушает,
Смотришь крепче и сильней!
Все, как будто, вырастает
В белом саване полей...
В приснопамятные годы
Не такой еще зимой,
Русь спускала недороды
С оснеженных плеч долой,
Отливала зеленями,
Шла громадой на покос!
Ну, ямщик, тряхни вожжами,
Знаешь: малость день подрос!
В чудесный день высь неба голубая
Была светла;
Звучали с церкви, башню потрясая,
Колокола.
И что ни звук, то новые виденья
Бесплотных сил...
Они свершали на́ землю схожденья
Поверх перил.
Они, к земле спустившись, отдыхали
Вблизи, вдали...
И незаметно, тихо погасали
В тенях земли...
И я не знал под обаяньем звона;
Что́ звук, что́ свет?
Для многих чувств нет меры, нет закона
И прозвищ нет!..
Ты запой, ребенок милый,
Песню... Как ее слова?
Ту, что, помнишь, мать певала,
Как была она жива.
Я той песни, славной песни,
Забываю склад и лад,
Ты же всю, малютка помнишь...
Пой, дитя, я слушать рад.
Пой, а я по синим глазкам
И по голосу — начну
Вспоминать, сзывать и строить
Золотую старину...
Пусть звучит, плывет и блещет
Из-за слез моих очей
По тебе, мой сиротинка,
Облик матери твоей.
Вот она, моя дорога, —
В даль далекую манит...
Только — с ивой у порога,
Подле домик твой стоит.
Точно руки, простирает
Ива ветви вдоль пути
И пройти мне в даль мешает,
Чуть задумаю пройти.
Днем пытался — сил не хватит...
Ночью... Ночью я бы мог,
Да вот тут-то кто-то схватит
И поставит на порог.
Ну, и взмолишься у двери:
Ты пусти меня, пусти!
Ночь... разбойники и звери
Разгулялись на пути!
Полдень декабрьский! Природа застыла;
Грузного неба тяжелую высь
Будто надолго свинец исчернила
Всюду окрасить любовно взялись.
Смутные мысли бегут и вещают:
Там, с поднебесной, другой стороны
Светлые краски теперь проступают;
Тучи обласканы, жизни полны́.
Грустно тебе! Тяжело непомерно,
Душу твою мраком дня нагнело...
Слушай, очнись! Несомненно, наверно
Где-нибудь сыщешь и свет, и тепло.
Други! Ночи половина
Шумно в вечность отошла...
Ты гуляй, гуляй брати́на,
Искрометна и светла́!
Други! Было, было время:
Пировавший возлежал
И венком цветочным темя
И венчал, и охлаждал.
Мы же песней пир венчаем,
Ей — ни блекнуть, ни завять,
Сто́ит пить нам — все познаем!
Будем, будем познавать!
Други! Ночи половина
Шумно в вечность отошла!
Ты гуляй, гуляй брати́на,
Искрометна и светла́!
Зароси́лось. Месяц ходит.
Над лева́дою покой;
Вдоль по грядкам колобродят
Сфинксы с мертвой головой.
Вышла Груня на лева́ду...
Под вербо́ю парень ждал...
Ионийскую цикаду
Им кузнечик заменял.
Балалайку парень кинул.
За плетень перемахнул
И в подсолнечниках сгинул,
В конопельке потонул...
Зароси́лось. Месяц ходит.
Над лева́дою покой;
Вдоль по грядкам колобродят
Сфинксы с мертвой головой.
Ты скачи, мой конь! Веселись со мной,
Далеко ведь степь расстилается.
Грусть-тоску унес ветерок степной,
Он так радостно в грудь врывается.
Прокатился он по полям родным,
Над лесами над могучими,
И легко теперь мне скакать под ним
С его свежестью, с его тучами.
Я один в степи, нет людей со мной,
Далека их спесь, мудрость узкая,
Вы мудрее их, — ветерок степной,
Даль широкая, земля Русская!
Весла спустив, мы катились, мечтая,
Сонной рекою по воле челна;
Наши подвижные тени, качая,
Спать собираясь, дробила волна.
Тени росли, удлиняясь к востоку,
Вышли на берег, на пашни, на лес —
И затерялись, незримые оку,
Где-то, должно быть, за краем небес.
Тени! Спасибо за то, что пропали!
Много бы вас разглядело людей;
Слишком бы много они увидали
В трепетных очерках этих теней...
На ровной местности, красив и одинок,
Раз вырос в овощах дубок;
Кругом редиска и картошка.
Сначала деревцу жилося хоть куда,
Но скоро вырос дуб и даже, — вот беда, —
Стал выше спаржи и горошка!
Недолго думая, те люди, что тут жили,
Дубок нагнули и срубили...
И поделом: напрасно ты высок,
Когда кругом тебя все низко.
Будь скромен, будь умен и не расти, дубок,
Там, где посеяна редиска!
По шепоту глубокой тишины
Над нами ткут свои рисунки сны,
И все они на тот же самый лад
О счастьи мне, о светлом говорят.
Поведай мне, словечко оброни:
Такие ли и у тебя они,
Не тот же ли чуть слышный сердца бой
Рисует их в мечте и над тобой?
Что видишь в них, что жаждешь увидать?
Могу ли я вослед тебе мечтать?
Какая ночь волшебной тишины!..
О говори же мне скорей: что шепчут сны?
Полдень. Баба белит хату.
Щеки, руки, грудь, спина —
Перемазаны в белилах,
Точно вся из полотна.
Но сквозь мел сияют очи,
Зубы блещут белизной,
Песня льется, труд спорится
Под умелою рукой.
Урожай! Оно и видно:
Подле бабы, близ угла,
Смотрят детки из корзины,
Будто птички из дупла.
И малиновая свекла
Вдоль здоровых детских щек,
С молодым румянцем споря,
Распустила яркий сок.
Фавн краснолицый! По возрасту ты не старик!
С жидкой бородкой, в костюме помятом…
Точно: свидетельства есть по антикам, хоть ты не антик,
Сходства меж пьяным Силеном и мертвым Сократом…
Правда и то, что заметил тебя Мефистофель!
Может, в тебя воплотится — нашел бы занятность? —
Но Мефистофель — вполне джентльмен! Тонкий профиль!
И до смешного, мой друг, уважает опрятность…
Неподвижны очертанья
Здешних скал и островов:
Это летопись страданья
Исковерканных пластов;
Эпопея или драма
Жизни каменных пород!
Небеса и море — рама,
Та же все из года в год.
Подле них, что день, то новы,
Живы час один иль два,
Народившись без основы,
Проплывают острова
Темных водорослей — уток,
Чаек и гагар притон!
Словно ряд плывущих шуток,
Словно легкий фельетон…
Гром по лесу. Гуляет топор!
Дебри леса под пыткой допрошены,
Мощной дрожью обята листва,
Великаны, что травы, покошены...
Только сбросят с корней одного,
Вздох его, будто вихрь, вырывается
И, прога́лину чистит себе,
И раздвинув листву, удаляется,
Удаляется в степь, говоря:
«Не шуметь бы мне мощью зеленою,
Не гореть бы в огнях зоревых
Светлой думою, солнцем зажженною...»
Если вспомнить: сколько всех народов,
От начала и по этот год,
Сном могилы смерть угомонила
И сложила к мертвым в общий счет…
Если вспомнить: сколько грез, мечтаний
В этих людях, из глубокой мглы,
Зарождалось, и они, несметны,
Поднимались в небо, как орлы! —
Чем тогда является в сравненье
Личной жизни злая суета,
Тот порыв, такое-то стремленье,
Та иль эта бедная мечта?
Пред великою толпою
Музыканты исполняли
Что-то полное покоя,
Что-то близкое к печали;
Скромно плакали гобои
В излияньях пасторальных,
Кружевные ли́лись звуки
В чудных фразах музыкальных…
Но толпа вокруг шумела:
Ей нужны иные трели!
Спой ей песню о безумье,
О поруганной постели;
Дай ей резких полутонов,
Тактом такт перешибая,
И она зарукоплещет,
Ублажась и понимая…