Найдено стихов - 517.
На одной странице показано - 20.
Чтобы посмотреть как можно больше стихов из коллекции, переходите по страницам внизу экрана.
Стихи отсортированы так, что в начале идут более длинные стихи. На следующих страницах стихи становятся короче.
На последней странице Вы найдете самые короткие стихи автора.
И. П. Архипову
Тихо раздвинув ресницы, как глаз бесконечный,
Смотрит на синее небо земля полуночи.
Все свои звезды затеплило чудное небо.
Месяц серебряный крадется тихо по звездам…
Свету-то, свету! Мерцает окованный воздух;
Дремлет увлаженный лес, пересыпан лучами!
Будто из мрамора или из кости сложившись,
Мчатся высокие, изжелта-белые тучи;
Месяц, ныряя за их набежавшие гряды,
Золотом режет и яркой каймою каймит их!
Это не тучи! О, нет! На ветра́х полуночи,
С гор Скандинавских, со льдов Ледовитого моря,
С Ганга и Нила, из мощных лесов Миссисипи,
В лунных лучах налетают отжившие боги!
Тучами кажутся их непомерные тени,
Очи закрыты, опущены длинные веки,
Низко осели на царственных ликах короны,
Белые саваны медленно вьются по ветру,
В скорбном молчании шествуют мертвые боги!..
Как не заметить тебя, властелина Валгаллы?
Мрачен, как север, твой облик, Оден седовласый!
Виден и меч твой, и щит; на иззубренном шлеме
Светлою искрой пылает звезда полуночи;
Тихо склонил ты, развенчанный, белое темя,
Дряхлой рукой заслонился от лунного света,
А на плечах богатырских несешь ты лопату!
Уж не могилу ли станешь копать, седовласый?
В небе копаться и рыться, старик, запрещают…
Да и идет ли маститому богу лопата?
Ты ли, утопленник, сросшись осколками, снова
Мчишься по синему небу, Перун златоусый?
Как же обтер тебя, бедного, Днепр мутноводный?
Светятся звезды сквозь бледно-прозрачное тело;
Длинные пальцы как будто ногтями расплылись…
Бедный Перун! Посмотри: ведь ты тащишь кастрюлю!
Разве припомнил былые пиры: да попойки
В гридницах княжьих, на княжьих дворах и охотах?
Полно, довольно, бросай ты кастрюлю на землю;
Жителям неба далекого пищи не надо,
Да и растут ли на небе припасы для кухни?
Как не узнать мне тебя, громовержец Юпитер?
Будто на троне, сидишь ты на всклоченной туче;
Мрачные думы лежат по глубоким морщинам;
Чуется снизу, какой ты холодный и мертвый!
Нет ни орла при тебе, ни небесного грома;
Мчится, насупясь, твоя меловая фигура,
А на коленях качается детская люлька!
Бедный Юпитер! За сотни прожитых столетий
В выси небесной, за детски-невинные шашни,
Кажется, должен ты нянчить своих ребятишек;
В розгу разросся давно обессиленный скипетр…
Разве и в небе полезны и люлька, и розги?
Много еще проносилось богов и божочков,
Мертвые боги — с богами, готовыми к смерти,
Мчались на сфинксах двурогие боги Египта,
В лотосах белых качался таинственный Вишну,
Кучей летели стозубые боги Сибири,
В чубах китайцев покоился Ли безобразный!
Пальмы и сосны, верблюды, брамины и маги,
Скал ьды, друиды, слоны, бердыши, крокодилы —
Дружно сплотившись и крепко насев друг на друга,
Плыли по небу одною великою тучей…
Чья ж это тень одиноко скользит над землею,
Вслед за богами, как будто богам не причастна,
Но, несомненней, чем все остальные, — богиня!
Тень одинокая, женщина без одеянья,
Вся неприветному холоду ночи открыта?!
Лик обратив к небесам, чуть откинувшись навзничь,
За спину руки подняв в безграничной истоме,
Грудью роскошною в полном свету проступая,
Движешься ты, дуновением ветра гонима…
Кто ты, прекрасная? О, отвечай поскорее!
Ты Афродита, Астарта? Те обе — старухи,
Смяты страстями, бледны, безволосы, беззубы…
Где им, старухам! Скажи мне, зачем ты печальна,
Что в тебе ноет и чем ты страдаешь так сильно?
Может быть, стыдно тебе пролетать без одежды?
Может быть, холодно? Может быть… Слушай, виденье,
Ты — красота! Ты одна в сонме мертвых живая,
Обликом дивным понятна; без имени, правда!
Вечная, всюду бессмертная, та же повсюду,
В трепете страсти издревле знакомая миру…
Слушай, спустись! На земле тебе лучше; ты ближе
Людям, чем мертвым богам в голубом поднебесье-.
Боги состарились, ты — молода и прекрасна;
Боги бессильны, а ты, ты, в избытке желаний,
Млеешь мучительно, в свете луны продвигаясь!
В небе нет юности, юность земле лишь доступна;
Храмы сердец молодых — ее вечные храмы,
Вечного пламени — вспышки огней одиночных!
Только погаснут одни, уж другие пылают…
Брось ты умерших богов, опускайся на землю,
В юность земли, не найдя этой юности в небе!
Боги тебя недостойны — им нет обновленья.
Дрогнула тень, и забегали полосы света;
Тихо качнулись и тронулись белые лики,
Их бессердечные груди мгновенно зарделись;
Глянула краска на бледных, изношенных лицах,
Стали слоиться, твой девственный лик сокрушая,
Приняли быстро в себя, отпустить не решившись!
Ты же, прекрасная, скрывшись из глаз, не исчезла —
Пала на землю пылающей ярко росою,
В каждой росинке тревожно дрожишь ты и млеешь,
Чуткому чувству понятна, без имени, правда,
Вечно присуща и все-таки неуловима…
(Монолог из комедии)
Что город наш? Как прежде, вечно хмурен,
Бесхаракте́рен в самых мелочах;
Больницы полны, тюрьмы также полны,
Есть новые дома, казармы, кабаки.
На улицах спешат, на кладбищах рыдают,
Толпятся в лавках, но не в книжных, целый день.
Здесь умирают люди, там родятся,
Здесь день не спят, а там не спят ночей.
По департаментам с потертыми локтями,
Но в бархатных зато воротниках,
Сидят чиновники угрюмо за столами,
Скребут бумагу, думают, молчат.
Обята думами о будущем отчизны,
До лбов завернута в бобровые меха,
Стоит полиция на перекрестках улиц
И точно так же мало говорит;
Сидят вороны на крестах церковных;
Сидят учителя в гимназиях и школах,
Десятки дней толкуя молодежи,
Что старших нужно крепко уважать...
Всегда невежливы и горды офицеры,
Довольные и миром и собой,
Проводят жизнь в каком-то странном сне,
Держась за фалдочки родных и гувернеров,
За юбки матерей и парики отцов,
Вприпрыжку бегают отечества надежды,
Кумы на кумовьях, стегая кумовством.
Навстречу утру с вялою молитвой
У душных спален окна открывают,
И от обеда вплоть до нового обеда
Бранятся, ссорятся, мошенничают, лгут.
С утра идут визиты и поклоны,
По вечерам роскошные балы,
Концерты для больных и в пользу бедных,
И карты, карты, карты без конца.
На каждом вечере свой маленький геройчик
О глупости других как с кафедры кричит,
И самохвальствует в науке и искусстве,
Рак общества и язва наших дней,
Растут и множатся божки-авторитеты:
Разинув рты и выпучив глаза,
Внимают им покорнейшие слуги,
И затираются громадным большинством,
Порывы честные и дельные нападки.
Обезображена, болезненно нема,
Вся сплетнями живет литература.
Из старых кирпичей по новым образцам
Кладет фундаменты и поднимает арки.
Театры полны пестрою толпой,
Но без толку молчат или орут в партере,
В райке актеров дико поощряют.
В кондитерских за кипами журналов
С клеймом почтамтским рьяные сидят
Политики и дружно пьют настойки,
Хваля морозы и родную грязь,
Перед каминами бушуют патриоты,
Гордятся миром, слабостью Европы,
И смело рассуждают вкривь и вкось,
О пользе пьянства, акций и подарков,
О том как сильно войско, страж закона.
Пудовые замки, саженные заводы
Красноречиво смертным говорят:
Вот это точно собственность, не кража.
А брошки жен, браслеты и брильянты,
Не вывески, знак собственности тоже?
А наши женщины — тюки шелков и лент,
Боящиеся чорта и скандала,
Поклонницы Дюма, балов и маскарадов;
А наши девушки, боящиеся ветра,
Виц-матери сомнительных детей,
Летучий эскадрон болотных амазонок,
Живая мебель мертвых бальных зал!
А этот пошлый торг сердец и убеждений,
А эти фразы, вечные цитаты...
Сильны теперь и не в одной России
Авторитеты Рудиных, Ноздревых;
Сквозник, Коробочка, Петух и Собакевич,
Добчинский с Бобчинским, Молчалин, Простаков,
И Фамусов, и Чичиков, и Плюшкин.
Порядок стар и жизнь дряхла в Европе,
Заштукатурена она стоит еще,
Но ей упасть не от отдельных взрывов
Еще недоработанных идей.
Ей не пришла пора переродиться.
Далек тот день, со дна народной жизни
Еще не всплыл общественный вопрос,
Спадут не скоро тяжкие колодки,
Заговорит развязанный язык,
И побегут кряхтя и спотыкаясь,
Спеша, один цепляясь за других,
Герои старые и старые идеи
За вечной памятью громадных похорон,
За катафалками отпетых убеждений.
В духовный Днепр опустится народ,
Заявится начало новой жизни,
Могучим отпрыском могучего зерна,
И все грехи и заблужденья духа —
Все смоют слезы счастья и любви!
И наступила ночь тяжелая, глухая...
Виденье было мне! Меня порыв увлек
За кряж каких-то гор... Куда — и сам не зная,
Входил я в некий призрачный чертог.
Чертог был гульбищем каких-то сил бесплотных,
Незримых смертному, — молчание хранил...
Над тьмой безвременья, на при́весях бессчетных
Блистало множество больших паникадил.
Как бы пророчество какое выполняя,
Огни бестрепетно пылали, зажжены
От света Патмоса, от пламени Синая,
Рукой таинственной в чертог принесены!..
Непостижимо как, но те огни слагались
Как бы в какие-то живые письмена...
Весь мир погиб... Они одни остались,
И на кадилах были имена!..
А глубоко внизу, обломки на обломках,
Над миром рухнувшим торчали острия,
И между них, блестя огнем чешуй в потемках,
Лежала мертвою библейская змея!
А подле голубь белый без движенья
Упал пластом, безжалостно измят,
И на груди его как бы изображенья
Семи великих ран виднелися подряд...
И был поставлен я, не знаю кем, к допросу:
«Вот что оставил мир, исчезнув, за собой...
Ты воссоздай по этому хаосу,
Чем был он мысливший когда-то и живой?»
И я затрепетал, испуганный глубоко,
Проникнут холодом, боясь скатиться в тьму...
«Зачем, скажи мне Дух, в огнях читает око
Ряды имен, враждебных по всему?
Что общего у них, давным-давно прошедших
Пророков и шутов, тех иль других вождей,
Людей проклятия, великих сумасшедших
И неизвестных мне по именам людей?»
Я услыхал тогда как будто прорицанье:
«Блудницу жизни в бездну унесло,
Погибло с нею все! Одно, одно страданье
Гореть над бездною осталось, не прошло.
В нем сущность мира! альфа и омега!
Страданья лишь одну пощаду обрели
И пламенно блестят, как светочи ночлега,
Над разрушением замученной земли...»
И откровенье было мне другое:
Мне ангел смерти близко виден стал,
Когда, низвергнув все, покончив все земное,
Он руки на груди сложил и отдыхал...
И он был тоже мертв! лицо мне видно было;
Не мог я не признать в нем чудной красоты,
Хоть силою огня местами опалило
И покоробило поблекшие черты!
И на недвижные по смерти очертанья,
На гордый труп с поникшей головой,
Сияли светочи пылавшего страданья,
Роняя свет окраски кровяной!
Я стал искать ответа на сомненье:
«Зачем же, если так, ряды паникадил?
Одних имен не тронуло крушенье
Всех добрых, всех враждебных сил?»
И я услышал, будто из тумана
Великий Голос вдруг в сердцах заговорил:
«Как! Даже тут вопрос? Так, значит, слишком рано
Господь земную мощь в огне испепелил?!
Пытливый ум людей, как прежде, в жизни ставит
Вопросы страшные о бытии времен...
Да кто же, наконец, из двух вас власть? Кто правит?
Они ли, смертные, или бессмертный Он?!
Бог кончил с опытом, довольно испытаний...
Не поросль — семя все испепелить пора...
Он ложь основ признал! Рождала жизнь страданий
Одни лишь помеси проклятья и добра!
И Он других создаст, а прежних уничтожит
Так, чтоб и в имени проказе не пройти
В то, что появится, в то, что Он приумножит
И в жизни поведет на новые пути...»
И стали погасать, дымясь, паникадила!
Одни вослед другим погасли имена!
Тьма непроглядная отвсюду обступила,
Непоборимая, безмолвная, одна...
И тот же Глас звучал, как бы из некой славы,
Суровый, медленный и страшный, как самум:
«Иначе на людей не отыскать управы,
Иначе не смирить их поврежденный ум...»
И видели мы все явленье эпопеи...
Библейским чем-то, средневековым,
Она в четыре дня сложилась с небольшим
В спокойной ясности и красоте идеи!
И в первый день, когда ты остывал,
И весть о смерти город обегала,
Тревожной злобы дух недоброе шептал,
И мысль людей глубоко тосковала...
Где вы, так думалось, умершие давно,
Вы, вы, ответчики за раннюю кончину,
Успевшие измять, убить наполовину
И этой жизни чистое зерно!
Ваш дух тлетворный от могил забытых
Деянье темное и после вас вершит,
От жил, в груди его порвавшихся, открытых,
От катафалка злобно в нас глядит...
И день второй прошел. И вечер, наступая,
Увидел некое большое торжество:
Толпа собралась шумная, живая,
Другого чествовать, поэта твоего!..
Гремели песни с освещенной сцены,
Звучал с нее в толпу могучий сильный стих,
И шли блестевшие огнями перемены
Людей, костюмов и картин живых...
И в это яркое и пестрое движенье,
Где мягкий голос твой — назначен был звучать,
Внесен был твой портрет, — как бледное виденье,
Нежданной смерти ясная печать!
И он возвысился со сцены — на престоле,
В огнях и звуках, точно в ореоле...
И веяло в сердца от этого всего
Сближением того, что живо, что мертво,
Рыданьем, радостью, сомненьями без счета,
Всей страшной правдою «Бесо́в» и «Идиота»!..
Тревожной злобы дух — он уставал шептать!
Надеяться хотелось, верить, ждать!..
Три дня в туманах солнце заходило,
И на четвертый день, безмерно велика,
Как некая духовная река
Тебя толпа в могилу уносила...
Зима, испугана как будто, отступила
Пред пестротой явившихся цветов!
Качались перья пальм и свежестью листов
Сияли лавры, мирты зеленели!
Разумные цветы слагались в имена,
В слова, — как будто говорить хотели...
Чуть видной ношею едва отягчена,
За далью серой тихо исчезая,
К безмолвной лавре путь свой направляя,
Тихонько шла река, и всей своей длиной
Вторила хорам, певшим: «Упокой!»
В умах людских, печальных и смущенных,
Являлась мысль: чем обяснить полней —
Стремленье волн людских и стягов похоронных,
Как не печалью наших тяжких дней,
В которых много так забитых, оскорбленных,
Непризнанных, отверженных людей?
И в ночь на пятый день, как то и прежде было,
Людей каких-то много приходило
Читать псалтырь у головы твоей...
Там ты лежал под сенью балдахина,
И вкруг тебя, как стройная дружина
Вдруг обратившихся в листву богатырей,
Из полутьмы собора проступая
И про тебя былину измышляя,
Задумчивы, безмолвны, велики́,
По кругу высились лавровые венки!
И грудой целою они тебя покрыли,
Когда твой яркий гроб мы в землю опустили...
Морозный ветер выл... Но ранее его
Заговорила сдержанная злоба
Вдогонку шествию довременного гроба!
По следу свежему триумфа твоего
Твои товарищи, и из того же круга,
Служащие давно тому же, что и ты, —
Призванью твоему давали смысл недуга,
Тоске предвиденья — смысл тронутой мечты!..
Да, да, действительно — бессмертье наступало,
Заговорило то, что до того молчало
И распинало братьев на кресты!
И приняла тебя земля твоей отчизны;
Дороже стала нам одною из могил
Земля, которую, без всякой укоризны,
Ты так мучительно и смело так любил!
Поднявши якоря, мы с утренним рассветом
Стоянку бросили и к выходу легли.
С востока, в небесах, горевших первым светом,
Чернели темные окраины земли.
Лучей невидимых сиянье разгоралось,
Верхушки облаков прозрачных золотя,
И утро раннее нам тихо улыбалось,
Как безмятежное и сонное дитя.
По виду облаков
Мы в море ждать могли хорошую погоду,
И вышли, между тем, на полную свободу
По створу верному прибрежных маяков.
Отрадно после дней томительных разлуки
Вернуться к пристани от жизни кочевой;
Отрадно пожиать приятельские руки
И встретить взор очей приветно огневой...
Отрадно... но всегда подобное мгновенье
На чувстве радости есть темное пятно;
Во всем нежданное заметно измененье,
Ничто от времени судьбой не спасено...
Равно холодное и к радости, и к горю,
Ты, время, не щадишь и самой красоты!
Но к вечно юному сверкающему морю
В своем течении не холодно и ты!
Который раз уже, алкающий и жадный,
Я в море, выхожу, с надеждою в груди!
Который, морк, раз ты ветер свой отрадный
Мне шлешь и радостно играешь впереди!
Года жестокие бессильны над тобою;
Не тихнет пыл твоих бунтующих седин;
Все той же блещешь ты глубокой синевою,
Разгладив гневный след нахмуренных морщин,
И с ветром меряясь безумною отвагой,
Лишь с небом делишься и красками, и влагой!
Я помню детские далекие лета...
Нас к морю с ранних дней впервые приучали.
Им отроческих лет свобода отнята,
И в нем мы прожили весенние печали.
Как неприязненно к несчастливой судьбе,
С душою, полною оставленных кумиров,
С волною финскою учились мы борьбе,
Внимая опыту бывалых командиров.
Вы помните ль те дни, товарищи? Увы!
Уж юность первая от нас теперь далеко,
Как воды гордые красавицы Невы
От волн изменчивых китайского Востока.
Пути различные нас в жизни повели,
И редко что-нибудь мы слышим друг о друге...
Иные бросили скитанья для земли,
Для ласковых очей отысканной подруги.
Иные, может быть, в далекой стороне,
С мечом, карающим тупое самовластье,
Стоят упорные в убийственном огне,
Душою твердою испытывая счастье.
Отсюда вижу вас. Кипит нежданный бой,
Гремя орудия среди мольбы и стона;
Смерть носится кругом, для избранных судьбой,
И всадник на коне, пронзающий дракона...
Куда подвижная не кинет нас судьба!
Каких земных морей еще мы не видали!
Привычкой долгою нас волны привязали
К себе, как женщина влюбленного раба.
Скучна нам берега тревожная свобода,
Нет к морю прошлого потушенной вражды,
И ласково манит знакомая природа
На лоно светлое играющей воды.
Закрылись берега... Пустынное пространство!
Спит вечность темная во мгле твоих очей...
Как я люблю твое червонное убранство,
При первом золоте проснувшихся лучей!
Есть связь незримая в безбрежности туманной
С душой, усталою в волненьях суеты;
Все верится, что есть земли обетованной
За гранью дальних вод волшебные черты.
Все верится, что вновь крылатые надежды
Родятся для души лишь временно больной,
Как легких облаков красивые одежды
Рождаются теплом над глубью водяной.
Вы не рассердитесь, надеюсь, этот раз
На столь нежданное и дерзкое посланье;
Я столько лет молчал, но, чувствую, сейчас
Не в силах сдерживать упорное молчанье.
Я что-то утомлен. Не знаю почему,
Мне с самого утра сегодня грустно стало.
Быть может, помните: подобное тому
Со мною и тогда, при вас еще, бывало,
Но только эта грусть с годами стала злей.
Тогда я молод был, жилося веселей
И были близки вы, в часы ж такой печали
Противным вы меня и скучным называли.
Невольный слушатель бессовестной молвы,
Я многое о вас слыхал за годы эти;
Недаром, кажется, вы пожили на свете
И, думаю, теперь невеселы и вы.
Судьбою радости даются очень скупо,
От мысли их желать я стал теперь далек:
В таком сознании на счастье есть намек.
Другое всякое по большей части глупо.
Согласны ль вы со мной — не знаю, но давно
Я к этому пришел: мне как-то все равно.
Зато бывают дни, мой призрачный покой
Вдруг нарушается тревогой и сомненьем,
Душа стесняется какою-то тоской,
О днях утраченных воскресшим сожаленьем...
Как путник, сбившийся с знакомого пути,
Не знаю я тогда, куда и как идти,
Отчаянье в душе, немое, без ответа,
Без признака лучей какого-либо света.
Сегодня целый день я был один с собой;
Работать пробовал, читал, чтобы забыться, —
Ничто не помогло! Неравною борьбой
Я к вечеру успел бесцельно утомиться...
Отчаянье мое вам трудно передать;
В нем жажда подвига, желанье совершенства,
В нем страшной пошлости заржавая печать
Мертвит предчувствие забытого блаженства;
Печаль глубокая, как тяжесть, давит грудь...
Я подошел к столу, чтоб делать что-нибудь,
И начал разбирать, рассеяния ради,
Бумаги старые и старые тетради.
И вот нашел письмо. Какой-то странный рок
Здесь сохранил его под тайною забвенья;
Вы помните, — тогда я письма ваши сжег,
Оно единое спаслось от истребленья,
Как будто для того, чтоб почерком руки,
Столь близкой некогда, в минуту злой невзгоды
Напомнить мне опять сквозь сумерки тоски
Мои весенние промчавшиеся годы.
Я радость краткую нарочно не тушу
И вот, как видите, покорный чудной власти,
Письмо ответное вам радостно пишу,
Теперь спокойное, без взрывов прежней страсти.
Когда бы думал я, что горечь этих строк
Вас как-нибудь собой рассердит и встревожит,
Я их по-прежнему на сердце скрыть бы мог;
Но только чувствую, что быть того не может.
Проходит молодость унылая моя
Почти без радостей, в усилиях боренья.
Ужели же хоть раз опять не в праве я
Взглянуть на прошлое со словом примиренья!
Взывая к сродному вам чувству доброты,
Не требуя теперь настойчиво ответа,
Я шлю вам поздние, увядшие цветы,—
Они нашли у вас лучи родного света.
Пусть мы не встретимся! Пускай меня не раз
Надежда новая согреет и обманет,
Но пламя чистое, горящее сейчас,
Мне тихой радостью светить на перестанет.
Мы здесь не встретимся... Пускай; надежда есть
Еще на новое, нетленное свиданье,
Где сроков нет таких, чтобы цветам расцвесть
И затуманить взор печалью увяданья.
Это на Волге, на матушке, было!
Солнце за степью в песках заходило.
Я перебрался в лодчонке к рыбацкой ватаге,
С ромом во фляге, —
Думал я, может, придется поднесть
Выпить в мою или в ихнюю честь!
Белая отмель верст на́ пять бежала.
Тут-то в рогожных заслонах ватага стояла.
Сети длиной чуть не с версту на древках торчали,
Резко чернея на белом песке, просыхали...
Домик с оконцем стоял переносный;
Края далекого сосны,
Из Ярославля, знать, срубом служили,
Смолы сочили...
Вижу: хозяин стоит; он сказал:
«Ваше степенство, должно быть, случайно попал?
Чай, к пароходу, поди, опоздали,
Заночевали?»
Также сказал, что улов их недурен
И что, хоть месяц был бурен,
Все же у них
Рыбин больших
Много в садке шевелится!
Может, хочу убедиться?
В ближнем яру там садок преболышущий стоял.
Был поделен он на клети; я шесть насчитал;
Где по длине их, а где поперек
Сходни лежали из тонких досо́к.
Каждая клеть была рыбой полна...
Шумно играла в них рыбья волна!
Стукался толстый лосось и юлила стерлядка;
В звучно плескавшей воде, посреди беспорядка,
Чопорно, в белых тесьмах, проходила севрюга;
«Есть, — говорил мне хозяин, — у нас и белуга!»
Сунул он жердь и по дну поводил,
Поднял белугу! Нас дождь окатил,
Чуть показалась она... Мощным плесом хлестнула,
Точно дельфин кувырнулась и ко́ дну юркнула...
Ночь налегла той порой!
Очередной
Сети закидывал; прочие кучей сидели;
Два котелка на треногах кипели;
Яркий огонь по синеющей ночи пылал,
Искры метал...
Разные, пестрые люди в той куче столпились...
Были такие, что ближе к огню протеснились;
Были такие, что в мрак уходили, —
Точно они свои лица таили!
«Что́ его, — думали, — к нам сюда носит?
Ежели вдруг да про пашпорты спросит?
Правда, далеки пески! Не вперво́й уходить!
Дернула, видно, нелегкая нас посетить!..»
Фляга с ямайским осталася полной при мне:
И повернуть-то ее не пришлось на ремне!
Даже и к слову придти не пришлось никому;
Был я не по́ сердцу волжской ватаге, — видать по всему! —
Выходцем мира иного,
Мало сказать, что чужого...
Только отехавши с версту от стана,
Лодкой спугнув по пути пеликана, —
Он на волнах уносившейся Волги дремал, —
Что пеликаны на Волге бывают, того я не знал, —
Издали песню я вдруг услыхал хоровую...
В звездную ночь, в голубую,
Цельною шла, не куплет за куплетом,—
Тьму рассекала ночную высоким фальцетом
И, широко размахнув для полета великого крылья,
Вдруг ни на чем обрывалась с бессилья...
Чудная ночь эту песнь подхватила
И в отголосках без счета в безбрежную даль проводила...
Два брата жили. Им, обласканным судьбой,
Родня богатая была дана. В Царьграде
Стояли братья близко к трону, и в наряде
Придворном выситься могли, и над толпой
Высоко подниматься, — но веленьем
Господним, эти братья, со смиреньем,
Всем славам мира, почестям земли,
Сойти в сердца людей и жить в них предпочли.
И было так, что блеск и роскошь Рима,
И папство гордое ласкали их, маня
К себе. Там тоже трон! И тоже злобы дня,
И та же близость к трону... Но, хранима
Заветной мыслию их братская чета,
Познавши Рим, ему предпочитала
Земель славянских тишь, где бедность, простота
И некрещеная народность обитала, —
Где сквозь немую даль синеющих степей
Россия в будущем неясно проступала...
Там было им и лучше, и милей...
Между кумирнями Перуна и Купалы,
У мрачных идолов в чешуйчатых бронях,
В их слове проповедь Христова зазвучала
И тихим пламенем затеплилась в сердцах.
И ожили сердца! Евангельское слово
Доныне слышится... Оно, из вещих строк,
В то сердце, что принять в себя его готово,
Как цветень падает на жаждущий цветок!
От буквы греческой с ее фигурной вязью
Возникли очерки родного нам письма,
И с нарожденьем букв сплотились крепкой связью
Заветы веры и печать ума.
Такого не было нигде возникновенья
Науки в вере! Наша речь взросла
В словах Евангелья, приняв свое рожденье
В дыханьи ласковом церковного тепла.
Привет, учители! Привет, на расстоянье
Всех завершенных тысячи годов!
Привет на языке, что вашим был созданьем,
Возник из вами же завещанных нам слов!
Звучат ли к вам оне своим знакомым ладом?
Доносится ль до вас родной вам звук речей?..
И слышите ли вы, как он с другими рядом
Идет в лазурь небес искать Царя Царей?
Он вам знаком, отцы, язык родных преданий!
От колыбелей наш, молитвой освящен,
Железом и свинцом великих битв крещен,
Глашатай жгучих бед и славных ликований, —
В строках письмен старинных он дремал,
От чуждых примесей их кельи охраняли...
И вот теперь в тысячелетней да́ли
Он, от источника чистейший, заблистал!
Пусть времена темны́, и пусть друзья враждебны,
Пусть правда всюду лжет и там, где надо петь
Души за упокой — свершаются молебиы,
Пускай безумствуют, где надо разуметь, —
Но наш родной язык, возникший в православье,
Врученный вами нам непоборимый стяг!
Пусть сделал многое старинный князь Варяг,
Придя на зов, сказав: «Теперь конец бесправью!»
Но больше сделали вы, вы, творцы письма,
От буквы греческой с ее фигурной вязью
Скрепив, сплотив несокрушимой связью
Заветы веры и печать ума...
Читали ль вы когда, как Достоевский страждет,
Как в изученье зла запутался Толстой?
По людям пустозвон, а жизнь решений жаждет,
Мышленье блудствует, безжалостен закон...
Сплелись для нас в венцы блаженства и мученья,
Под осененьем их дают морщины лбы;
Как зримый признак их, свой венчик отпущенья
Уносим мы с собой в безмолвные гробы.
Весь смутный бред страстей, вся тягота угара,
Весь жар открытых ран, все ужасы, вся боль –
В могилах гасятся... Могилы – след пожара –
Они, в конце концов, счастливая юдоль!
А все же надобно бороться, силы множить,
И если зла нельзя повсюду побороть,
То властен человек сознательно тревожить
Его заразную губительную плоть.
Пуская мысль на мысль, деянье на деянье,
В борьбе на жизнь и смерть слагать свои судьбы...
Ведь церковь Божия, вещая покаянье,
Не отрицает прав возмездья и борьбы.
Зло не фантастика, не миф, не отвлеченность!
Добро – не звук пустой, не призрак, не мечта!
Все древле бывшее, вся наша современность
Полна их битвами и кровью залита.
Ни взвесить на весах, ни сделать измеренья
Добра и зла – нельзя, на то нет средств и сил.
Забавно прибегать к чертам изображенья;
Зачем тут – когти, хвост, Молох, Сатаниил?
Легенда древняя зло всячески писала.
По-своему его изображал народ,
Испуганная мысль зло в темноте искала,
В извивах пламени и в недрах туч и вод.
Зачем тут видимость, зачем тут воплощенья,
Явленья демонов, где медленно, где вдруг –
Когда в природе всей смысл каждого движенья –
Явленье зла, страданье, боль, испуг...
И даже чистых дум чистейшие порывы
Порой отравой зла на смерть поражены,
И кажутся добры, приветливы, красивы
Все ухищрения, все козни сатаны.
Как света луч, как мысль, как смерть, как тяготенье,
Как холод и тепло, как жизнь цветка, как звук –
Зло несомненно есть. Свидетель – все творенье!
Тут временный пробел в могуществе наук:
Они покажут зло когда-нибудь на деле...
Но был бы человек и жалок и смешон,
Признав тот облик зла, что некогда воспели
Дант, Мильтон, Лермонтов, и Гете, и Байрон!
Меняются года, мечты, народы, лица,
Но вся земная жизнь, все, все ее судьбы –
Одна-единая мельчайшая частица
Борьбы добра и зла и следствий той борьбы!
На Патмосе, в свой день, великое виденье
Один, из всех людей, воочию видал –
Борьбы добра и зла живое напряженье...
Пал ниц... но – призванный писать – живописал!
Когда беспомощным я был еще младенцем,
Я страх неведомый испытывал порой.
То не был страх ни ведьм, ни приведений,
Но что-то вдруг в таинственной ночи
Со мной ужасное во тьме происходило.
Казалось мне, что ночь и тишина
Каким-то трепетом нежданно наполнялись,
Кругом мне слышался глухой и странный шум,
Как будто близкие и дальние предметы
Живыми делались таинственным путем;
Все угрожало мне бедою непонятной,
И в очи злобная глядела темнота...
Исполнен ужаса, я вскрикивал невольно
И с нежной ласкою знакомая рука,
Испуг младенческий с заботой отгоняя,
К моей встревоженной склонялась голове.
«Здоров ли ты» — я слышал голос тихий,
«Ты страшный сон, должно быть, увидал!
Засни скорей, не бойся, будь мужчиной;
Я здесь с тобой, я сон твой стерегу...»
И, слыша звук и голос одобренья,
Я крепким сном спокойно засыпал.
Когда я юношею стал самолюбивым
И, чем-нибудь нежданно огорчен,
Был часто полн и гнева, и досады,
С тревогой юною не в силах совладать;
Когда печаль мне душу леденила,
Я к другу старшему, мне данному судьбой,
Нес сердце, полное борьбою и сомненьем,
И, помню, звук спокойных, мудрых слов
Вновь укреплял ослабнувшую волю
И с жизнью светлою опять меня мирил.
Любовь мне пылкие обятья раскрывала,
Неся забвение, лобзанье и восторг.
Когда теперь, возросши зрелым мужем,
Своей дорогою я медленно бреду,
В судьбе скитальческой теряя пыл душевный,
Когда теперь ни ночи темнота,
Ни гнев, ни страсть, ни тайный яд обиды
Моей души ддо дна не шевелят,
Теперь я чувствую порой печаль иную
Всех прежних недугов изведанных страшней.
Она страшна, как зарево пожара,
Как ночь бессонная, медлительно нема.
В ней скрыто тайное о чем-то сожаленье,
Какой-то внутренний, отчаянный призыв
И горькая, как слезы, безнадежность...
Друзей отзывчивых я больше не ищу,
Мою печаль никто делить не может;
Я должен быть, я знаю, одинок...
И вот теперь, в минуту бурь душевных,
Отраду новую нашел я для себя.
Есть книга чудная, заветная со мною;
В ней мысль высокая, любовь и простота
В словах божественных так чудно сочетались,
Такая светлая разлита красота,
Что в миг отчаянья, чуть книгу я раскрою,
Ответным трепетом дрожат мои уста...
И одиночества я полного не знаю,
Печаль смиряется, исполнена мольбой,
И друга верного я сердцем ощущаю,
Его я чувствую и слышу за собой.
Копенгаген.
(На восстановление 1-го кадетского корпуса, 1887 г.)
Привет тебе, наш светлый уголок!
Друзья-товарищи, очаг наш засветился!
Он долго странствовал и снова возвратился
В тот меньшиковский дом, где времени поток
Его не трогал, где, в тени родных преданий,
Взросли мы, счастливы и полны ожиданий, —
Где пылью двух веков покрыты знамена,
Где до́ма многие большие имена...
Мысль о рассаднике всей доблести вои́нской
Царице Анне Миних дал, иль Ягужинской.
С тех самых пор, чуть не от дней Петра,
По воле милости и царственной, и женской,
Шляхетский корпус рос. Была, была пора
Фельдмаршалы Прозо́ровский, Каме́нский,
Румянцев — ранее других,
Слетев с гнезда, в деяниях живых
Свои судьбы бытописали.
Времен прошедших ценные скрижали
Хранят, куда потомок ни взгляни —
В Екатеринин век, и в Александра дни,
К Балканам, на Кавказ, на польские восстанья,
На Севастополь, Плевну, их сказанья,
На степи Азии — повсюду след костей —
То рослых гренадер, то мелких егерей,
След однокашников-товарищей убитых!
Мы знали многих... Эти имена
Хранит у нас церковная стена
На черных мраморах, венками перевитых.
И не в одном лишь пламени боев,
Где русской крови и не счесть потоков,
Наш корпус выдвигал ряды своих сынов.
Являлись: Озеров, Херасков, Сумароков,
Когда-то светочи давно прошедших дней!
И если бы назвать по именам людей,
Которые в свой день России были нужны, —
Там, однокашники, где наших не сыскать?
На них лежала Божья благодать,
Усилья их оказывались дружны.
Видали ль вы, когда, как в Светлой Пасхи ночь,
Когда в алтарь уходит плащаница,
Вдруг озаряются молящиеся лица,
И темень храма убегает прочь!
От свечки маленькой бежит по храму пламя,
И поднимается в сиянии огней
Воскресшего Христа хоругвенное знамя!
Не так ли мы на утре наших дней
Несли огонь любви от очага родного?
Чуть только погасал — затепливали снова!
Сторожевой маяк, он посылал нам свет
По толчее зыбей, сквозь темень непогоды...
Нет, не мертвы дела давно минувших лет,
Преданьями сильны великие народы!
Преданья, это — мощь! Под их святую сень
Как к знамена́м полки в кровавый битвы день
Всегда, всегда собраться торопились;
И то не вымысел, что где-то в небесах,
В гигантских очерках, на облачных конях,
С живыми заодно и тени мертвых бились!
(Отрывок)
Исчезли няни крепостные,
Ушли в загробный свой покой...
Оне всходили по России,
На ниве темной и сухой,
Как чахлые цветы какие:
Хоть некрасив, хоть невысок,
И не пахучь, а все цветок!
Царь Годунов узаконил
Начала крепостного права,
Злорадство воли, порчу нрава,
Разгул патриархальных сил.
В те дни из тысячи волокон,
В жару томительном, в бреду,
Россия, с жизнью не в ладу,
Свивала свой громадный кокон.
Все были закрепощены
В болезнь слагавшейся страны;
И не могли иметь значенья
Ни мелкий лепет частных прав,
Ни личность... Все и вся поправ
В великой мысли единенья,
Россия шла сама собой.
Одно тяжелое заданье
Скрепляло, как цемент живой,
Всех дробных сил существованье:
Все нипочем, себя долой,
Но только бы в одном удача —
Решить тебя, страны задача,
Стать царством и народ спасти!
Что за беда, что на пути
Мы, тут да там, виновны были,
Тех стерли, этих своротили,
Тут не дошли, там перешли?
Спросите каменный утес:
Зачем он тут и так пророс?
Когда он трещины давал,
Он глубоко́, до недр, страдал!..
Век крепостничества погас.
Но он был нужен, он нас спас.
Во многом — воплощенье злого,
Он грозен и преступен был...
Тогда из своего былого
Нардо тип нянюшки развил.
Нардо, и так всегда бывает,
Когда подступит зло в упор,
Он то, что нужно, сам рождает,
И беззаветно разрушает
Всех наших умствований вздор.
Так в те года он к нашим детским,
На зло всем выходцам немецким,
Созданьем ясным и живым,
Поставил няню часовым.
Всегда в летах; за годы чтима
И тем от барина хранима,
Она щадилась даже им,
Как-будто бы на зло другим,
И тот инстинкт, что в звере бродит,
Его в семье от зла отводит
И учит охранять птенцов, —
Был и у крепостных отцов.
Не в детских, в видах поученья,
Свершались ими преступленья;
Не там, не на глазах детей
Рос стыд отцов и матерей...
И, няню на часы поставив
У детских — наш простой народ,
Себя всем мукам предоставил,
Детей берег, смотря вперед...
И сколько вздохов и рыданий,
Неистовств всяких темных сил,
Звук песни няни, ход сказаний,
От слуха деток заслонил!..
Я здесь, в своих полях. Счастливая судьба
Меня над бездной вод щадила и ласкала,
И «в море сущего» далекого раба
Молитва чья-нибудь в путях оберегала.
Я невридим и жив. Вхожу под милый кров
По ветхим ступеням, скрипящим под ногами,
С душой, не павшею под бурею годов,
И сыслью тяжкою, воспитанной годами, —
Вхожу, задумавшись, с морщиной на челе,
Средь полной тишины, царящей на селе.
В душе моей светло. Я вам хочу сказать,
От детства милые сады, дубы, березы,
Что счастлив я теперь, что молодости розы
Цветут в моих мечтах, как некогда, опять,
Что где-то далеко задержанные слезы
Готовы вырваться на свет из тайника.
Мне хочется сказать, родные очертанья,
Что бережно хранил и нес издалека
Я вами родственно внушенные преданья
И, падая порой в окрестной темноте,
Я вам принес назад их в прежней чистоте!
В душе моей светло. Вхожу под милый кров...
Здесь все осталося без всякой перемены,
И мебель старая домашних мастеров,
И белой известью окрашенные стены,
И те же образа, и даже запах тот,
Что жил здесь некогда, теперь нще живет
На полках, между книг ненужных и забытых
И пылью времени, как саваном, покрытых...
Привет тебе, земля! Как много, много дней
Я вспоминал тебя в скитаньях непрестанных
По водам пенистым обманчивых морей
И в мирной тишине заливов чужестранных!
Как часто о твоей мне думалось судьбе,
Когда, не зная сна и позабыв о скуке,
По книгам избранных и родственных тебе
Учился я тебя сильней любить в разлуке.
И не по книгам, нет! Семья твоих детей,
Простых твоих сынов семья, ясней чем книги,
На тесной палубе, меж пушек и снастей,
Учила уважать и чтить твои вериги...
Нет, родина моя! Ты все еще сильна,
Ты все еще жива в спокойствии смиренном,
ак моря синего немая глубина,
Как мысль великая в величии нетленном.
В душе моей светло. Какая тишь кругом!
Какое грустное на сердце оживленье!
Кто здесь? Откликнитесь! Но нет! везде покой.
Среди безмолвных стен брожу я одиноко,
Но чую на себе внимательное око,
И кто-то ласково беседует со мной.
Не в праздничные дни в честь славного былого,
Не в честь Творца небес или кого другого
Сияет роскошью, вконец разубрана́,
В великом торжестве прибрежная страна.
От раннего утра, проснувшись с петухами,
Весь город на ногах. Он всеми алтарями,
Зажженными с зарей, клубится и дымит,
И в переливах струн, и в трелях флейт звучит.
От храмов, с их колонн, обвешанных цветами,
Струится свежестью; над всеми площадями,
В венках, блистающих лавровою листвой,
Ряд бронзовых фигур темнеет над толпой.
По главному пути, где высятся гробницы,
Одне вослед другим грохочут колесницы;
С них шкуры львиные блистают желтизной
И поднимают пыль, влачась по мостовой.
Цвет жизни, молодость собою воплощая,
Проходят девушки, листами пальм махая;
Все в пурпуре, ряды старейшин вдоль трибун
Сидят в дыму огней и в рокотаньи струн;
В безмолвной гавани товаров не таскают,
Нет свадьб по городу; суды не заседают;
Не жгут покойников... Все, все молчат дела,
Вся жизнь на торжество великое пошла...
Честь победителю! Исполнено призванье!
Ему весь этот блеск и жизни замиранье,
И пламя алтарей, и мягкий звук струны,
Терпенье мертвого, венчанье старины,
И ликования всех бедных и богатых...
Ему триумфы дня, ему разврат ночной,
Где яркий пурпур тог, смешавшись с белизной
Одежд девических, разорванных, помятых,
Спадет с широких лож на мягкие ковры...
Ему струи вина, ему азарт игры...
И только два лица в народе том молчали,
Во имя истинной и сознанной печали:
И были эти два — философ и поэт...
Они одни из всех молчали! Сотни лет
Прошли с тех давних пор. И нынче там в огромных
Развалинах — шакал гнездится в щелях темных,
И правдою веков, великой степи в тон,
Наложен царственно несокрушимый сон...
На сторону тех двух, которые молчали,
Все перешло молчать! И из безмолвной дали
Степей явилась смерть с песками заодно —
Случилось то, что им казалось — быть должно!
(На коронацию Александра ИИИ)
Затеплилась Москва в ликующих огнях!
По тьме синеющей, несметными чертами,
Картиной огненной рисуясь в небесах,
Обозначался Кремль, обставленный зубцами...
В горящих очерках, ни кисти, ни перу
Не поддающихся, ничем не описуем,
По каждой профили, по каждом ребру
Рукой невидимой внимательно рисуем,
Кремль чудно возникал как бы из тьмы веков,
Нетленной жизни гость, явленье световое,
Весь в честной памяти преставленных отцов,
В общенье с вечностью, и в царственном покое...
Все башни ожили, и рдея, и светясь
Где ярким пурпуром, где синими огнями,
Как бы вступая вновь с подлунным миром в связь,
От древних окон их, блестящими тесьмами,
Светлы, как солнца блеск, и остры, как мечи,
Как бы богатырей каких-то древних взоры,
По тьме полуночной рисуя вкруг узоры,
Бродили длинные, подвижные лучи...
Толпа бессчетная отвсюду приливала,
Раскидывалась сплошь мятущимся коворм,
Как море, что́ утес родной облюбовало,
Она и ластилась, и билась под Кремлем...
В молчания глухом и на сердце твердыни
Стояли лишь одне соборные святыни,
И только трепетным румянцем куполов,
Как бы сочувствуя веселью отвечали!
Казалось, те цари, что́ мирно почивали
За многим множеством промчавшихся годов,
Ответили толпе, облитой ярким светом,
Своим, едва-едва зардевшимся приветом...
И вдруг над этим всем был сразу освещен
Знакомы исстари столб древней колокольни!
Он с высоты взглянул на то, чем окружен:
На празднество толпы, на весь простор раздольный;
Весь опоясанный алмазами огней,
Он гордо превознес старинную корону,
И православный крест заискрился над ней
По потемневшему глубоко небосклону...
Москва! Кто зрел тебя в одежде огневой,
Кто эту ночь провел в тебе, в Первопрестольной, —
Тот много просветлел, тот беззаветно твой —
На жизнь и смерть в любви непроизвольной...
В Кутаисе и подле, в окрестностях,
Где в долинах, над склонами скал,
Ждут развалины храмов грузинских,
Кто бы их поскорей описал...
Где ни гипс, ни лопата, ни светопись
Не являлись работать на спрос;
Где ползут по развалинам щели,
Вырастает песчаный нанос;
Где в глубоком, святом одиночестве
С куполов и замшившихся плит,
Как аскет, убежавший в пустыню,
Век, двенадцатый счетом, глядит;
Где на кладбищах вовсе неведомых,
В завитушках крутясь, письмена
Ждут, чтоб в них знатоки разобрали
Разных, чуждых людей имена, —
Там и русские буквы читаются!
Молчаливо улегшись рядком,
Все коллежские дремлют асессоры
Нерушимым во времени сном.
По соседству с забытой Колхидою,
Где так долго стонал Прометей;
Там, где Ноев ковчег с Арарата
Виден изредка в блеске ночей;
Там, где время, явившись наседкою,
Созидая народов семьи,
Отлагало их в недрах Кавказа,
Отлагало слои на слои;
Где совсем первобытные эпосы
Под полуденным солнцем взросли, —
Там коллежские наши асессоры
Подходящее место нашли...
Тоже эпос! Поставлен загадкою
На гробницах армянских долин
Этот странный, с прибавкою имени
Не другой, а один только чин!
Говорят, что в указе так значилось;
Кто Кавказ перевалит служить,
Бьп тому с той поры дворянином,
Знать, коллежским асессором бьп...
И лежат эти прахи безмолвные
Нарожденных указом дворян...
Так же точно их степь приютила,
Как и спящих грузин и армян!
С тем же самым упорным терпением
Их плывучее время крушит,
И чуть-чуть нагревает их летом,
И чуть-чуть по зиме холодит!
Тот же коршун сидит над гробницами,
Равнодушен к тому, кто в них спит!
Чистит клюв, обагренный добычей,
И за новою зорко следит!
Одинаковы в доле безвременья,
Равноправны, вступивши в покой:
Прометей, и указ, и Колхида,
И коллежский асессор, и Ной...
(На реке Тойме)
В лесах, замкнувшихся великим, мертвым кругом,
В большой прогалине, и светлой, и живой,
Расчищенной давно и топором, и плугом,
Стою задумчивый над тихою рекой.
Раскинуты вокруг по скатам гор селенья,
На небе облака, что́ думы на челе,
И сумрак двигает туманные виденья,
И месяц светится в полупрозрачной мгле.
Готовится заснуть спокойная долина;
Кой-где окно избы мерцает огоньком,
И церковь древняя, как облик исполина,
Слоящийся туман пронзила шишаком.
Еще поет рожок последний, замолкая.
В ночи так ясен звук! Тут — люди говорят,
Там — дальний перелив встревоженного лая,
Повсюду — мягкий звон покоящихся стад.
И Тойма тихая, чуть слышными струями,
Блистая искрами серебряной волны,
Свивает легкими, волшебными цепями
С молчаньем вечера мои живые сны.
Край без истории! Край мирного покоя,
Живущий в веяньи родимой старины,
В обычной ясности семейственного строя,
В покорности детей и скромности жены.
Открытый всем страстям суровой непогоды
На мертвом холоде нетающих болот —
Он жил без чаяний мятущейся свободы,
Он не имел рабов, но и не знал господ...
Под вечным бременем работы и терпенья,
Прошел он день за днем далекие века,
Не зная помыслов враждебного стремленья —
Как ты, далекая, спокойная река!..
Но жизнь иных основ, упорно наступая,
Раздвинувши леса, долину обнажит, —
Создаст, как и везде, бытописанья края
И пестрой новизной обильно подарит.
Но будет ли тогда, как и теперь, возможно
Над этой тихою неведомой рекой
Пришельцу отдохнуть так сладко, нетревожно
И так живительно усталою душой?
И будут ли тогда счастливей люди эти,
Что мирно спят теперь, хоть жизнь им не легка?..
Ночь! Стереги их сон! Покойтесь, Божьи дети,
Струись, баюкай их, счастливая река!
(В Нормандии)
На берегах Нормандии счастливой,
Где стенами фалез земля окаймлена,
Привольно людям, счастье не химера.
Труд не гнетет и жизнь не голодна.
Еще всесильны пестрые Мадонны
И, приношеньями обвешаны, глядят,
И депутаты здешних мест в Париже
На крайней правой исстари сидят.
Еще живет старинная отвага
И крепкая душа в нормандских рыбаках:
Их мощный тип не может измениться,
Он сохранен, он взрос в морских солях!
Нейдет отсюда жить к американцам
Избыток сил людских; есть место для гробов;
Бессчетных фабрик пламенные печи
Не мечут в ночь пунцовых языков.
Меж темных рощ, над тучными холмами, —
Стада и табуны, и замки, и дворы;
Из них, что день, развозятся повсюду
И молоко, и масло, и сыры.
Здесь, вдоль черты приливов и отливов,
В волнах, играющих между прибрежных глыб,
Роятся тьмы вертящихся креветок;
Морской песок — и этот полон рыб.
Повсюду, словно гроздья винограда,
Лежат синеющие мули под водой,
И всякой рыбою полны рыбачьи боты,
Бегущие на утре дня домой.
Пластом ракушки берег покрывают,
И крабов маленьких веселые семьи,
Заслышав шум, под камни убегают,
Бочком ползут в пристанища свои;
И всюду между них, спокойней чем другие,
Отцы-«отшельники» различных форм живут:
То рачки умные, засевшие в скорлупки
Погибших братьев, в даровой приют.
Лежит «отшельник», счастлив и беспечен,
Лежит в песке и преспокойно ждет, —
Квартирою дешевой обеспечен,
А кушанье доставит море в рот.
Свой вкусный хвостик глубоко запрятав,
Таращит этот рак проворные клешни...
То дармоеды, феодалы моря,
Невозмутимей всех других они!..
Я кометой горю, я звездою лечу,
И куда посмотрю, и когда захочу,
Я мгновенно везде проступаю!
Означаюсь струей в планетарных парах,
Содроганием звезд на старинных осях —
И внушаемый страх — замечаю!..
Я упасть — не могу, умереть — не могу!
Я не лгу лишь тогда, когда истинно лгу, —
И я мир возлюбил той любовью,
Что купила его всем своим существом,
Чувством, мыслью, мечтой, всею явью и сном,
А не только распятьем и кровью.
Надо мной ли венец не по праву горит?
У меня ль на устах не по праву царит
Беспощадная, злая улыбка?!.
Да, в концерте творенья, что уши дерет
И тогда только верно поет, когда врет, —
Я, конечно, первейшая скрипка…
Я велик и силен, я бесстрашен и зол;
Мне печали веков разожгли ореол,
И он выше, все выше пылает!
Он так ярко горит, что и солнечный свет,
И сиянье блуждающих звезд и комет —
Будто пятна в огне освещает!
Будет день, я своею улыбкой сожгу
Всех систем пузыри, всех миров пустельгу,
Все, чему так приятно живется…
Да скажите же: разве не видите вы,
Как у всех на глазах из своей головы
Мефистофелем мир создается?!
Не с бородкой козла, не на тощих ногах,
В епанче и с пером при чуть видных рогах
Я брожу и себя проявляю:
В мелочь, в звук, в ощущенье, в вопрос и в ответ,
И во всякое «да», и во всякое «нет»,
Невесом, я себя воплощаю!
Добродетелью лгу, преступленьем молюсь!
По фигурам мазурки политикой вьюсь,
Убиваю, когда поцелую!
Хороню, сторожу, отнимаю, даю —
Раздробляю великую душу мою
И могу утверждать — торжествую!..
(Отрывок)
Ты посетил его и был при смерти, —
Так расскажи, что видел?
— Видел я,
Чего в другой раз не хотел бы видеть!..
Он умер — страшно. Все ему казалось:
Он в обществе сидел самоубийц;
Он с ними говорил. Они сияли
В тяжелых ранах, будто в орденах,
И, хвастаясь, повязки с них срывали
И выставляли их... Еще он видел
Последний, страшный суд и рассказал
Подробно очень, как и что там было...
Кругом стремились мириады мертвых
К престолу Бога, и Господь поднялся
И проклял без изятья всех, кто жил!
И не было прощенья никому;
И искупленье стало мертвой буквой...
И Богородица прижалась в страхе
К престолу Сына и просить не смела
За эти тьмы поднявшихся грехов!
И оказалась благодать ненужной...
«Не нужна потому, сказал Господь,
Что осенить пришлось бы благодатью
Одних только сирот мертворожденных,
Детей без имени и недоносков!
Из всех людей, носивших образ мой,
Они одни безгрешны — остальные
Все, все виновны...» Так сказал Господь,
И бледен стал приговоренный мир
Пред гневом Господа. В зеленом свете,
Струившемся не от погасших солнц,
А от Господня гнева — трепетал он,
И кровь, дымясь, повсюду проступала...
И вот, должно быть, это увидав,
Осилить грезы он не мог, вскочил,
И, навзничь повалившись, замолчал,
Глаза уставил и раскинул руки...
Кровь грезы потопила человека!..
Конечно, был он грешником великим,
И да простит Господь ему грехи,
Которых мы, живущие, не знали,
И смыслом нашей жизни не постигли,
И оком нашей правды не нашли...