В его поместьях темные леса
Обильны дичью вкусной и пушистой,
И путается острая коса
В траве лугов, высокой и душистой…
В его дому уменье, роскошь, вкус —
Одни другим служили образцами…
Зачем же он так грустен между нами,
И на сердце его лежит тяжелый груз!
Чем он страдает? Чем он удручен,
И что мешает счастью?.. — Он умен!
Еще недавно, по́лон силы,
Он был и ласков, и умен, —
Он понимал людей живущих
И знал людей былых времен.
Теперь осунулся всем телом,
Не говорит — бормочет вслух;
Он жив еще, порой смеется,
Но отлетел бессмертный дух!
И не понять совсем, что движет
И не дает сложить костей
Ходячей мумии в прогулках
Ее по торжищам людей...
Какая ночь! Зашел я в хату,
Весь лес лучами озарен
И, как по кованому злату,
Тенями ночи зачервлен.
Сквозь крышу, крытую соломой,
Мне мнится — будто я цветок
С его полуночной истомой,
С сияньем месяца у ног!
Вся хата — то мои покровы,
Мой цветень и листва моя…
Должно быть, все цветы дубровы
Теперь мечтают так, как я!
Нет, не могу! Порой отвсюду,
Во тьме ночной и в свете дня,
Как крики совести Иуду —
Мечты преследуют меня.
В чаду какого-то кипенья
Несет волшебница дрова,
Кладет в костер, и песнопенья
Родятся силой колдовства!
Сгорает связь меж мной и ими,
Я становлюсь им всем чужой
И пред созданьями своими
Стою с поникшей головой...
Горячий день. Мой конь проворно
Идет над мягкой пахото́й;
Белеют брошенные зерна,
Еще не скрытые землей.
Прилежной кинуты рукою,
Как блестки в пахотной пыли,
Где в одиночку, где семьею,
Они узором полегли...
Я возвращаюсь ночью бором;
Вверху знакомый взору вид:
Что́ зерна звезды! Их узором
Вся глубь небесная горит...
Он охранял твой сон, когда ребенком малым,
Бывало, перед ним ты сладко засыпал,
И солнца теплый луч своим сияньем алым
На щечках бархатных заманчиво играл.
Он сторожит твой сон теперь, когда, разбитый,
Больной, уставший жить, тревожно дремлешь ты,
И тот же луч зари на впалые ланиты
Бросает, как тогда, роскошные цветы…
Во всей красе, на утре лет
Толпе ты кажешься виденьем!
Молчанье первым впечатленьем
Всегда идет тебе вослед!
Тебе дано в молчаньи этом
И в удивлении людей
Ходить, как блещущим кометам
В недвижных сферах из лучей.
И, как и всякая комета,
Смущая блеском новизны,
Ты мчишься мертвым комом света
Путем, лишенным прямизны!
Дни и ночи жизни,
Шли они, плодились,
Все, молчком, куда-то
Словно провалились,
И, нырнувши в волны
Камнями, не споря,
Спят под гул и грохот
Взявшего их моря!
С проблеском денницы
Сутки, чуть родятся,
Думают: «Вот мы-то,
Нам-то удивятся!
Нас-то вот признают!
Мы…» С мечтой такою
Сутки вглубь ныряют
Думать под водою…
Животворящий блеск весны
Взглянул на землю с вышины;
Из-под разрыхленных снегов
Зеленый тронулся покров,
Сквозь голубые полыньи
Вздохнули волны и струи,
И день намного стал длинней,
И небо дальнее синей...
И первый виден мотылек,
И первый беленький цветок,
И по́лон первых песен лес,
И солнце... и «Христос воскрес!»
Малость стемнело, девица поет,
Машет платочком, ведет хоровод;
Ходят над грудью и ленты и бусы.
Парни опешили! Экие трусы!
Будто впервые признали они
Этих очей зоревые огни,
Будто глядят на девицу впервые!
Спевшийся хор! Голоса золотые!
Песню, должно быть, и в небе слыхать —
Значит, и звездам, чуть глянут, плясать...
Все чаще говорить приходится — «забыл»,
И все яснее мне, что я совсем «устал»;
Все чаще слышат те, с кем говорю — «я был»,
И, что ни день, твержу все чаще — «я желал».
Все реже сознаю, что «радость ждет меня»,
Совсем не говорю — «я жажду, я ищу»;
И в слабых проблесках темнеющего дня,
Оскудевающий, надеюсь и молчу...
Обята полной тишиной,
Безмолвна ты, как храм пустой!
Все в храме есть: престол, иконы
Паникадила и амвоны,
На ценных люстрах ряд свечей —
Но нет огней в нем, нет людей...
На сиротеющий престол
Надет пылящийся чехол...
Одна святая тишина
Царить по храму призвана —
Царить везде, по всем углам,
Служа неведомым богам...
Ты умный человек, об этом нет и спора!
Ничто не скроется от опытного взора,
И все, чем оптика вооружила глаз,
Тебе известно, и ты смотришь в нас.
Профессор! Ты постиг все мудрости Европы, —
Вот оттого-то здесь, наморщив гладкий лоб,
Ты так мучительно уткнулся в микроскоп, —
А надобно бы лезть глядеть под телескопы…
Вот Ма́лахов курган! Снимаю шапку
И кланяюсь незримой крови славного кургана!..
Прозванье Малахов осталось за тобою,
Как говорят, от очень старых дней,
От пьяницы завзятого!.. Вот вам и слава,
И памятник бессмертный, как природа!
Был нужен пьяница, чтоб кличку дать горе, —
Бессмертью пьяницы был нужен Севастополь…
В вас о поэзии смешное представленье, —
Поэзия — не сон, не летопись, не бред!
Поэтом в жизни стать — совсем не наслажденье,
Как тяжело им быть — оценит лишь поэт!
Но только истинный, имеющий призванье...
Не триумфатор он, не жрец и не пророк, —
Фома неверящий, припавший к осязанью
И к поклоненью язвам рук и ног.
Закрыла осень все пути,
Ручьи умолкшие застыли,
Сгорели травы, полегли...
Они недавно живы были.
Ну, память! Ты в права вступай
И из немых воспоминаний
Былого лета выдвигай
Черты живых произрастаний!
Пусть в тьме рождественских ночей,
Перед духовными очами,
Мысль глянет всходами полей,
И побегут мечты ручьями.
Люблю я службу в сельском храме.
Открыты окна, воздух льет,
По лику о́браза, по раме
Тихонько бабочка снует.
И в церкви сад: над головами
Пришедших девушек цветы
Живыми тянутся рядами,
Полны весенней пестроты;
Святым словам молитвы вторя
При освящении даров,
Пичужки резвые, гуто́ря,
Щебечут в окна из кустов...
Люблю я тихую задумчивость мою,
Недавно купленную тяжкою ценою:
То, что тебя, мой друг, признал я за свою,
Сказалося во мне глубокою тоскою,
И мой веселый смех безвременно затих...
Но, верь, голубка, верь, клянусь, что не возьму я,
За лживость твоего живого поцелуя
Всей правды мертвенно уст скромных, но других!
В одежде выцветшей и бурой,
В каемках яркой желтизны,
Обят ты, лес, погодой хмурой,
И блекнут все твои сыны.
На их печальные обличья,
Пятном блестящим с высоты,
Льет солнце острый блеск величья
И греет мертвые листы.
Но в безнадежности природы,
Как изумруды зелены́,
Заметны озимые всходы
И зелень ели и сосны.
Белеет утренник, сверкая
По скатам блекнущих холмов;
Великим заревом пылая,
Выходит солнце из паров.
Ему обидно и досадно
Гореть так низко над землей,
Горит и слизывает жадно
Снежок над мерзлою травой.
И словно длинной бахромою
Одет холма высокий бок:
Где рощи нет — горит росою,
Где тень от рощи — там снежок.