Загарно-золотистыя тела.
Здесь старики, как юноши, все юны.
А женщины поют как гамаюны.
И пляшут. Их душа в глазах светла.
Здесь наши не звучат колокола.
Циклон промчится. Прогремят буруны.
И снова тишь коралловой лагуны.
Все та же стройность, как века была.
Здесь радованье медленной планеты.
«Любовь тебе!», «Талефа!», и «Тофа!»,
«С тобою мир!»—обычные приветы—
Втекают в жизнь, как за строфой строфа.
И в Вечности плывет твоя каноа,
В созвездии, зовущемся Самоа.
При Море черном стоят столбы.
Столбы из камня. Число их восемь.
Приходят часто сюда рабы.
И сонмы юных несут гробы.
Бледнеют зимы. И шепчет осень.
Порой и звери сюда дойдут.
Порой примчится сюда и птица.
И затоскуют? Что делать тут?
Пойдут, забродят, и упадут,
Устав стремиться, устав кружиться.
При Море черном стоят столбы.
От дней додневных. Число их грозно.
Число их веще меж числ Судьбы.
И их значенья на крик мольбы: —
Навек. Безгласность. Враждебность. Поздно.
О, Луна, ты, взошедшая желтой и дымной над нами,
Посребрившая после свой вечно колдующий круг,
Ты рождаешь те звоны, которые слышим глазами.
Будь мне друг.
Я из верных твоих, из влюбленных, в любви бледнолицых,
Я подругу свою потерял за чертою пустынь,
Где-то там, где-то там. Ты ее на туманных границах
Не покинь.
Мы сейчас — под тобой. Мы блуждаем и молимся розно.
Мой звенящий призыв ты в ней чарами света зажги.
Приведи же ее. О, скорее! Покуда не поздно.
Помоги.
В холодных странах светят светляки,
В те ночи, что назначены светящим,
Фонариком зеленым и дрожащим
Они в траве лелеют огоньки.
В ночах Яванских рдеют вдоль реки
Крылатые светлянки, и по чащам
Скользят напевом, глазу говорящим,
Сближаются как странные зрачки.
По выдыхам земли обильной, мглистым,
Где баобаб обем раскинул свой,
Они игрой вздыхают лучевой, —
Оркестром переливно-серебристым.
И смотрят с неба звезды в этот рой,
Что власть нашел быть молча голосистым.
СОНЕТ
С морского дна безмолвные упреки
Доносятся до ласковой Луны —
О том, что эти области далеки
От воздуха, от вольной вышины.
Там все живет, там звучен плеск волны,
А здесь на жизнь лишь бледные намеки,
Здесь вечный сон, пустыня тишины,
Пучины Моря мертвенно-глубоки.
И вот Луна, проснувшись в высоте,
Поит огнем кипучие приливы,
И волны рвутся к дальней Красоте.
Луна горит, играют переливы, —
Но там, под блеском волн, морское дно
По-прежнему безжизненно темно.
Мы не знаем, какия влияния звезд без конца отдаленных
Сочетались в решение к жизни воззвать, и к отдельности нас.
Но мы чувствуем звезды сквозь наши ресницы в видениях сонных,
И мы чувствуем звезды в наш самый невольный влюбленный наш час.
Мы не знаем, какими путями, болотами, лесом, горами
Мы пойдем неизбежно по этой назначенной темной земле,
Но мы знаем, что звенья, мы знаем, что звезды за нами, пред нами,
И плывем на маяк, вырываясь к благому в разлившемся зле.
Не убивай. Не отнимай. Не соблазняй — несоблазненный.
Не завлекай в веселый гай, коль сам не взят тоской бессонной.
Но если ты взлюбил мечты, как любим сердцем близость Бога,
Иди, куда зовет звезда, и пусть ведет тебя дорога.
И пусть убьешь: Быть может, ложь, что ты убийца — убивая.
Ведь в битве есть восторг и честь, и есть призыв Родного края.
И если взят чрез быстрый взгляд весь мир другой — души плененной,
Возьми меня рукой огня, — блаженным буду я сожженный.
Будут планеты проходить в своих орбитах.
Будет комета. И новая Луна.
Полчища маленьких раковин разбитых
Снова принесет нам океанская волна.
В днях измельчит их движенье влаги буйной.
В днях измельчит их—их повторный поцелуй.
Дни их источат в той пляске поцелуйной.
Вот лежат песчинки. Прибрежный вихрь, ликуй.
В зыбях песчаных, как золотом облитых,
Догоранья Моря, мерцаний строй и ряд,
Грезы предельныя раковин разбитых,
Искры тайн подводных в последний раз горят.
Цветок с цветком, цветы поют цветам,
Всей силой посылаемых дыханий,
Струей пыльцы, игрой Восточных тканей,
Приди, любовь, я все тебе отдам.
И слышно здесь, как пламенеет там,
За гранями, кадильница сгораний,
Жасмины, розы, головни гераней,
Пожары, посвященные звезда́м.
Пока на дне небес проходят токи,
Певучие ряды, к звезде звезда,
Влюбилась в берег здешняя вода.
Два облика. Они зеленооки.
И слышен вздох: «Тобою счастлив я».
И вторит нежный вздох: «Твоя. Твоя».
СОНЕТ
Мне хочется безгласной тишины,
Безмолвия, безветрия, бесстрастья.
Я знаю, быстрым сном проходит счастье,
Но пусть живут безрадостные сны.
С безрадостной бездонной вышины
Глядит Луна, горят ее запястья.
И странно мне холодное участье
Владычицы безжизненной страны.
Там не звенят и не мелькают пчелы.
Там снежные безветренные долы,
Без аромата льдистые цветы.
Без ропота безводные пространства,
Без шороха застывшие убранства,
Без возгласов безмерность красоты.
Мы не знаем, какие влияния звезд без конца отдаленных
Сочетались в решение к жизни воззвать, и к отдельности нас.
Но мы чувствуем звезды сквозь наши ресницы в видениях сонных,
И мы чувствуем звезды в наш самый невольный влюбленный наш час.
Мы не знаем, какими путями, болотами, лесом, горами
Мы пойдем неизбежно по этой назначенной темной земле,
Но мы знаем, что звенья, мы знаем, что звезды за нами, пред нами,
И плывем на маяк, вырываясь к благому в разлившемся зле.
Дева Обида, Лебединыя крылья,
Восплескала крылами над Доном,
Потому что Донские казаки суть духи насилья,
Их имя, что гордостью было, ныне слито, как с эхом, со стоном.
Их имя, что знаменем было лихого задора,
Уродливым сделалось знаком хлыста,
Кличем безпутнаго зверства, позора,
В нем душевная грязь, нищета.
Казак означал молодца удалого,
А ныне казак есть наемный палач.
О, Дева Обида, над Доном промчи это слово,
Казацкая мать, ты над сыном продажным восплачь.
От Солнца к Солнцу—пламень умягченный,
Ночная лютня снов звезды к звезде,—
Я чую соответствия везде,
Я, цвет Земли, в расцвет Небес влюбленный.
Я вечно упадаю в Дух бездонный,
Всем гнетом тела, в невесомость, где
Тень череды уступит череде,
И будет тишь—как колокол всезвонный.
Я должен долгий путь пройти сполна.
Не для меня ли Демоны качали
Живую люльку вымыслов и сна?
За пеленой сомлеет пелена.
Как хорошо мне в лунной здесь печали,
Душа-невеста снегом убрана.
Расцветали звездочки сирени,
И вдыхал ребенок жизни их.
Сад. Балкон. Заветные ступени.
Птица в клетке, в детском сердце стих.
Расцветали серьги золотые,
Чашечки акации златой.
Строки-кольца глянули, литые,
Искры Солнца пали чередой.
Расцветали алые гвоздики,
От огня слепые лепестки,
В сердце, знавшем песню, пели крики,
Все миры откинулись в зрачки.
Расцветали снежно иммортели,
Отцветанья не было у них.
И о них поют в горах метели,
Лишь о них поет тебе мой стих.
Нагроможденье каменных громад
Безмерным перстнем остров оковало,
Где радостей минувшего так мало,
Но где мечта всегда идет назад.
Душа, познав, разумный любит лад.
Кто знал разбег и все кипенье вала,
В нем радостность скитанья миновала,
В нем струны тихой музыкой дрожат.
Цветов, дерев, их пышных изобилий.
Красивы чаши крупных белых роз,
Как будто, грезя, создал их мороз.
Кадильницы молитвенные лилий.
Красив у монастырских белых врат
Гвоздики алой тонкий аромат.
Он проточил и пробуравил горы.
Разрезал исполинский материк,
И корабельный караван возник
Там, где лесные ширились просторы.
Он звезды разместил в ряды и хоры.
Он мысль свою, как мчащийся двойник,
Пошлет в пространство искрой, искра — крик,
Чрез Океан ведет переговоры.
Задачи нет, которую бы он
Не разрешил повторностью усилья.
Он захотел — и он имеет крылья.
До Марса досягнуть — надменный сон.
И сбудется. Но в безднах изобилья
Он должен гнаться до конца времен.
От детских дней я полюбил крота,
За то, что ходит в бархатной он шубке,
И белизной его сияют зубки,
И жизнь его, среди существ, не та.
Подземное, ночное, темнота.
Меж тем как в солнце жадные голубки
Глупеют от пригоршни желтой крупки,
Он все один, и там он, где мечта.
Внизу, вглуби, где верно есть аллеи,
И духов черных башни и дворы,
Где странные полночные пиры, —
Где земляные черви, точно змеи,
С приказом жить лишь там, а если тут
Покажутся, немедленно умрут.
Привязанный к стволу немого древа,
Что говорить умеет лишь листвой, —
Предсмертным напряжением живой,
Весь вытянут, как птица в миг напева, —
Святая жертва слепоты и гнева,
С глазами залазуренными мглой, —
Еще стрелу приявши за стрелой,
Колчанного еще хотел он сева.
И между тем как красный вечер гас,
Стеля вдали для ночи звездный полог,
Он ощущал лишь холодок иголок.
И торопил возжажданный им час.
Еще! Еще! Лишь прямо в сердце рана
Откроет Рай очам Себастиана!
СОНЕТ
Затянут мглой свинцовый небосвод,
Угрюмы волны призрачной Бретани.
Семь островов Ар-Гентилес-Руссот,
Как звери, притаилися в тумане.
Они как бы подвижны в Океане,
По прихоти всегда неверных вод.
И, полный изумленья, в виде дани,
На них свой свет неясный Месяц льет.
Как сонмы лиц, глядят толпы утесов,
Седых, застывших в горечи тоски.
Бесплодны бесконечные пески.
Их было много, сумрачных матросов.
Они идут. Гляди! В тиши ночной
Идут туманы бледной пеленой.
СОНЕТ
Люблю тебя, законченность сонета,
С надменною твоею красотой,
Как правильную четкость силуэта
Красавицы изысканно-простой,
Чей стан воздушный, с грудью молодой,
Хранит сиянье матового света,
В волне волос недвижно-золотой,
Чьей пышностью она полуодета.
Да, истинный сонет таков, как ты,
Пластическая радость красоты, —
Но иногда он мстит своим напевом.
И не однажды в сердце поражал
Сонет несущий смерть, горящий гневом,
Холодный, острый, меткий, как кинжал.