В стезях, когда Вселенная,
Повсюду безизменная,
Была в себе, одна,
Одна как тишина,—
Без луннаго течения,
Дневного украшения,
И Бог был в Божестве,
В том умном Существе,—
Возникло в нем сверкание,
То—первое желание,
Вот они, живые,
Мирные отрады.
Свечи восковые,
Алые лампады.
Тихие иконы,
Тихий звон кадила,
Верность обороны.
Было ль то, что было?
Солнце опять утонуло в Океане за влажною далью,
Облака — золотые твердыни, облачка — острова синевы.
Вспыхнули ризы лазури, расцвеченною тают вуалью,
Головни отгоревших пожарищ, и обрывки горящей травы.
Это сгорело пол-мира, и окуталось в мантию тленья,
В Небесах даже смерть по-другому, — кто сгорел, тот мгновенно воскрес.
Пламени Вечери тайной, вся душа в торжестве преломленья,
Есть правдивыя мгновенья,
Сны, дающие забвенье,
Луч над бездной вечно-зыбкой,
Взоры с кроткою улыбкой.
В темной ночи этой жизни
Дышет зов к иной отчизне.
Звон заоблачных соборов,
Ткань светлей земных узоров.
Н***
Ты вся мне кажешься какой-то тайной сладкой,
Когда вот здесь, вот тут, молчишь, едва дыша,
И для меня навек останется загадкой
Твоя безмолвная душа.
Всем видом сказочным, немножко старосветским,
Напоминающим прадедовские дни,
И этим голосом, задержанным и детским,
Ты точно говоришь: «Усни».
О, не скорби душой, поэт,
В минуты бледныя безсилья!
Нет Музы, дивных песен нет,
Мечта свои сложила крылья;
Но вновь волшебный миг блеснет,
Нет для тебя тоски безплодной,—
Созвучий рой к тебе придет
С своею пляской хороводной!
Земля—в обятиях зимы,
Мгновенно говорение зарницы.
Но знаем мы, что где-то бирюза
Разорвана, и мечется гроза,
И вьются в туче огненные птицы.
Мгновенно замыкаются ресницы.
И видят все незримое глаза,
Взрастает чудотворная лоза,
И вещие проходят вереницы.
У Тифона на плечах
Сто голов дракона.
Много блесков в их очах,
Дышит рев, и дышит страх,
На плечах Тифона.
Чу, мычания быка,
Свист стрелы летящей,
Глотка львиная громка,
Пес рычит исподтишка,
Вот они, живыя,
Мирныя отрады.
Свечи восковыя,
Алыя лампады.
Тихия иконы,
Тихий звон кадила,
Верность обороны.
Было-ль то, что было?
За голубками следи да примечай.
Ты подумаешь, что все в них невзначай,
Вправду ж, есть всему в них счет, хоть не расчет,
Все им ведомо, что с часом притечет.
Коль голубка проворкует девять раз,
Это значит, что тепло идет на нас,
Если ж более, чем девять, пропоет,
Это значит, будет теплым целый год.
У вас есть сила грязи,
Грязнитесь в добрый час.
А что же есть у нас?
Последний крик в рассказе,
Есть власть быть сильным в сглазе,
Блестящесть вещих глаз.
Вы встали черной тучей,
Веселие средь вас,
Вы видите — ваш час.
Владычица великой тишины,
Влияниям лазоревой отравы,
Узорные заполнила дубравы,
Магнитом подняла хребет волны.
Из пропастей вулканной вышины
Безгласно орошающая травы,
Велела снам сновать и ткать забавы
В черте ветвей и лучевой струны.
Что лучше в мечте многозвонной,
Чем полный надежды канун?
Смычок, чуть коснувшийся струн.
Любовь в предулыбке влюбленной.
Наш дух в несвершенностях юн.
Что лучше, чем цветик оврага,
Цветущий на мленьи снегов?
Рожденье, в камнях, родников.
Пленительна пряная брага,
Я сижу скрестивши ноги, я в гостях.
Мысль окончила на время свой размах.
Самоанский дом прохладный, весь сквозной.
Самоанский мой хозяин предо мной.
Он сидит, скрестивши ноги, на полу.
Так зазывчиво ленивит в сердце мглу.
На цыновках мы недвижные сидим.
Миг спокойствия обычаем храним.
Он прав, напев мертвящий твой,
Но слишком он размерен, —
Затем что мысли ход живой,
Как очерк тучки кочевой,
Всегда чуть-чуть неверен.
Когда грамматика пьяна
Без нарушенья меры, —
Душа как вихрем взнесена,
В те призрачные сферы,
Где в пляске все размеры, —
Три сестры мы, три сестры мы,
Три.
Там, везде — пожары, дымы?
Ты, что младшая, смотри.
Люди стали слишком злыми,
Нужно жечь их — до зари.
Ты, что средняя, скорее
Пряжу приготовь.
Я, что всех из вас старее,
Есть и светлые леса,
В них пойдем, моя краса,
В них мы будем по весне
Проходить как бы во сне.
И прижмемся при Луне,
Я к тебе, а ты ко мне.
Мы увидим там с тобой
Колокольчик голубой,
И если вправду царственник замгленный
Последний есть среди цветов цветок,
Его шипы дают нам плат червленный,
Волшебный плат, махни—и вот поток.
Не слез поток, а полноводье тока,
В котором все, что жаждут без конца,
Придя, испьют, придя, вздохнут глубоко,
И примут сказку вод в черты лица.
Узорочной звездою
Сквози попеременно.
Не льстясь игрою злою,
Не никни в то, что тленно.
Не захоти, в тумане,
Богатства волопаса,
В твоей душе есть грани,
Дай каждой яркость часа.
Мы вольныя птицы, мы дважды-рожденные,
Для жизни, и жизни живой.
Мы были во тьме, от Небес огражденные,
В молчаньи, в тюрьме круговой.
Мы были как бы в саркофагной овальности,
Все то же, все то же, все то жь.
Но вот всколыхнулась безгласность печальности,
Живу я — мой друг — ты живешь.
На заре, заре вечерней,
Полнопевней, равномерней,
Золота труба трубила,
Говорила для своих,
И дрожала в сердце сила,
Многострунный реял стих.
В Небе хлопья светлых дымов,
Словно крылья Херувимов,
Расцвечались озаренно,
Мы вольные птицы, мы дважды рожденные,
Для жизни, и жизни живой.
Мы были во тьме, от Небес огражденные,
В молчаньи, в тюрьме круговой.
Мы были как бы в саркофагной овальности,
Все то же, все то же, все то жь.
Но вот всколыхнулась безгласность печальности,
Живу я — мой друг — ты живешь.
— Полоняночка, не плачь.
Светоглазочка, засмейся.
Ну, засмейся, змейкой вейся.
Все, что хочешь, обозначь.
Полоняночка, скажи.
Хочешь серьги ты? Запястья?
Все, что хочешь. Только б счастья.
Поле счастья — без межи.
Вам первое место, купальницы,
В моем первозданном саду.
Вы зорь золотых усыпальницы.
Зовете. Глядите. Иду.
Вы малые солнца болотные,
Вы свечи на свежем лугу.
Кадила вы нежно-дремотные.
От детства ваш лик берегу.
Мне снились, в разрыве пожарищ небесных,
Две огненных, бьющих друг друга, лозы,
И мчался Перун на громах полновесных,
Живая ходящая сила грозы.
Откуда идет он? Уходит куда он?
Не знаю, но теплое лето за ним.
И точно заря он, и точно звезда он,—
Одет он разсветом и днем огневым.