В затишьи предразсветнаго досуга,
Когда схолстилась дымка пеленой,
Я зеркало поставил под Луной,
Восполненной до завершенья круга.
Я увидал огни в смарагдах луга,
Потом, моря с взбешенною волной,
Влюбленнаго с влюбленною женой,
И целый мир от Севера до Юга.
И весь простор с Востока на Закат.
В руке возникла змейность трепетанья.
Мир в зеркале лишь красками богат.
Лишь измененьем в смыслах очертанья.
И вдруг ко мне безбрежное рыданье
С Луны излило в сердце жемчуг-скат.
В заточеньи мне дано
Только тусклое окно.
И железною решеткой
Так исчерчено оно,
Что Луну не вижу четкой: —
Чуть засветится — она
В клетке вся заключена.
В заточеньи мне даны
Только вкрадчивые сны.
Чуть из дымных средоточий
В крове темной тишины
Подойдет забвенье ночи. —
И дремотой облечен,
Синей сказки дышит лен.
Вижу Море изо льна,
Бьет лазурная волна,
Много синих струй и точек.
Голубая глубина,
Жив сафировый цветочек.
Мой челнок, мне данный сном,
Реет в Море голубом.
Скрипку слушал я вчера.
О, как звонко трепетала,
Человечески рыдала
Эта тонкая игра.
В нарастающем ручье,
Убедительном, разливном,
Так мучительно-призывном,
Дух подобен был змее.
Бриллиантовой змеей
Развернул свои он звенья,
Вовлекал в свои мученья,
И владел моей душой.
И пока он пел и пел,
Увидал я, лунно-сонный,
Как двойник мой озаренный
Отошел в иной предел.
Был он в море белых роз,
С кем-то белым там встречался,
С ярким звуком оборвался,
И вернулся в брызгах слез.
— Дух наш, скажи! Дух наш, пророчь!
Отчего мы в заре и однако в печали?
— Ибо в темную ночь
Свет Христов вы проспали.
Кто проспал, тем на дню невозможно помочь.
— Дух, помоги! Дух, измени!
Опрокинуть не можем ли час наш и время?
— Будут новые дни,
Сейте светлое семя,
Стебель в новые дни, возрастив, наклони.
— Дух, мы хотим! Дух, преклонись!
Мы глядим, мы не спим, не уснем, помоги нам!
— Обойми кипарис.
Спи. Но, чуть по долинам
Брызнут росы, проснись, и молись, и молись.
Орел, и тигр, и мотылек, и гад
В едином свитке роковые строки,
Повинности, для всех одной, уроки,
Все вещество — один священный Град.
Сознание безумящий набат,
И пляшущий бубенчик в поволоке
Туманов предрассветных — одиноки
И дружно слитны, звуку звук — собрат.
Что бьется выразительней для слуха,
Мое ли сердце, взятое стрелой,
Или в прозрачной паутине — муха?
Мы боль равно кладем на аналой.
Вся жизнь есть жертва, мир — богослуженье,
Все в жизни мировой есть выраженье.
Всем пламенем, которым я горю
Всем внутренним негаснущим вулканом,
Я силу правды дам моим обманам,
И приведу все тени к алтарю.
Умывшись снегом, боль в себе смирю,
Велю мечтам стать многоликим станом,
Над Золотой Ордою буду Ханом,
И, приказав, приказ не повторю.
Есть власть в мечте. Я это слишком знаю.
Как льдяный вихрь, я целый мир скую,
Что-б он молчаньем славу пел мою.
И вдруг—в избушке я, и, внемля лаю
Моих собак, я искрюсь и пою
Всем холодом, в котором замерзаю.
Лесная чаща. В изумруд,
Еще недавно, там и тут,
Рубины изливались, рдея.
Теперь, парча листвы, сполна,
Как дымно-желтая стена,
Броня дерев шуршит, редея.
Цвет постаревший, — не седой,
А серо-пепельный, подседный, —
Скользит по этой сказке медной,
И, вспыхнув, гаснет чередой.
Так в час вечерний, козодой,
В лазури неба, перед нами,
Мелькнет неверными крылами,
Свершая быстро путь витой,
И вдруг исчезнет над водой,
Где, взор души слияв с мечтами,
Последний медлит луч златой.
Я сплю. А на стене моей ковер.
Он плотно всю затягивает стену.
Я вижу нежных красок перемену.
Деревня. Речка. Лес. Весенний хор.
Там дальше город. Сказочный собор.
Душа глядит. Отдаться рада плену.
В саду качает ветерок вервену.
Луна с звездой ведет переговор.
Сбегает в пропасть влага водопада.
Но пропасть — там. Она ушла за край.
Есть златоосень, если кончен май.
Из белых льдов блистательна ограда.
Она моя. Мне разуметь не надо,
Что там за ней. Я жил. Я сплю. Прощай.
. Жизнь есть Сон.
Нет истины иной такой обемной.
От грезы к грезе в сказке полутемной.
Он понял мир, глубокий Кальдерон.
Когда любил, он жарко был влюблен.
В стране, где пламень жизни не заемный,
Он весь был жгучий, солнечный и громный.
Но полюбил пред смертью долгий звон.
Царевич Сэхисмундо. Рассужденье
Земли и Неба, Сына и Отца.
И свет и тень Господнего лица.
Да, жизнь есть сон. И сон — все сновиденья.
Но тот достоин высшего венца,
Кто и во сне не хочет заблужденья.
Крест золотой могучаго собора
Вещательно светился в вышине,
И весь вечерний храм горел в огне,
Как вечером горят верхушки бора.
Что звездный мрак придет еще не скоро,
Об этом пели краски на волне,
Которая, плеснув, легла во сне,
Не пеня больше воднаго простора.
На паперти коленопреклонен,
Я видел службу, свечи, блеск церковный,
В напев молитв струился с башен звон.
И видел, как в глубинах влаги ровной,
Поверя в свет, прияла темнота
Весь храм могучий с золотом креста.
Уплывает корабль, уплывает, возставая на дальней черте,
И прощально печаль мне свевает, оставляя меня в темноте.
В полутьме, озаренной по скатам и ростущей из впадин холмов,
Он уплыл, осиянный закатом, уходя до иных берегов.
Вот он срезан водой вполовину. Вот ужь мачты содвинулись вниз.
Вот ужь мачты маячат чуть зримо. С воскуреньями дыма слились.
Он уплыл. Он ушел. Не вернется. Над вспененной я стыну волной.
Чем же сердце полночно зажжется? Или мертвой ущербной Луной?
Крестовиком, свою скрутившим нить,
Была такая сплетена картина,
Что в споре сражена была Афина,
Всю жизнь богов сумел в узор он влить.
Он радугой умеет распалить
Отединенный замок властелина,
И так легко-изящна паутина,
Что кружево лишь можно с ней сравнить.
Все существа владеют тайным даром,
Своим, хотя не все, что в мире есть,
И что дроби́тся численным пожаром,
Способен человек в веках прочесть.
Хоть разный лик дан соловьям и совам,
Один огонь бежит по всем основам.
Для мудраго не может быть вопроса,
Что между самых ласковых минут,
Которыя дано нам ведать тут,
Одна из самых нежных—папироса.
В ней жертва есть. От горнаго откоса
Восходит синий дым, свиваясь в жгут.
Ручьи воспоминания текут.
Белеет дымка. Слышен всплеск у плеса.
В ней вольный, хоть любовный, поцелуй.
Дыханье—через близь приникновенья.
Душистое зажженное мгновенье.
Спирали, уводящих грезу, струй.
Двойная жизнь души и арабесок,
С качаньем в Вечность—легких занавесок.
Есть в очертаньи раковин морских
Извив волны лазурной Океана.
Есть отсвет в них огней зари, что рано
И поздно льет в волну жемчужный стих.
В них есть и лунный свет, что нежно тих
И чародеен в час, когда Светлана
Восходит, розовата и медвяна,
И ворожит теченье чар густых.
Глубинные — приемлют трепетанья,
Покорно подчиняясь без конца,
И раскрывая створки, как сердца.
А в той, что всех открытей пьет влиянье,
Слиянный поцелуй созвучных сил
Себя, как грезу, жемчугом явил.
Я помню, мне четыре было года,
Весна была цветиста и светла,
Когда старушка-няня умерла.
Я был один. И я стоял у входа.
Что значит смерть? Вся и́скрилась природа.
Но няня спит. И странно так бела.
Унылились вдали колокола.
В село от нас пошла толпа народа.
Я не пошел. На няню посмотрев,
Я в малом сердце ощутил стесненье.
И скрылся в сад. Там птичье было пенье.
И, слушая дерев и птиц напев,
Я думал, что цветы и озаренье —
Действительность, а смерть — лишь заблужденье.
Ребенок, пальчик приложив к губам,
Мне подарил волшебную картинку.
Он тонкую изобразил былинку,
Которая восходит к небесам.
Горело Солнце желтым шаром там.
Былинка, истончившись в паутинку,
Раскрыла алый цветик, котловинку,
Тянувшуюся к солнечным огням.
Цветок, всем лепестковым устремленьем,
Был жадно к лику Солнца наклонен.
Но не с любовью, а с мятежным рденьем.
Хочу тебя превосходить гореньем.
И Солнце, чтоб рубин был побежден,
Спустилось книзу с заревым смиреньем.
Я мыслью прохожу по всем мирам,
Моя свеча пред каждою иконой.
Но, если лес кругом шумит зеленый,
Я чувствую, что это лучший храм.
Я прохожу неспешно по горам,
В них каждый камень — истукан точеный.
Не райской птицей, а простой вороной
Я иногда ведо́м к высоким снам.
Звук карканья неловкой серой птицы
Неопытен в разряде звуковом,
Но даже в нем есть песня и псалом.
Чернильной краской вброшен я в страницы
Блестящие. И чую гулкий гром,
Когда чуть вьется дымка от криницы.
В затишьи предрассветного досуга,
Когда схолстилась дымка пеленой,
Я зеркало поставил под Луной,
Восполненной до завершенья круга.
Я увидал огни в смарагдах луга,
Потом моря с взбешенною волной,
Влюбленного с влюбленною женой,
И целый мир от Севера до Юга.
И весь простор с Востока на Закат.
В руке возникла змейность трепетанья.
Мир в зеркале лишь красками богат.
Лишь измененьем в смыслах очертанья.
И вдруг ко мне безбрежное рыданье
С Луны излило в сердце жемчуг-скат.
Крест золотой могучего собора
Вещательно светился в вышине,
И весь вечерний храм горел в огне,
Как вечером горят верхушки бора.
Что звездный мрак придет еще не скоро,
Об этом пели краски на волне,
Которая, плеснув, легла во сне,
Не пеня больше водного простора.
На паперти коленопреклонен,
Я видел службу, свечи, блеск церковный,
В напев молитв струился с башен звон.
И видел, как в глубинах влаги ровной,
Поверя в свет, прияла темнота
Весь храм могучий с золотом креста.
За краткий миг сердечной благостыни
Приму, приму тягучие часы.
Я верный пахарь черной полосы,
Молельник и слуга лесной святыни.
Мне сладко знать, что глуби неба сини,
Что рожь моя исполнена красы,
Что для моих коней взойдут овсы,
Что золото есть в горной сердцевине.
Снует челнок, прядя мечту к мечте,
Да маревом заполнятся пустоты.
Когда меня вопросит Голос: „Кто ты?“,—
Я пропою на роковой черте:—
„Я сумрак тучки, полной позолоты,
Цветок, чья жизнь—кажденье Красоте.“