Я знаю, что вначале было Слово,
Что было у Предвечного оно,
С которым было мысли суждено
Расстаться, чтоб к Нему стремиться снова.
Из пропастей эфира неземного,
Из областей, где невозможно дно,
Идет к звену блестящее звено,
Куя чертог, крепя сапфиры крова.
В тот миг разставанья в нем умерло что-то,
Он с нею был взглядом, не с нею душою.
А в ней лишь одна трепетала забота:
«О, если б могла я быть вечно с тобою!»
Лицо у нея лишь на миг исказилось,
Она холодея сдержала рыданья.
«Прощай!» у обоих в душе проносилось,
И он ей с улыбкой сказал «До свиданья!»
За то, что ты всегда меня любила,
За то, что я всегда тебя любил,
Твои лик мечте невыразимо мил,
Ты власть души и огненная сила.
Над жизнью реешь ты ширококрыло,
Тебе напев и ладан всех кадил,
И тем твой дух меня освободил,
Что ты, любовь, ревнуя, ревность скрыла.
В сутках две воды.
архангельская
поговорка.
Две воды — одна с высот,
А другая — из низин.
Две беды — одна убьет,
Над другой — ты властелин.
Две воды — а капель счет
Слит в одно в игре пучин.
Когда перед тобою глубина,
Себя ты видишь странно отраженным,
Воздушным, теневым, преображенным.
В воде душа. Смотри, твоя она.
Не потому ли нас пьянит Луна,
И делает весь мир завороженным,
Когда она, по пропастям бездонным,
Нам недоступным, вся озарена.
В театре, где мы все — актеры мига,
И где любовь румянее румян,
И каждый, страсть играя, сердцем пьян,
У каждого есть тайная верига.
Чтоб волю ощутить, мы носим иго.
Бесчисленный проходит караван,
Туда, туда, где дух расцветов прян,
Где скрыта Золотая Счастья Книга.
Там факелы, огневзнесенья, пятна,
Там жерла пламеносных котловин.
Сто дней пути — расплавленный рубин.
И жизнь там только жарким благодатна.
Они горят и дышат непонятно.
Взрастает лес. По пламени вершин
Несется ток пылающих лавин.
Вся жизнь Огня сгущенно-ароматна.
Меня зовут отшельником-дендритом.
Покинув жизнь, где всюду цепко зло,
Замкнулся я в древесное дупло,
Оно мне стало церковью и скитом.
Я здесь стою в молчаньи нарочитом,
Торжественном. Полсотни лет прошло,
Смотря на мир, как в дымное стекло,
Я мыслю в древе, молнией разбитом.
Над гладью морской поднялись две волны,
И долго и страстно лобзались,
И, нежной любовью друг к другу полны,
На берег высокий помчались.
«На берег высокий, — мечтали они, —
Примчимся мы, с тихой любовью
Приляжем, прильнем мы к его изголовью,
И будем там грезить в душистой тени,
И будем там нежиться ночи и дни,
И вечной томиться любовью…»
Сонеты Солнца, Меда, и Луны.
В пылании томительных июлей,
Бросали пчелы рано утром улей,
Заслыша дух цветущей крутизны.
Был гул в горах. От Солнца ход струны.
И каменный баран упал с косулей,
Сраженные одной и той же пулей.
И кровью их расцвечивал я сны.
Из раковины музыка морская,
И музыка из горла соловья.
Условие и краска бытия.
Всегда одна. Всегда везде другая.
В простом венке. Всем жаждам дорогая.
Хотящая промолвить: «Я твоя».
Кто к ней пришел, он я и он не я.
В ней дышит Вечность, в миге пробегая.
Эти саваны, саваны! Эти серые, серые!
Или золота в небе нет?
И опять, истомившийся, все узнаю пещеры я,
Но, пронзив их извив, не зажгу златоцвет?
Эти с неба схождения! Эти дымныя лестницы!
От костров до слепой черты.
Где же мысли венчальныя? Где мои зоревестницы?
Настигает меня водопад темноты.
Всклик «Кто как Бог!» есть имя Михаила.
И Ангелом здесь звался. Меж людей
Он был запечатленностью страстей.
В попраньи их его острилась сила.
В деснице Божьей тяжкое кадило,
Гнетущий воздух ладанных огней
Излил душой он сжатою своей.
Она, светясь, себя не осветила.
Она заснула под слова напева.
В нем слово «Мой», волнение струя,
Втекало в слово нежное «Твоя».
И в жутко-сладком сне застыла дева.
Ей снилось. Нежно у нее из чрева
Росла травинка. Брызгал плеск ручья.
Красивая нестрашная змея
Ласкалась к ней. И стебель вырос в древо.
Луна была сгущенной чернотой,
Она являлась диском строго-черным.
А над чертой ее, огнем узорным,
Сияла алость, млея красотой.
Вокруг — венец лучисто-молодой,
С сребристым излиянием повторным,
Нежней, чем свет зари по высям горным,
Костер, зажженный огненной мечтой.
Пожар — мгновенье первое Земли,
Пожар — ее последнее мгновенье.
Два кратера, в безумстве столкновенья,
Несясь в пустотах, новый мир зажгли.
В туманной и пылающей пыли,
Размерных вихрей началось вращенье.
И волей притяженья-отторженья
Поплыли огневые корабли.
Опять оповещает веретенцо
Безчисленно журчащих ручейков,
Что весело рождаться из снегов
По прихоти колдующаго Солнца.
Пчела, проснувшись, смотрит из оконца,
На вербе ей душистый пир готов,
Оставлен темный улей для цветов,
Что тонкое развили волоконце.
Безмолвие нагорной высоты,
Молчания узорные хоромы,
Провалы, светояры, крутоемы,
Противоглыбы разной остроты.
Дойди до самой сказочной черты,
Взнеси свой дух на крайние изломы,
Туда, где дома — молнии и громы,
Где резок свист стремнинной пустоты.
Он был вождем. И шли за ним дружины,
Как за матерым волком сто волков.
Мы грабили селенья берегов,
И пили меда полные кувшины.
От вьюги вдаль. На Юг от белой льдины.
Всегда вперед, и никаких оков.
Он счастлив был, увидевши врагов,
Свист лезвия — восторг душе единый.
Адам возник в Раю из красной глины,
И был он слеплен Божеской рукой.
Но в этом колдовал еще Другой,
И все его стремленья не едины.
Так в мире все, от пламени до льдины,
Меняется. У кошки резкий вой
Есть вскрик любви. И ветер круговой
Ломает лес, а в нем поют вершины.
Опять оповещает веретенце
Бесчисленно журчащих ручейков,
Что весело рождаться из снегов
По прихоти колдующего Солнца.
Пчела, проснувшись, смотрит из оконца,
На вербе ей душистый пир готов,
Оставлен темный улей для цветов,
Что тонкое развили волоконце.
Аквамарин, струясь по ожерелью,
Втекает в переливную волну,
Которая поет про глубину,
Зеленовато-светлою свирелью.
Цвета в цветы с лукавой входят целью
Расширить власть, увлечь к любви и сну,
Звено с звеном вести в века весну,
Цвета влекут нас к хмелю и похмелью.
Длинныя линии света
Ласковой дальней Луны.
Дымкою Море одето.
Дымка—рожденье волны.
Волны, лелея, сплетают
Светлыя пряди руна.
Хлопья плывут—и растают,
Новая встанет волна.
Цветок есть расцветшее пламя, Человек — говорящий
огонь,
Движение мысли есть радость всемирных и вечных
погонь.
И взглянем ли мы на созвездья, расслышим ли
говоры струй,
Мы знаем, не знать мы не можем, что это один
поцелуй.
И струн ли рукой мы коснемся, чтоб сделать
певучим наш пир,
Как мыши точат корни Игдразила,
Но ясень вечно ясен в бездне дней,—
Как дым течет из звонкаго кадила,
Но счета нет для ладанных огней,
И чуть священник приподнимет руку,
Есть ѳимиам, и есть мольба теней,—
Как в мире вслед чуть дрогнувшему звуку
Помчался вихрь, и вот ужь вечен гром,