Хранит самец пьянящий дух в мешочке,
И как цветок приманивает мух,
Так кабарга-самец для молодух
Таит духи в волшебном пузыречке.
Идет, роняя мускусные точки,
Неволящий, несущий чары, дух.
Любовь чрез запах размышляет вслух,
Набат к любви струят кусты и кочки.
Он был вождем. И шли за ним дружины,
Как за матерым волком сто волков.
Мы грабили селенья берегов,
И пили меда полные кувшины.
От вьюги вдаль. На Юг от белой льдины.
Всегда вперед, и никаких оков.
Он счастлив был, увидевши врагов,
Свист лезвия — восторг душе единый.
Снопы стоят в полях как алтари.
В них красота высокого значенья.
Был древле час, в умах зажглось реченье: —
«Не только кровь, но и зерно сбери».
В колосьях отливают янтари.
Богаты их зернистые скопленья.
В них теплым духом дышит умиленье.
В них золото разлившейся зари.
Длинныя линии света
Ласковой дальней Луны.
Дымкою Море одето.
Дымка—рожденье волны.
Волны, лелея, сплетают
Светлыя пряди руна.
Хлопья плывут—и растают,
Новая встанет волна.
Адам возник в Раю из красной глины,
И был он слеплен Божеской рукой.
Но в этом колдовал еще Другой,
И все его стремленья не едины.
Так в мире все, от пламени до льдины,
Меняется. У кошки резкий вой
Есть вскрик любви. И ветер круговой
Ломает лес, а в нем поют вершины.
Старик высокий,
Он самый главный,
Он одноокий,
То Один славный.
С древнейших пор он
Любил туманы.
Летал как Ворон
В иные страны.
Мне чужды ваши разсуждения:—
„Христос“, „Антихрист“, „Дьявол“, „Бог“.
Я нежный иней охлаждения,
Я ветерка чуть слышный вздох.
Мне чужды ваши восклицания:—
„Полюбим тьму“, „Возлюбим грех“.
Я причиняю всем терзания,
Но светел мой свободный смех.
Колебля легкий в воздухе убор,
Папирус молча смотрит в воды Нила.
На влаге белоснежное кадило,
Заводит лотос с утром разговор.
Изиде, Озирису и Гатор
Возносит песнь — живых сердец горнило.
Дабы в столетьях Солнце сохранило
Тех верных, не вступивших с Богом в спор.
Четыре и четыре, три и три.
Закон. Вернее, признаки закона.
Взнесенье, волей, огненного трона,
Начало и конец дневной зари.
С рожденьем Солнца рдеют алтари.
Вдали, вблизи, прорыв и гулы звона.
Весь мир Земли — приемлющее лоно.
Четыре ветра кличут: «Жги! Бери!»
Тот же верный точный счет,
Знанье точек и причин,
Мне вещают верный ход
От провалов до вершин.
Тот же верный точный счет
Говорит мне: Ты один,
Тот родится, кто умрет,
Чарой вечности причин.
Взяв бронзовое зеркало рукою,
И раковину взяв другой, Фан-Чжу,
Он ровно в полночь вышел на межу,
И стал как столб дорожный над рекою.
Змеился лунный отсвет по ножу,
На поясе. Зеркальностью двойною
Он колдовал и говорил с Луною.
Шепнул: «И до зари так продержу».
О, миг пленительный, когда всемирно дышит,
Невозмутимая лесная тишина,
И мы с тобой вдвоем, и сердце, дрогнув, слышит,
Как льет тебе и мне свой нежный свет Луна.
Успокоительно белея над холмами,
Рождает свежестью росу для трав лесных,
Глядит, бесстрастная, и ворожит над нами,
Внушая мысли нам, певучие как стих.
То будет таинственный миг примирения,
Все в мире воспримет восторг красоты,
И будет для взора не три измерения,
А столько же, сколько есть снов у мечты.
То будет мистический праздник слияния,
Все краски, все формы изменятся вдруг,
Все в мире воспримет восторг обаяния,
И воздух, и Солнце, и звезды, и звук.
Ночь, с миллионами солнц, разбросавшихся в дали бездонной,
Ночь, в ожерельях из звезд, и в запястьях из синих планет,
Ночь, всеокрестная тьма, и вселенский покой углубленный,
Ночь, замиренье души, выходить не хотящей на свет.
Ночь, я любил как никто, и стократно я ранен любовью,
Ночь, из тебя я исшел, но смешал красоту я с тоской,
Ночь, вся в чернейших шелках, о, дозволь мне прильнуть к изголовью,
Ночь, ниспустись мне в глаза, погрузи меня в вечный покой.
Журчание пастушеской свирели,
Ростущее с разсветным светом в лад.
Движенье удаляющихся стад.
Дремлю. Так хорошо побыть в постели.
На венчиках цветов, как в колыбели,
Оставил росы огненный закат.
Их самоцветам глаз вчера был рад,
Сейчас оне вторично заблестели.
Да будут беспредельны восхваленья
Того, что зажигает в сердце жар,
И крайний в сердце нам несет удар,
Клоня ресницы в сумрак усыпленья.
Красив покой безмерный. Бег мгновенья,
Навек запечатленный властью чар.
Красив усопший Месяц, Светозар.
Красивей всех — рыдающее пенье.
Зеленыя мшинки
Росли на сосне.
Изумрудныя жили пушинки
В лесном зачарованном сне.
Сосны были огромны,
Многозвонно гудел этот бор.
Но кораллы зеленые мшинок, мечтательно скромны,
Не слыхали вершинный тот хор.
И не видели мшинки,
Как лесные цветы,
Солнце перстень золотой
Нам неведомого Бога.
Солнце светит над Водой,
Солнце гаснет за чертой
Предвечернего чертога.
Предвечерняя Луна
Серебристое запястье.
О, Луна, ты нам дана
Для узывчивого сна
Когда и правая и левая рука
Чрез волшебство поют на клавишах двуцветных,
И звездною росой обрызгана тоска,
И колокольчики журчат в мечтах рассветных, —
Тогда священна ты, — ты не одна из нас,
А ты как Солнца луч в движении тумана,
И голос сердца ты, и листьев ты рассказ,
И в роще дремлющей идущая Диана.
Едва озарены верхушки гор.
Еще не вышло гордое Светило,
В котором всем земным восторг и сила.
Сейчас оно начнет дневной дозор.
Под белой дымкой зеркало озер.
Цветы еще закрытые кадила.
Долины спят. Но тьма уж уступила.
И только знака ждет старинный бор.
Когда кричит сова и мчит Война
Потоки душ, одетых разным телом,
Я, призраком застывши онемелым,
Гляжу в колодец звезд, не видя дна.
Зачем Пустыня Мира создана?
Зачем безгранный дух прильнул к пределам?
Зачем,—возникну-ль желтым или белым,—
Но тень моя всегда везде черна?
Да будут безпредельны восхваленья
Того, что зажигает в сердце жар,
И крайний в сердце нам несет удар,
Клоня ресницы в сумрак усыпленья.
Красив покой безмерный. Бег мгновенья,
Навек запечатленный властью чар.
Красив усопший Месяц, Светозар.
Красивей всех—рыдающее пенье.
Разбросала в глубинностях Неба рука неземного Художника
Это пиршество пламенных зорь, перламутровых зорь и златых,
Изумрудных, опаловых снов, и, воздвигши алтарь для всебожника,
Возжигает в душе песнопенья, и волны слагаются в стих.
Далеко, широко, высоко, далеко, глубоко, в бесконечности,
И таинственно-близко, вот тут, загорелась и светит свеча,
Человек человеку шепнул, что чрез Бога достигнет он Вечности,
Человек восприял Красоту, и молитва его горяча.
В былое время аист приносил
Малюток для смеющихся малюток.
Вся жизнь была из сказочек и шуток,
И много было кедра для стропил.
Курились благовонья из кадил
Весь круглый год в круговращеньи суток.
Я сам сложил довольно прибауток,
Звенел для душ, и мед и брагу пил.
Изображенье мертвой головы
На бабочке ночной, что возлюбила
Места, где запустенье и могила,
Так просто растолкуете ли вы?
Вот изясненье. Здесь гипноз травы,
Которую плоть мертвого взрастила,
И череп с мыслью, как намек-кадило,
Дала крылатой. Жить хоть так. Увы.