Расплавленное золото в эфире,
Округлый щит, огнеобем, вулкан,
Весь в огневзлетах желтый Океан,
Стремящий — ход лучей — все глубже, шире,
Одним тобой я избран к жизни в мире,
И светлый лик и дар певца мне дан,
О, роза бездн, небесный Гюлистан,
Верховный знак, чтоб звук зажегся в лире.
Люблю тебя, как в свежие те дни,
Когда твой лик я желтым видел чудом
Над ранним травянистым изумрудом.
В тебе сторожевые есть огни,
Вся кровь моя полна Пасхальным гудом,
Я принял в дух свой Солнце искони.
Обещано, занесено в скрижали,
Что любящий, надеясь вновь и вновь,
Как званый гость, в лучах, войдет в любовь.
Но горе тем, что в час призыва спали.
Им место в отлученьи и в опале.
И дом их тьма. И не поет им кровь.
Душа, светильник брачный приготовь.
Кто любит, он, кто б ни был, звук в хорале.
Любовь моя. Услышь мой правый стих.
Ты вся моя. Лишь мне душа и тело.
Но я тебе не изменил в других.
Душа поет тебя, тобой запела.
Ты свет очей. Ты духов образец.
Любя любовь, творение — Творец.
Я слушал голос древних посвященных,
Что пили Солнце, как мы пьем вино,
С Луной горели тайной заодно,
И знали поступь духов в травах сонных.
Я слышал гул колоколов всезвонных,
Которым возвещать в простор дано,
Что выковано новое звено,
Для душ, из смертных страхов изведенных.
Мне ближе те, которые древней.
И больше правды в лицах загорелых,
Безбрежное замкнуть в земных пределах
Не мысливших. Они в разбеге дней
Давали гроздья счастья, ягод спелых,
И, кончив жизнь, легко прощались с ней.
Вечерний час потух. И тень растет все шире.
Но сказкой в нас возник иной неясный свет,
Мне чудится, что мы с тобою в звездном мире,
Что мы среди немых загрезивших планет.
Я так тебя люблю. Но в этот час предлунный,
Когда предчувствием волнуется волна,
Моя любовь растет, как рокот многострунный,
Как многопевная морская глубина.
Мир отодвинулся. Над нами дышит Вечность.
Морская ширь живет влиянием Луны,
Я твой, моя любовь — бездонность, бесконечность,
Мы от всего с тобой светло отделены.
Мне странно видеть лицо людское,
Я вижу взоры существ иных,
Со мною ветер, и все морское,
Все то, что чуждо для дум земных.
Со мною тени, за мною тени,
Я слышу сказку морских глубин,
Я царь над царством живых видений,
Всегда свободный, всегда один.
Я слышу бурю, удары грома,
Пожары молний горят вдали,
Я вижу Остров, где все знакомо,
Где я — владыка моей земли.
В душе холодной мечты безмолвны,
Я слышу сердцем полет времен,
Со мною волны, за мною волны,
Я вижу вечный — все тот же — Сон.
Все хочет хоть минуту говорить,
Чтобы, явив на миг свою отдельность,
Внедриться в многосложнейшую цельность,
И смысл чертою новой озарить.
Нам нужно бытие боготворить,
Пролить на все вниманье и молельность,
Познать предел и рваться в беспредельность,
И разрушать, чтоб новое творить.
Для царственного счастья созиданья
Должны металл калить мы горячей,
Взять в нашу радость полноту страданья.
Сжать яхонт дня оправою ночей.
Уметь сказать, в решении суровом,
Молчанием и напряженным словом.
Двуликий знак, — взглянув, переверни,
В ладони подержав, — зерно ржаное.
Две ипостаси. Тайные здесь двое.
Несчетное в себе таят они.
Чуть зримый рот, пьянящий искони.
Начало ласк. Горнило вековое.
Другой же облик — жезл, что в тайном зное
Пронзит века и донесет огни.
А вместе — лишь зерно. И если тайный
Тот поцелуй — земной не примет плен,
Иссохнет сам в себе, без перемен.
А вниз сойдет, к черте необычайной,
Узнает смерть в любви, и тьму, и тлен.
И выйдет к Солнцу — нивою бескрайной.
Из за белаго забора
Злых зубов,
В перекличке разговора
Двух вскипающих врагов,
Из великаго ума,
Где венчались свет и тьма,
Изо рта, который пил
Влагу вещей бездны сил,
Из целованнаго рта,
Где дышала красота,
Из-за белаго забора
Злых смеявшихся зубов,
Я услышал хохот хора,
Быстрых маленьких врагов,
Это были стаи вспышек,
Это были сотни стрел,
Я молчал, но вот—излишек,
Не сдержался, полетел,
На безчисленность укора
Выслал рой язвящих слов,
В джигитовке разговора,
В степи вольной от оков.
Мне нравится спокойно говорить,
Там в сердце средоточье бурь качая,
На сжатье рук лишь взглядом отвечая,
Прося распутать спутанную нить.
Не слишком-ли легко кричать, громить,
Всю тишину, от края и до края,
Будя, дробя, волнуя, разрывая,—
Не лучше-ли разятость единить?
Художник любит делать то, что трудно:—
Плотиной сжать свирепый ход морей,
Пригоршней зерен вызвать шум стеблей,—
Заставить пыль светиться изумрудно,
Велеть лесам, чтоб пели многогудно:—
Не это ли есть волшебство царей?
Смотреть печати давних прохождений,
Расчислить спектр, пронзивший хрустали,
Читать страницы прошлого Земли,
Следы зверей, листы иных растений, —
Почуять сонмы диких привидений,
Прозреть обем существ, как корабли,
Как грузные утесы, что могли
Сходиться для любленья и борений.
В застывшей янтарем цветной смоле
Увидеть четко маленькую мушку,
Вот как она гнала свою подружку, —
Чтобы ее обнять в любовной мгле.
И чувствовать, что также ты лишь строчка
В Поэме Мира. Всклик, вопрос, и точка.
Кровь путает, толкает и пьянит,
Совета лишь в своих вскипаньях спросит.
Пятнает, омывает и возносит
Дела времен и выси пирамид.
В пыланьи розы кровь. И хмель ей свит,
Хотя она не красный цвет в нем носит.
И сеет, сеет. Станет, косит, косит.
И лед скует. И явит снежный вид.
Отшельник, что десятки лет в пустыне
Замаливает грех под звон оков,
И девушка, что светит по долине,
И смотрит в жизнь, и смотрит в небо сине, —
Не равны ль вы? Аминь, скажу я, ныне,
И присно, и во веки всех веков.
Того, что есть по существу одно,
Хотя бы в ликах нам являлось разных,
Но в скрепах утвержденного алмазных,
Желают все. Кем брошено зерно?
Не знаем, и не все ли нам равно.
Мы быть должны в пленяющих соблазнах.
Средь строгих слов дай лепетов несвязных,
В веках тоски шуми веретено.
Седых времен цветущее сказанье,
Как можем не хотеть и не любить?
Опять, скрутив, сплетем живую нить.
И, вновь порвав, для счастья разверзанья,
Направим дух туда, где все темно: —
Нам таинства разоблачает дно.
Среди видений разных Вещества
Упился Дух несчетностью уборов.
Я здесь люблю не будни разговоров,
А празднично-размерные слова.
Лишь полнотой признанья мысль жива,
Вся музыка согласий и раздоров.
Мне нравится в лесах тяжелый боров,
И быстрая в лесной реке плотва.
И в джунглях тигр, и слон многообемный,
И длинный червь, что в кучку строит грязь,
Не те же ль это знаки Сказки темной?
Не та же ли в них Божеская связь?
Есть миг в часах, когда все мысли кротки,
И вяжет ум рассыпанные четки.
Среди древнейших землеописаний
Забыт один могучий Океан,
Межь тем как самый яркий в нем обман,
И самый нежный свет, как в зыбкой ткани.
Безумна водокруть его рыданий,
Звенящей мглы пьянительный кальян
В веках тоски Земле от Неба дан,
И звездный смысл сквозит в священной дани.
Единое из всех земных морей,
Где можно пить. И пьем мы ненасытно.
Вселенная глядит в него. И слитно
С бездонностью, наш разум, как ручей,
Лиясь из тайн, втекает в Тайну, льется.
Тот Океан здесь Музыкой зовется.
Могучий лес, то стройный, то косматый,
К единству свел все разности дерев.
Здесь некий Демон Древа сеял сев,
И камни разбросал своей лопатой.
Он ворожит над чащей вороватой,
В оврагах выявляет темный зев.
Взрывает гул и, сразу присмирев,
С земли повеет сладостною мятой.
Кукушкой о любви прокуковав,
Костры рассыпал красной земляники.
Зайчат молиться учит в малом крике.
Дал белке быстрый, птицам певчий нрав.
Велел грибам быть в радованьи рдяном.
Да будет всяк — в лесу — Великим Паном.
Газель, и конь, и молния, и птица,
В тебе слились и ворожат в глазах.
Колдует полночь в черных волосах,
В поспешной речи зыбится зарница.
Есть сновиденно нам родныя лица,
В восторг любви в них проскользает страх.
И я тону в расширенных зрачках,
Твоих, о, Византийская царица.
С учтивостью и страстью руку взяв,
Что дополняет весь твой зримый нрав
Пленительными длинными перстами,—
Смотрю на перстни, в них поет алмаз,
Рубин, опал. Дордел закатный час.
И правит Ночь созвездными мечтами.
Вечерний час потух. И тень ростет все шире.
Но сказкой в нас возник иной неясный свет,
Мне чудится, что мы с тобою в звездном мире,
Что мы среди немых загрезивших планет.
Я так тебя люблю. Но в этот час предлунный,
Когда предчувствием волнуется волна,
Моя любовь ростет, как рокот многострунный,
Как многопевная морская глубина.
Мир отодвинулся. Над нами дышит Вечность.
Морская ширь живет влиянием Луны,
Я твой, моя любовь—бездонность, безконечность,
Мы от всего с тобой светло отделены.
Заклятый дух на отмели времен,
Средь маленьких, среди непрозорливых,
На уводящих задержался срывах,
От страшных ведьм приявши гордый сон.
Гламисский тан, могучий вождь племен,
Кавдорский тан, в змеиных переливах
Своей мечты, лишился снов счастливых,
И дьявольским был сглазом ослеплен.
Но потому, что мир тебе был тесен,
Ты сгромоздил такую груду тел,
Что о тебе Эвонский лебедь спел —
Звучнейшую из лебединых песен.
Он, кто сердец изведал глубь и цвет,
Тебя в веках нам передал, Макбет.
Там, где тела—колдующий убор
И многократность долгаго наследства,
Не может быть вполне невинным детство,
И бездну бездн таит девичий взор.
Смотри, есть безконечный разговор
Земли с Луною, в силу их соседства,
И мы всегда ведем, от малолетства,
С земным минувшим многосложный спор.
Шепча „Люблю“, мы хищники лесные,
За милой мы следим из-за куста,
Любя, мы словно любим не впервые.
Любовь—война. Любовь есть слепота,
В которой вдруг вскрывается прозренье,
Огонь зари времен миротворенья.
Мне нравится учтивая прохлада,
С которой ум уму, светясь, далек.
Любой Француз—кипящий зимно ток,
Но это также—свойство водопада.
Всклик девушки в любовный миг: „Не надо!“
В ней стройность чувства вылилась в зарок.
Из этого есть что то в ритмах строк,
В которых мысль условным чарам рада.
Париж—твердыня формул, теорем,
В изящном он доходит до Китая.
Где я кричу,—он, созерцая, нем.
Где я молчу,—потоком слов блистая,
Он говорит. Искусством весь пленен,
Искусственность в возводит он.