Мир должен быть оправдан весь,
Чтобы можно было жить!
Душою там, я сердцем — здесь.
А сердце как смирить?
Я узел должен видеть весь.
Но как распутать нить?
Едва в лесу я сделал шаг, —
Раздавлен муравей.
Я в мире всем невольный враг,
Всей жизнею своей,
И не могу не быть, — никак,
Вплоть до исхода дней.
Мое неделанье для всех
Покажется больным.
Проникновенный тихий смех
Развеется как дым.
А буду смел, — замучу тех,
Кому я был родным.
Пустынной полночью зимы
Я слышу вой волков,
Среди могильной душной тьмы
Хрипенье стариков,
Гнилые хохоты чумы,
Кровавый бой врагов. —
Забытый раненый солдат,
И стая хищных птиц,
Отца косой на сына взгляд,
Развратный гул столиц,
Толпы́ глупцов, безумный ряд
Животно-мерзких лиц. —
И что же? Я ли создал их?
Или они меня?
Поэт ли я, сложивший стих,
Или побег от пня?
Кто демон низостей моих
И моего огня?
От этих ти́гровых страстей,
Змеиных чувств и дум, —
Как стук кладбищенских костей
В душе зловещий шум, —
И я бегу, бегу людей,
Среди людей — самум.
Мне чудится, что ты, в одежде духов света,
Витаешь где-то там, высоко над Землей,
Перед тобой твоя лазурная планета,
И алые вдали горят за дымной мглой.
Ты вся была полна любви невыразимой,
Неутоленности, как Сафо оных дней, —
Не может с любящим здесь слитным быть любимый,
И редки встречи душ при встрече двух людей.
Но ты, певучая, с устами-лепестками,
С глазами страстными, в дрожащей мгле ресниц,
Как ты умела быть нездешней между нами,
Давала ощущать крылатость вольных птиц.
Любить в любви как ты, так странно-отрешенно,
Смешав земную страсть с сияньем сверхземным,
Лаская быть как ты, быть любящим бездонно
Сумел бы лишь — сюда сошедший — серафим.
Но на Земле живя, ты Землю вся любила,
Не мертвой ты была, во сне, хоть наяву.
Не в жизненных цепях была живая сила,
Но возле губ дрожал восторг: «Живу! Живу!»
И шествуя теперь, как дух, в лазурных долах,
Волнуешь странно ты глядящий хор теней,
Ты даже там идешь с гирляндой роз веселых,
И алость губ твоих в той мгле всего нежней.
Конь и птица — неразрывны,
Конь и птица — быстрый бег.
Как вдали костры призывны!
Поспешаем на ночлег.
У костров чернеют тени,
Приготовлена еда.
В быстром беге изменений
Мы найдем ее всегда.
Нагруженные обозы —
В ожидании немом.
Без вещательной угрозы,
Что нам нужно, мы возьмем.
Тени ночи в ночь и прянут,
А костры оставят нам.
Если ж биться с нами станут,
Смерть нещадная теням.
Дети Солнца, мы приходим,
Чтобы алый цвет расцвел,
Быстрый счет мы с миром сводим,
Вводим волю в произвол.
Там где были разделенья
Заблудившихся племен,
Входим мы как цельность пенья,
Как один прибойный звон.
Кто послал нас? Нам безвестно.
Тот, кто выслал саранчу,
И велел дома, где тесно,
Поджигать своим «Хочу».
Что ведет нас? Воля кары,
Измененье вещества.
Наряжаяся в пожары,
Ночь светла и ночь жива.
А потом? Потом недвижность
В должный час убитых тел,
Тихой Смерти необлыжность,
Черный коршун пролетел.
Прилетел и сел на крыше,
Чтобы каркать для людей.
А свободнее, а выше —
Стая белых лебедей.
Они сошлися ночью в роще темной,
Когда в кустах звенели соловьи
И вешние фиалки в неге томной
К земле склоняли венчики свои.
И, вняв любви призывный, страстный голос,
Он стал пред ней с мольбою на устах, —
И сколько чувств у них в сердцах боролось,
И сколько звезд горело в небесах!
И ночь плыла, и ночь к любви манила,
И навевала грезы эта ночь,
И светлых грез чарующая сила
И муки, и тоску умчала прочь…
И он шептал ей в этот миг свиданья:
«О, обними меня, о, будь моей!
Ты видишь, сколько на небе сиянья,
Ты слышишь, как рыдает соловей, —
Весь мир исполнен сладкого томленья,
Весна весь мир воззвала к счастью вновь,
И в нас, сквозь мрак уснувшего сомненья,
Светлее ярких звезд горит любовь!
О, верь, нас это чувство не обманет,
В нас много страсти, много в нас огня!
Рассвет далек! И ночь к любви так манит!
О, будь моей, о, обними меня!…»
И обнялись они в восторге страстном,
Забывши, сколько ждет их мук и бед…
А на небе — и звездном, и прекрасном —
Бледнела ночь и близился рассвет…
Прости меня, прости. Цветы дышали пряно.
Я позабыл совсем, что где-то бьется боль,
Что где-то сумерки и саваны тумана.
Меня, счастливого, быть грустным не неволь.
Я с детства был всегда среди цветов душистых.
Впервые вышел я на утренний балкон,
Была акация в расцветах золотистых,
От пчел и от шмелей стоял веселый звон.
Сирень лазурная светила мне направо,
Сирени белой мне сиял налево куст.
Как хороши цветы! В них райская есть слава!
И запах ландышей — медвян, певуч и густ.
В нем ум, безумствуя, живет одним виденьем.
И ветер в камышах мне звонкой пел струной.
Жукам, и мотылькам, и птицам, и растеньям
Я предал детский дух, был кроток мир со мной.
Каким я в детстве был, так буду в дни седые.
Фиалка — мой рассвет, мой полдень — пламя роз,
Послеполуденье — нарциссы золотые,
Мой вечер, ночь моя, сверкайте в играх гроз.
Пусть все мои цветы, — о, Мать моя Святая,
Россия скорбная, — горят мне на пути.
Я с детства их люблю. И их в венок сплетая,
Их отдаю тебе. А ты меня прости!
С первым солнцем, с первой песней вешнего дрозда
У меня в душе запела звонкая звезда.
— Как, звезда? Но звезды светят, вовсе не поют. —
О, поют, лишь только в сердце песне дай приют.
Ты услышишь и увидишь, что с вечерней мглой
Звезды тихо запевают в тверди голубой.
И меж тем как Ночь проходит в синей высоте,
Песнь Созвездий звонче, громче в тонкой красоте.
Звонких громов, тонких звонов вышина полна,
Там серебряное море, глубина без дна.
Там безбрежность ожерельных, звездных волн поет,
От звезды к Созвездью нежность, сладкая как мед.
От звезды к звезде стремленье — в бриллиантах петь,
Лунным камнем засветиться, паутинить сеть.
Паутинить паутинки тех тончайших снов,
Для которых в наших взорах пир всегда готов.
Погляди же, ближе, ближе, здесь в мои глаза.
Ты не видишь как поет там звездно бирюза?
Ночь весеннюю я слушал до утра звезду,
И душа открылась Солнцу, и тому дрозду.
И душа открылась сердцу, твоему, любовь.
О, скорей на звездный праздник сердце приготовь.
С первым солнцем, с первой песней вешняго дрозда
У меня в душе запела звонкая звезда.
— Как, звезда? Но звезды светят, вовсе не поют.—
О, поют, лишь только в сердце песне дай приют.
Ты услышишь и увидишь, что с вечерней мглой
Звезды тихо запевают в тверди голубой.
И межь тем как Ночь проходит в синей высоте,
Песнь Созвездий звонче, громче в тонкой красоте.
Звонких громов, тонких звонов вышина полна,
Там серебряное море, глубина без дна.
Там безбрежность ожерельных, звездных волн поет,
От звезды к Созвездью нежность, сладкая как мед.
От звезды к звезде стремленье—в бриллиантах петь,
Лунным камнем засветиться, паутинить сеть.
Паутинить паутинки тех тончайших снов,
Для которых в наших взорах пир всегда готов.
Погляди-же, ближе, ближе, здесь в мои глаза.
Ты не видишь как поет там звездно бирюза?
Ночь весеннюю я слушал до утра звезду,
И душа открылась Солнцу, и тому дрозду.
И душа открылась сердцу, твоему, любовь.
О, скорей на звездный праздник сердце приготовь.
Я попал в страну Неволи. Еду ночью,—всюду лес,
Еду днем,—и сеть деревьев заслоняет глубь небес.
В ограниченном пространстве, межь вершинами и мной,
Лишь летучия светлянки служат солнцем и луной.
Промелькнут, блеснут, исчезнут,—и опять зеленый мрак,
И не знаешь, где дорога, где раскрывшийся овраг.
Промелькнут, сверкнут, погаснут,—и на миг в душе моей
Точно зов, но зов загробный, встанет память прошлых дней.
И тогда в узорах веток ясно вижу пред собой
Письмена немых проклятий, мне нашептанных Судьбой.
О безбрежность, неизбежность непонятнаго пути!
Если каждый шаг—ошибка, кто же мне велел идти?
Разве я своею волей в этом сказочном лесу?
Разве я не задыхаюсь, если в сердце грех несу?
Разве мне не страшно биться между спутанных ветвей?
Враг? Откликнись! Нет ответа, нет луча душе моей.
И своим же восклицаньем я испуган в горький миг,—
Если кто мне отзовется, это будет мой двойник.
А во тьме так страшно встретить очерк бледнаго лица.
Я попал в страну Неволи…
Нет конца.
Помню, помню — и другое. Ночь. Неаполь. Сон счастливый.
Как же все переменилось? Люди стали смертной нивой.
Отвратительно красивый отблеск лавы клокотал,
Точно чем-то был подделан между этих черных скал.
В страшной жидкости кипела точно чуждая прикраса,
Как разорванное тело, как растерзанное мясо.
Точно пиния вздымался расползающийся пар,
Накоплялся и взметался ужасающий пожар.
Красный, серый, темно-серый, белый пар, а снизу лава, —
Так чудовищный Везувий забавлялся величаво.
Изверженье, изверженье, в самом слове ужас есть,
В нем уродливость намеков, всех оттенков нам не счесть.
В нем размах, и пьяность, рьяность огневого водопада,
Убедительность потока, отвратительность распада.
Там в одной спаленной груде — звери, люди, и дома,
Пепел, более губящий, чем Азийская чума.
Свет искусства, слово мысли, губы в первом поцелуе,
Замели, сожгли, застигли лавно-пепельные струи.
Ненасытного удава звенья сжали целый мир,
Здесь хозяин пьяный — Лава, будут помнить этот пир.
Черту змеиной единя чертой,
Течет ручей, чья чудотворна влага.
В нем боги пьют. В нем мудрость и отвага.
Огонь, венчанный с свежею водой.
Напиток вдохновенный и святой,
Из недр земли исторгнутая брага.
На берегу сидит и грезит Сага,
Пьет с Одином из чаши золотой.
Ручей втекает в пенистое Море,
Туда плывет, весь вырезной, дракон,
Корабль-костер, в лазоревом просторе.
Там мертвый Бальдер. Умер, умер он.
И волны вторят в долгом разговоре:—
Бог Солнца, Бальдер, будет возрожден.
Она сидит, задумавшись глубоко,
Сестра богинь, чей дар священный—речь.
С ней рядом Один. Опершись на меч,
Вперяет в даль единственное око.
Дремотна Сага. Все решенья Рока
Ей ведомы. Исход и ход всех сеч.
Весь обиход людей, разлук и встреч,
Все бережет она в размерах срока.
Из пряжи снов немую нить продлив,
Завяжет в страшном узелок из дремы.
Сплетет из слов высокия хоромы.
Взирает Один строг и молчалив.
И вдруг с плаща в разсказ уронит громы,
Чтоб был конец и грозен и красив.
Да, я помню, да, я знаю запах пороха и дыма,
Да, я видел слишком ясно: — Смерть как Жизнь непобедима.
Вот, столкнулась груда с грудой, туча с тучей саранчи,
Отвратительное чудо, ослепительны мечи.
Человек на человека, ужас бешеной погони.
Почва взрыта, стук копыта, мчатся люди, мчатся кони.
И под тяжестью орудий, и под яростью копыт,
Звук хрустенья, дышат люди, счастлив, кто совсем убит.
Запах пороха и крови, запах пушечного мяса,
Изуродованных мертвых сумасшедшая гримаса.
Новой жертвой возникают для чудовищных бойниц
Вереницы пыльных, грязных, безобразных, потных лиц.
О, конечно, есть отрада в этом страхе, в этом зное: —
Благородство безрассудных, в смерти светлые герои.
Но за ними, в душном дыме, пал за темным рядом ряд
Против воли в этой бойне умирающих солдат.
Добиванье недобитых, расстрелянье дезертира, —
На такой меня зовешь ты праздник радостного пира?
О, Земля, я слышу стоны оскверненных дев и жен,
Побежден мой враг заклятый, но победой Я сражен.
Голубая Змея с золотой чешуей,
Для чего ты волнуешь меня?
Почему ты как Море владеешь Землей,
И кругом предстаешь как Эфир мировой,
С бесконечной игрою Огня?
Почему, для чего, Голубая Змея,
Ты горишь миллионами глаз?
Почему бесконечная сказка твоя,
Эти звенья, горенье, и мгла Бытия
Удушают, возжаждавших, нас?
Мы едва захотим, Голубая Змея,
Как желанью ты ставишь предел.
Зашуршит, загорится твоя чешуя,
И окончилось — Мы, или Он, или Я,
Ты костер зажигаешь из тел.
Голубая Змея с золотой чешуей,
Я еще не забыл Вавилон.
Не забыл теокалли с кровавою мглой
Над родимой моею, над Майской землей,
Где возлюблен был сердцем Дракон.
Я еще не забыл ни Египет родной,
Ни подсолнечник вечный, Китай.
Ни того, как я в Индии, мучим Судьбой,
Лотос Будды взрастил, мой расцвет голубой,
Чтоб взойти в нетревожимый Рай.
Голубая Змея с золотой чешуей,
Я тревожиться буду всегда.
Но зачем я тебе, о, Дракон мировой?
Или ты лишь тогда и бываешь живой,
Как во мне океаном — Беда?
Три ипостаси душ: познавшие, борцы,
И вскипы снов. Их три. Три лика душ, не боле.
Сплетаясь, свет и тьма идут во все концы,
Но им в конце концов — разлука, поневоле.
Сплетаются они, целуются они,
Любовные ведут, и вражеские речи,
Но вовсе отойдут от сумраков огни,
Увидев целиком себя в последней встрече.
Познавшие, когда из этой смены дней
Уходят, к ним идут три духа световые,
С одеждою, с водой, с огнем — к душе, и ей
Указывают путь в Чертоги Мировые.
Борцы, уйдя из дней, встречают тех же трех,
Но демоны еще встают с жестоким ликом,
И нет одежд, шипит вода с огнем, — и вздох,
И снова путь, борьба — меж пением и криком.
А вскипы снов, уйдя, вступают в темный строй,
Лишь кое-где горит созвездной сказки чара,
И снова сны кипят, вскипают волей злой,
И будут так до дня всемирного пожара.
Три ипостаси душ, и две их, и одна,
Отпрянет свет от тьмы, и вызвездятся духи,
А сонмы тел сгорят. Всемирная волна
Поет, что будет «Вновь». Но песня гаснет в слухе.
ДВА ОТРЫВКА ИЗ ПОЭМЫ
Уж ночь. Калитка заперта.
Аллея длинная пуста.
Окован бледною Луной,
Весь парк уснул во мгле ночной.
Весь парк не шелохнет листом.
И заколдован старый дом.
Могильны окна, лишь одно
Мерцаньем свеч озарено.
Не спит — изгнанник средь людей, —
И мысли друг, — и враг страстей.
Он в час любви, обятий, снов
Читает книги мудрецов.
Он слышит, как плывет Луна,
Как дышит, шепчет тишина.
Он видит в мире мир иной,
И в нем живет он час ночной.
Тот мир — лишь в нем, и с ним умрет,
В том мире светоч он берет.
То беглый свет, то краткий свет,
Но для него забвенья нет.
Помогите! помогите! Я один в ночной тиши.
Целый мир ношу я в сердце, но со мною ни души.
Для чего кровавым потом обагряется чело?
Как мне тяжко! Как мне душно! Вековое давит зло!
Помогите! помогите! Но никто не внемлет мне.
Только звезды, улыбаясь, чуть трепещут в вышине.
Только лик Луны мерцает, да в саду, среди вершин,
Шепчет Ветер перелетный: Ты один — один — один.
Созвездье Южного Креста
Сияло надо мной.
Была воздушна темнота
С шумящею волной.
Усумасинтою я плыл,
Могучею рекой,
Несущей свежесть влажных сил,
Как все, в простор морской.
Усумасинтою я плыл,
Рекою Майских стран,
Где сотни лет назад скользил
В своей ладье Вотан.
То был таинственный пришлец,
Строитель Пирамид.
Остаток их, его венец,
Сном длительности спит.
То был возлюбленник волны,
Чье имя влажно — Атль.
Пророк, в зеркальность вливший сны,
Дракон Кветцалькоатль.
Он научил чужих людей,
Кветцалькоатль-Вотан,
Что пламень ласковых лучей
Живым для жизни дан.
Что на уступах Пирамид
Не кровь цвести должна.
И вот на выси твердых плит
Вошла в цветах Весна.
Душистость красочных цветов
И благовонный дым
И звучный зов напевных слов
Навеки слиты с ним.
Он был, прошел, он жил, любил,
Среди лесистых мест,
Оставив символ вешних сил,
Равносторонний крест.
Ушел, но вторит высота,
Над тишью Майских стран,
Созвездьем Южного Креста,
Что здесь прошел — Вотан.
… Но будет час, и светлый Зодчий,
Раскрыв любовь,
Мое чело рукою отчей
Поднимет вновь.Ю. Балтрушайтис
Атлантида потонула,
Тайна спрятала концы.
Только рыбы в час разгула
Заплывут в ее дворцы.
Проплывают изумленно
В залах призрачных палат.
Рыбий шабаш водят сонно,
И спешат к себе назад.
Лишь светящееся чудо,
Рыба черный солнцестрел,
От сестер своих оттуда
В вышний ринется предел.
Это странное созданье
Хочет с дна морей донесть
Сокровенное преданье,
Об Атлантах спящих весть.
Но, как только в зыби внидет,
В чуде — чуда больше нет,
Чуть верховный мир увидит,
Гаснет водный самоцвет.
Выплывает диво-рыба,
В ней мертвеет бирюза,
Тело — странного изгиба,
Тусклы мертвые глаза.
И когда такое чудо
В Море выловит рыбак,
Он в руке горенье зуда
Будет знать как вещий знак.
И до смерти будет сказку
Малым детям возвещать,
Чтобы ведали опаску,
Видя красную печать.
Детям — смех, ему — обида.
Так в сто лет бывает раз.
Ибо хочет Атлантида
Быть сокрытою от нас.
Бог Голубого Покрова,
С опушкой из белых снегов,
Океан, поведай мне слово,
Таящее сказку веков.
Богиня Одежд Изумрудных,
Праматерь кошмарных дней,
Колдунья снов безрассудных,
Земля, говори же ясней.
Бог Одежд Златоцветных,
Немеркнущий желтый цвет,
Радость дней безответных,
Солнце, дай мне ответ.
Богиня Одежд Опальных,
Колдунья бледных теней,
Ведунья рун изначальных,
Луна, будь бледней, но нежней.
Богиня Волос Лучистых,
Царица двойной высоты,
Венера, из далей сквозистых
Скажи, где тайник Красоты.
Так с болью, от века до века,
Я к Богам и Богиням взывал.
Но, смеясь над мольбой Человека,
Потоплял меня плещущий вал.
Земля мне волчцы расстилала,
И вонзались мне в руки шипы.
И опять возникало начало,
Бесконечность пустынной тропы.
И блуждала преступная сила,
И не раз меня Солнце сожгло,
И Луна меня обольстила,
Завлекла, хоть светила светло.
Лишь одна мне осталась Богиня,
Царица двойной высоты,
Венера, и с нею пустыня,
И ужас одной Красоты.
Я куколка. Я гусеница.
Я бабочка. Не то. Не то.
Одно лицо, и разны лица.
Я три лица, и я никто.
Я точка. Нить. Черта. Яичко.
Я семечко. Я мысль. Зерно.
В живой душе всегда привычка
В веках вертеть веретено.
Я детка малая. Глядите.
Зеленоватый червячок.
Мой час пришел. Скрутитесь, нити.
Дремать я буду должный срок.
Меня не трогайте. Мне больно,
Когда до люльки червяка,
При виде искуса, невольно,
Коснется чуждая рука.
Как малый маятник, я вправо
И влево выражу, что сплю.
Не троньте. Сон мой не забава,
Но я подобен кораблю.
Я храм. В мой самый скрытый ярус
Ударил верный луч тепла.
Корабль, дрожа, раскрыл свой парус.
Весна красна. Весна пришла.
Крыло есть признак властелина.
Был жизнетворческим мой сон.
Я око синее павлина,
Я желтокрылый махаон.
Будя полетом воздух чистый,
И поникая над цветком,
Целую венчик золотистый
Я задрожавшим хоботком.
Миг благовестия. Зарница,
Животворящая цветок.
Не куколка. Не гусеница.
Я бабочка. Я мотылек.
Тот, кто думает, что человек
может быть убийцей, и тот, кто думает,
что человек может быть убитым,
оба не знают ничего.Бхагавадгита
Кто думает, что, убивая,
Он убивает, тот слепец.
Кто думает, что жизнь живая
В предельных ликах, тот слепец.
На миг напев свой прерывая,
Я начинаю в свой конец.
Кто думает, что в Мире слитом
Есть пропасть смерти, тот слепец.
Кто думает, что быть убитым
Конец есть жизни, тот слепец.
Века ходил я полем взрытым,
И из колосьев плел венец.
Что я, то я, и измененья
Суть только зрелища одежд.
Я прерываю праздник зренья,
Привет мой сну сомкнутых вежд.
Но тьма и ужас нисхожденья
Есть восхождение надежд.
Что я, то я, не разделяет
Игра оружия меня.
Вода меня не потопляет,
Я целен в бешенствах огня.
Что это правда, сердце знает,
И голос мой поет, звеня.
Кто думает, что, умирая,
Он умирает, тот слепец.
Кто думает, что жизнь, сгорая,
Не возгорится, тот слепец.
Я был в Аду, и в жажде Рая
Из свежих трав плету венец.
Был в огнедымах я, был в водоверти я,
Пересоздания пытку прошел.
И возвещаю вам радость бессмертия,
Беден и счастлив на зыбях всех зол.
Гол, и одет солнцебыстрыми крыльями,
Гордая птица, смиренно живу.
Не утомлюсь никакими усильями,
Лишь бы мне снилось опять наяву.
Вижу Египет я. Тайну загробную.
Взмахами крыльев я дымку пряду,
Светлую, жаркую, солнцеподобную.
В сердце незримую слышу звезду.
Помню, как вольный запутался в сети я.
В храме я. Бог я. Меняется сон.
Дымные тают, как горы, столетия.
Тысячелетия. Я Фараон.
Рядом со мною, — что мною возлюблена,
Втянута Солнцем в блестящий узор,
Мною отмечена, мною погублена,
Вестница Солнца, земная Гатор.
Тают туманами тысячелетия.
Солнце и странам велит засыпать.
Чисел сплетение в пламенной смете я.
Ветер, а завтра я водная гладь.
Я мое — все мое, свитки свершенностей.
Огненный суд, чтоб проверить любовь.
Верить и в царство ввести многозвонностей.
Песнь моя, светлый конец приготовь!