Я пройду через стены домов —
Я войду в сокровенность сердец —
Я восстал из священных гробов —
Я восстал, чтобы мстить, наконец, —
Я взлелеян кровавостью снов —
Я один мученический лик —
Я восстал из несчетных гробов —
Я возник — Я гляжу — Я возник —
Я хожу по изгибам умов —
Я крещу их багряным огнем —
Я ведун заклинательных слов —
Я убит — Мы убиты — Убьем —
Что пенно мелькает
Над пеной волны?
Что там возникает,
Как быстрые сны?
Летучие рыбки,
Как стаи стрекоз,
Как лепеты скрипки,
Как трепеты грез.
Годами, ветрами измятыя сосны в сыпучести дюн Океана,
Текучия смолы, что светят янтарно, с зарею, и поздно и рано.
Разгудистый колокол, в хоры вошедший сосновых огромностей бора,
Волна перекатная шума лесного, идущая мерно и скоро.
Струя полнопевная крови, сокрытой в руке, что кладу я на руку,
Два сердца, столь близкия, пляшут влюбленно, и ухо внимает их звуку.
Лазурный шатер над смарагдами бора оделся в обрывную млечность,
Как сладостно быть мне, родная, лесная, с тобою и миги, и Вечность.
Годами, ветрами измятые сосны в сыпучести дюн Океана,
Текучие смолы, что светят янтарно, с зарею, и поздно и рано.
Разгудистый колокол, в хоры вошедший сосновых огромностей бора,
Волна перекатная шума лесного, идущая мерно и скоро.
Струя полнопевная крови, сокрытой в руке, что кладу я на руку,
Два сердца, столь близкие, пляшут влюбленно, и ухо внимает их звуку.
Лазурный шатер над смарагдами бора оделся в обрывную млечность,
Как сладостно быть мне, родная, лесная, с тобою и миги, и Вечность.
Я зашел к Самоанцу испить.
Я не знал, что в единой минуте
Кто-то скрутит цветистую нить,
Чтобы сердце свирелилось в путе,
Научившись внезапно любить.
Я вступил словно в сказочный край.
Уронив свои косы, как змеи,
Самоанка шепнула: «Сияй.
Ты застигнут. Самоа — лелеи.»
Это значит: «Самоа есть рай.»
Таишь ты мысли, — но даже вслух
Когда их молвишь, твои слова
Как над волною лебяжий пух,
Как под Луною ковыль-трава.
Лазарь в своих пеленах,
Страх в изумленных глазах.
Тайна дрожит там, сквозя,
То, что промолвить нельзя.
Будет он снова живым,
Тленье исчезло как дым.
Только до смерти, в зрачках,
Будет за радостью — страх.
Есть ладан и ладан. Есть ладан простой,
Хоть свет от него золотой.
И дух его, синий расцвет фимиама,
Есть чара вечернего храма.
Есть ладан, который — от утренних рос,
От ночи, от зорь, и от слез.
И столько ль молитв, как сердечного зноя,
В пахучем дыханьи бензоя.
Купина огнепалимая,
Это сердце здесь в груди,
Как вошел в огонь и в дымы я,
Так назад меня не жди.
Я горю в самосожженности,
В распаляемой печи,
Чтобы яркие стозвонности
Миру бросили лучи.
Купина огнепалимая,
И хранимая вовек,
Всем сердцам, как светоч, зримая,
Да не гаснет человек.
Кто заглянет в лоно вод,
Где в прозрачности зеркальной,
В вечно-близкой — вечно-дальный
Опрокинут небосвод,
Легкий, светлый и печальный,
Тот на миг душой поймет,
Что, как эти полутени,
Он лишь след иных видений,
Что и он уже не тот.
Ужь более прощать нельзя,
Губить прощеньем дух не в силах.
Ведет уклонная стезя,
И ветер носит длиннокрылых.
По той стезе идут ряды,
Ряды погубленных навеки.
Но причастились мы Звезды,
И мы ростем, и ропщут реки.
И мы идем, и мы летим.
Как туча—тайныя усилья.
Где враг? За ним! За ним! Мы мстим!
У нас есть крылья, крылья, крылья.
Уж более прощать нельзя,
Губить прощеньем дух не в силах.
Ведет уклонная стезя,
И ветер носит длиннокрылых.
По той стезе идут ряды,
Ряды погубленных навеки.
Но причастились мы Звезды,
И мы растем, и ропщут реки.
И мы идем, и мы летим.
Как туча — тайные усилья.
Где враг? За ним! За ним! Мы мстим!
У нас есть крылья, крылья, крылья.
Лагунный атолл это луг заливной,
Он проснулся над синей волной,
За столетьями снов о луче золотом,
И о пальмах возросших кругом.
Лагунный атолл — озерна́я страна
В Океане, где пляшет волна,
Это — круглое зеркало Звезд и Луны,
Чтоб взглянуть в глубину с вышины.
Слышать ночное дыханье
Близких уснувших людей,
Чувствовать волн колыханье,
Зыбь отошедших страстей, —
Видеть, как, вечно гадая,
Сириус в небе горит,
Видеть, как брызнет, спадая,
В небе один хризолит, —
Знать, что безвестность от детства
Быстрый приснившийся путь,
Вольно растратить наследство,
Вольным и нищим уснуть.
Красота—это радостный возглас Природы,
Красота—это тихий восторг Вещества.
В изобильи разлитыя вешния воды,
Переходы скалы, что несчетные годы
Говорят безглагольныя руны-слова.
И в пещеру взойдешь лишь на краткость мгновенья,
Но так явственно знаешь—пещера жива,
Вот к звену зазмеилися новыя звенья,
Помолчишь, поглядишь, надвигается пенье,
Загораются мысли, колеблясь едва.
От пещеры к душе проскользнет откровенье,
И молчание скал отчеканишь в слова.
Поставь меня, Отец, на красное крыльцо.
Сияньем озари подятое лицо,
Отец, я сохранил, мне данное, кольцо.
Поставь меня, Отец, на красный свой крылец,
Отец, благослови смарагдовый венец,
Я сам его надел, — мне можно так, Отец?
Я больше не уйду от красного крыльца,
Тебе начала нет, и нет тебе конца,
Отец, твой сын пришел, твой сын нашел Отца.
Краса цветка нерукодельная,
Весь цвет свой Богу отдает,
И для пчелы, как чаша цельная,
Хранит в себе душистый мед.
Среди смарагдов, что качаются
Полдневным Солнцем горяча.
В лугах, где мысль и мысль встречаются,
Горит цветочная свеча.
Когда же Ночь подходит черная,
И звезды высыпят, спеша,
Им ладан льет нерукотворная
Себя отдавшая душа.
Я дождусь заповеднаго времечка,
Разбирать буду каждое семечко.
Разберу семена, разгляжу, положу,
Что увижу, и в чем, никому не скажу.
А когда разложу семена по рядам,
Буду в гости я ждать Светлоокую к нам.
О нарядных цветах затоскует Весна,
Тут я ей послужу, посажу семена
Тут я ей покажу: как вверху глубина,
У меня звезд земных вся кошница полна.
Я дождусь заповедного времечка,
Разбирать буду каждое семечко.
Разберу семена, разгляжу, положу,
Что увижу, и в чем, никому не скажу.
А когда разложу семена по рядам,
Буду в гости я ждать Светлоокую к нам.
О нарядных цветах затоскует Весна,
Тут я ей послужу, посажу семена
Тут я ей покажу: как вверху глубина,
У меня звезд земных вся кошница полна.
Ненавистны мне враги.
Но друзья отвратны вдвое,
Если, крикнув «Помоги»,
Если, крикнув «Здесь враги»,
Я увижу лик их сонным в преждевременном покое.
Сладость — ненависть к врагу,
Радость — жизнь отдать для мщенья.
Но жестоко — не могу —
К другу, к другу, не к врагу,
Вдруг почувствовать не дружбу, а последнее презренье.
Закат расцвел. И золотом расплавленным
Горела даль. А здесь веретено
Жужжало мне. И в чуде взору явленном,
Светилось далью близкое окно.
Закат расцвел цветком неповторяемым,
И целый мир был озаренный сад.
Люблю. Люблю. Путем, мечтою чаемым,
Иду по дням. И не вернусь назад.
Я один на воле,
Перекати-поле.
Пляшет, скачет шар-клубок.
Корни дуба крепки,
Мне ни в чем зацепки.
Путь свободен, мир широк.
У иного сила
Вся ушла в стропила,
Как гробницу строит дом.
Мне иная доля —
Перекати-поля: —
Хочешь воли, так уйдем.
Как стало тихо на горах
От свеже-выпавшаго снега.
В каких медлительных кругах
Восходит дым. И в небесах
Какая ласковая нега.
И хоть зима, дышу тобой,
Веснянка, свет мой голубой.
Как будто мы, в преддверьи храма,
Глядим на струи ѳимиама.
Если вечер настанет и длинныя, длинныя
Паутинки, летая, блистают по воздуху,
Вдруг запросятся слезы из глаз безпричинныя,
И стремишься из комнаты к воле и к отдыху.
И, мгновенью отдавшись, как тень, преклоняешься,
Удивляешься Солнцу, за лесом уснувшему,
И с безмолвием страннаго мира сливаешься,
Уходя к незабвенному, к счастью минувшему.
И проходишь мечтою аллеи старинныя,
Где в вечернем сиянии ждал неизвестнаго
И ребенком следил, как проносятся длинныя
Паутинки воздушныя, тени Чудеснаго.
Словно свечечки пасхальныя,
Пасхи—легкой смены снов,
Словно в светлый миг венчальныя
Нити нежных жемчугов,—
Расцвечаясь в осененности,
Отсвечают с высоты
Первой призрачной влюбленности
Почки, ветви, и листы.
Словно свечечки пасхальные,
Пасхи — легкой смены снов,
Словно в светлый миг венчальные
Нити нежных жемчугов, —
Расцвечаясь в осененности,
Отсвечают с высоты
Первой призрачной влюбленности
Почки, ветви, и листы.
Красный парус в синем Море, в Море голубом.
Белый парус в Море сером спит свинцовым сном.
Синий парус взвился в вихре, закрутился вал.
Черный парус, в час безветрий, тихо задремал.
Много снов и много красок вижу в Море я.
Много птиц над ним провеет в дальние края.
Но всего красивей Море — зеркалом без дна.
Счастлив тот, кому зеркальность истинно дана.
Париж есть стройная баллада,
В узор сплетенная кудель.
Но вдруг в Апрель
Завьется хмель,
И изменяет облик сада.
Париж—законченный сонет,
Вся строгость бальнаго наряда.
Но вдруг от взгляда
Жжет услада,
И порван мерный мэнуэт.
Пальма кокоа, прямая колонна,
В небе лазурном застыла взнесенно.
Листья, забывшие трепет усилья,
Словно гигантского коршуна крылья.
Очерк изваянный, пальма кокоа,
Лик твой есть остров, чье имя Самоа.
* * *
Отчего нас всегда опьяняет Луна?
Оттого, что она холодна и бледна.
Слишком много сиянья нам Солнце дает,
И никто ему песни такой не споет,
Что к Луне, при Луне, между темных ветвей,
Ароматною ночью поет соловей.
Отчего между женщин нам дороги те,
Что бесстрастны в победной своей красоте?
Оттого, что в волшебной холодности их
Больше скрытых восторгов и ласк огневых,
Чем в сиянии щедрой покорной мечты,
Чем в обятьях доступной для нас красоты.
Я родился от Солнца. Сиянье его заплелось
В ликованьи моих золотых и волнистых волос.
Я родился от Солнца и матово-бледной Луны.
Оттого в Новолунье мне снятся узывные сны.
Я родился в Июне, когда в круговратности дней
Торопливыя ночи короче других и нежней.
В травянистом Июне, под самое утро, когда
В небесах лишь одна, вселюбовная, светит звезда.
Я от яркаго Солнца. Но вырос, как стебель, во мгле,
И как сын припадаю к сладимой родимой земле.
Я родился от Солнца. Так Солнцем я всех закляну,
Чтобы помнили Солнце, чтоб в сердце хранили Весну.
Мы—несколько маленьких раковин близь кипенья безсмертных морей.
Мы—несколько пенных узорностей, летим все скорей и скорей.
Мы—белыя тучки, чуть видныя, бахрома разорвавшихся гроз.
Мы таем, блистаем, и падаем слезами на мертвый утес.
Мы—стебли былинок, что выросли на разбитой стене крепостной.
Весною своею цепляемся за осень мечты неземной.
Мы думаем, будто мы думаем, нами думают вихри миров.
Мы—отзвуки тысячных отзвуков от звука нездешних громов.
Мы думаем, будто мы ведаем Воскресенья зиждительный свет.
Мы, бедные бледные отсветы оттуда, где места нам нет.
Ласточка день начинает весенний,
Летнюю ночь завершит соловей.
Пенься, мгновение, будь многопенней,
Свежих мгновений нам, Ветер, навей.
Ранняя ласточка — год нам счастливый,
Слезы зимы до последней доплачь.
Тешиться будем разливчатой нивой,
Ночью затянет скрипящий дергач.
Жавронок вызвенит песни хрустально,
Скажет кукушка, жить много ль нам дней.
Мы приобщимся к Земле изначально,
В осень же спросим про все — журавлей.
Я тебе построю терем далеко от мглы людской,
Из павлиньих перьев домик на равнине на морской.
И от Моря до покоев будет лестниц там игра,
Днем ступени золотые, по ночам из серебра.
Много будет полукруглых изумрудных там окон,
И опаловый над Морем высоко взойдет балкон.
И еще там будет башня из гранатовых камней,
Чтоб на этот мак взнесенный Зори глянули ясней.
От покоя до покоя мы с неспешностью пойдем,
Будут радуги светить нам, воздвигаясь над дождем.
И на всем безбрежном Море засветлеет бирюза,
Увидав, что сердце любит, и глаза глядят в глаза.
О, то был час,—о, то был час,
Когда кошмары, налегая,
Всю смелость выпивают в нас,—
Но быстро опознал врага я.
Был в вихре вражьих голосов,
Но шел путем ведуще-тесным,
И при качании весов
Был найден ценно-полновесным.
Как золотистое зерно,
Как самородок, в прахах цельный,
Как многозмейное звено,
Что держит якорь корабельный.