Не забывайте обид вековых,
Мучимой раненой чести.
Я зажигаю сверкающий стих,
Полный дрожания мести!
Я научу вас, как верных моих,
Духом быть с пламенем вместе.
Не забывайте обид вековых.
Мести насильникам, мести!
Взрывом вулкана ударим мы в них,
Звуками вражеской вести.
Я возношу торжествующий стих.
Мести насилию, мести!
Если хочешь рай блюсти,
Чисто комнату мети,
Чтобы пол и потолок
Был пресветлый теремок.
Чтобы не было темно,
Полюби свое окно,
Чтоб была игра стекла
Незапятнанно светла.
Если хочешь нежить рай,
За цветами надзирай,
Чтобы твой цветущий сад
Был как огненный закат.
Я спросил у свободнаго Ветра,
Что мне сделать, чтоб быть молодым.
Мне ответил играющий Ветер:
«Будь воздушным, как ветер, как дым!»
Я спросил у могучаго Моря,
В чем великий завет бытия.
Мне ответило звучное Море:
«Будь всегда полнозвучным, как я!»
Я спросил у высокаго Солнца,
Как мне вспыхнуть светлее зари.
Ничего не ответило Солнце,
Но душа услыхала: «Гори!»
Жизнь—отражение луннаго лика в воде,
Сфера, чей центр—повсюду, окружность—нигде,
Царственный вымысел, пропасть глухая без дна,
Вечность мгновения—миг красоты—тишина.
Жизнь—трепетание Моря под властью Луны,
Лотос чуть дышащий, бледный любимец волны,
Дымное облако, полное скрытых лучей,
Сон, создаваемый множеством, всех—и ничей.
Московской работнице
Женщина — с нами, когда мы рождаемся,
Женщина — с нами в последний наш час.
Женщина — знамя, когда мы сражаемся,
Женщина — радость раскрывшихся глаз.
Первая наша влюбленность и счастие,
В лучшем стремлении — первый привет.
В битве за право — огонь соучастия,
Женщина — музыка. Женщина — свет.
Я приду к тебе в навечерие,
Буду ждать тебя у преддверия,
Чтоб в заветный час мне увидеть свет
Ненаглядных глаз, где на все ответ.
Я приду к тебе как наитие,
Буду ключ златой для раскрытия,
Чтоб душа душе, о, Жемчужина,
Вся была сполна обнаружена.
Я приду к тебе как к заутрене,
Я Жемчужине Перламутровне
Прошепчу сквозь дверь: «Отомкни теперь.
Я люблю тебя. Отворись и верь».
Посмотри, в просторах матовых потухающей зари
Есть жемчужинка, которая засветилась изнутри.
Это — та лампада вечная, неразлучная со мной,
Что горит звездой Вечернею над изогнутой Луной.
Ах, от острого и нежного, тонко-белого Серпа
К дням минувшим означается еле зримая тропа.
Вижу тихую я детскую, луч лампады в пляске снов,
И грядущее мерещится — там — как нитка жемчугов.
Паутинка сентябрьского дня,
Ты так нежно пленяешь меня.
Как живешь ты, под Солнцем блистая,
Как ты светишься — вся золотая!
Паутинка сентябрьского дня,
Ты блестишь далеко от меня.
Но со мной ты на выжатом поле,
Ты со мною — под Солнцем, на воле.
Тонга-Табу и Самоа — две жемчужины морей.
Тонга-Табу — круглый жемчуг в просветленьи изумруда,
А Самоа — жемчуг длинный в осияньи янтарей.
Но и Тонга и Самоа — только сказка, только чудо.
И не знаешь, где блаженство ты, плывя, найдешь скорей,
То пленяет Тонга-Табу, то влечет к себе Самоа.
Так от острова на остров я стремлюсь среди морей,
И плавучею змеею по волне скользит каноа.
Жезл, мой жезл, которым скалы
Разверзал я для ручья,
Брошен. Поднят. И опалы
Светят сверху. Где змея?
Жезл, мой жезл, которым царства
Укреплял я в бытии,
Блещет. Кончены мытарства.
Сплел с жезлом я две змеи.
Ты чаша, полная вина,
Но та мне радость не дана,
Вздохнув, испить ее до дна.
Ты не пролитый желтый мед,
И мой хотящий алый рот
Застыл! Когда ж его испьет?
Ты птица вольная, но мгла
Твои сковала два крыла,
Вспорхнем, летим, ведь ты смела.
Если хочешь смести паутину,
Так смотри и начни с паука.
Если хочешь ты вырубить прорубь, исторгни тяжелую льдину,
Если хочешь ты песню пропеть, пусть же будет та песня звонка.
Если хочешь, живи. Если ж в жизни лишь тюрьмы и стены,
Встань могучей волной и преграду стремленьем разбей.
Если ж стены сильней, разбросайся же кружевом пены,
Но живешь, так живи, и себя никогда не жалей.
Если б бабочкой ночной
Я в твой терем залетела,
Был бы счастлив ты со мной,
И во сне горело б тело,
Принимая в сонный строй
Трепет жизни огневой.
Если б знойною, звеня,
Залетела я цикадой,
Ты услышал бы меня,
Ты во сне шепнул бы: «Падай!
И прильни. И вплоть до дня
Мучь касанием огня!»
Если б Солнце было голубое,
Если б небо стало золотое,
Алыми раскинулись бы травы,
А цветы мерцали б изумрудом, —
Мир явил бы светы новой славы,
И любовь была бы новым чудом.
Колосья тонкие цвели,
Качаясь и мерцая.
И словно таял звон вдали
Как дымка голубая.
Там был голубоватый лес,
Обедню пели птицы.
Душа качнула мглу завес,
И дрогнули ресницы.
Отошла за крайность мира молнегромная гроза,
Над омытым изумрудом просияла бирюза,
И невысказанным чудом у тебя горят глаза.
Темный лес с бродящим зверем словно в сказку отступил,
Сад чудес, высокий терем, пересвет небесных сил,
В Бога верим иль не верим, Он в нас верит, не забыл.
Обручил с душою душу Дух Брачующий, Господь,
Обвенчал с водою сушу, чтоб ступала твердо плоть,
Хлеб всемирный не разрушу, хоть возьму себе ломоть.
Стало сном, что было ядом, даль вселенская чиста,
Мы проходим в терем садом, нет врага в тени куста,
Над зеленым Вертоградом веселится высота.
В Духе мы рождаемся,
В Духе утверждаемся,
Бодрствует в нас Дух,
Он нам глаз и слух.
В Духе — вознесение,
Сладостность пронзения,
В Духе свежесть струй,
Сим мечом воюй.
В моем саду цветет дурман,
И амариллис-белладонна.
В нем воздух странно полупьян,
В нем разум мыслит полусонно.
Поет мечтанье многозвонно: —
«Из дальних стран, из дальних стран,
Я к вам пришел, цветы влюбленья,
Мне новолунной ночью дан
Миг чарованья, усыпленья,
Здесь самый воздух точно пенье,
И у деревьев женский стан.
Непрерываемость забвенья!»
Луна затерялась за гранью зубчатой, окутанных дымкою, гор,
Но желтой дугою она задержалась на зеркале спящих озер.
Их семь, Маорийских озер, многоразных по цвету и тайне воды,
В себе отразивших дугу золотую, и в ней средоточье звезды.
Вот озеро просто. Вот озеро серы. Вот озеро с льдяной водой.
И с влагою млечной. И с влагой горячей. И с влагой смолисто-густой.
Но там полноцветней, пышнее, и краше дуга золотая Луны,
Где влага влюбленья, и влага внушенья, что лучшее в жизни суть сны.
Милый друг, почему безконечная боль
Затаилась в душе огорченной твоей?
Быть счастливым себя хоть на миг приневоль,
Будь как царь водяной, и как горный король,
Будь со мною в дрожаньи безсвязных ветвей.
Посмотри, как воздушно сиянье луны,
Как проходит она—не дыша, не спеша.
Все виденья в застывшей тиши сплетены,
Всюду свет и восторг, всюду сон, всюду сны.
О, земля хороша, хороша, хороша!
Другия первозданныя
Игралища страстей,
Идут виденья странныя,—
Похожи на людей.
Гигантския чудовища,—
Тяжелый сон веков,—
Идут искать сокровища,
Заветных берегов.
И в страхе на мгновение,
Звучит скала к скале,—
Но вот уже видения
Растаяли во мгле.
Другие первозданные
Игралища страстей,
Идут виденья странные, —
Похожи на людей.
Гигантские чудовища, —
Тяжелый сон веков, —
Идут искать сокровища,
Заветных берегов.
И в страхе на мгновение,
Звучит скала к скале, —
Но вот уже видения
Растаяли во мгле.
В моей Индусской роще есть древо деодар,
Своим стволом смолистым восходит в высь оно,
Его расцвет походит на призрачный пожар,
Голубоваты ветви, внизу у пня темно.
Зовется древом Солнца то древо деодар,
Еще зовется мощным, и древом чистоты,
Но из ствола исходит неволящий угар,
И паутинят ветви для душ силки мечты.
Восходит стройным кедром то древо деодар,
Как руки в час молитвы, идут ряды ветвей,
Но кто лесных коснулся густых смолистых чар,
Тот древу деодару отдаст всю пряжу дней.
Китайское Тиэнь, зиждительное Небо, —
Наш светозарный День, — Индусское Диу, —
Теос Эллады, Дзэйс, — и Деус гордых Римлян, —
Ацтекское Теотль, — напев подобных букв,
Меняющийся звук с единым означеньем
О братстве говорит богов с людьми в веках.
Тебя я видел малою травинкой,
С тобой играл несильный луч весны.
Чуть выставясь над ослабевшей льдинкой,
Тянулась ты, желая вышины.
Тебя я видел стеблем истонченным,
Для бледных снов сполна ушедшим в рост.
Но кубком грез, еще не расцвеченным,
Земной звездой была ты между звезд.
И вот мечты, как в сонном улье пчелы,
Раскроют завтра к Солнцу лепесток.
И я увижу нежащий, тяжелый,
Склонившийся, желающий цветок.
Дева Обида, Лебединыя крылья,
Восплескала крылами над Доном,
Потому что Донские казаки суть духи насилья,
Их имя, что гордостью было, ныне слито, как с эхом, со стоном.
Их имя, что знаменем было лихого задора,
Уродливым сделалось знаком хлыста,
Кличем безпутнаго зверства, позора,
В нем душевная грязь, нищета.
Казак означал молодца удалого,
А ныне казак есть наемный палач.
О, Дева Обида, над Доном промчи это слово,
Казацкая мать, ты над сыном продажным восплачь.
Дева Обида, Лебединые крылья,
Восплескала крылами над Доном,
Потому что Донские казаки суть духи насилья,
Их имя, что гордостью было, ныне слито, как с эхом, со стоном.
Их имя, что знаменем было лихого задора,
Уродливым сделалось знаком хлыста,
Кличем беспутного зверства, позора,
В нем душевная грязь, нищета.
Казак означал молодца удалого,
А ныне казак есть наемный палач.
О, Дева Обида, над Доном промчи это слово,
Казацкая мать, ты над сыном продажным восплачь.
Я верю в светлое начало,
И знаю правду темноты.
Во мраке Ночь меня качала,
Чтоб Дню я показал цветы.
Над гладью морской поднялись две волны,
И долго и страстно лобзались,
И, нежной любовью друг к другу полны,
На берег высокий помчались.
«На берег высокий, — мечтали они, —
Примчимся мы, с тихой любовью
Приляжем, прильнем мы к его изголовью,
И будем там грезить в душистой тени,
И будем там нежиться ночи и дни,
И вечной томиться любовью…»
И весело волны, влюбленной четой,
Помчались, не чуя измену,
Домчались, обнялись, — и берег крутой
Разбил их в воздушную пену.
Белый сокол, светлый сокол, он отец,
Серый сокол, соколица, — это мать.
Светлый сокол, клюв и когти — в глубь сердец,
Он когтями так умеет обнимать.
Белый сокол, сильный сокол, солнцеок,
Серый сокол, темный сокол — в глубь гнезда.
Светлый сокол, твой полет в лучах высок,
Темный сокол, над тобой во тьме звезда.
Небо, быть может, и может, но Небо ответить не хочет,
Не может сказать Человек ничего.
Сердце слепое безумствует, молит, провидит, пророчит,
Кровью оно обливается, бьется — зачем? Для кого? —
Все для тебя, о, любовь,
Красный мне пир приготовь.
Рощи мне роз расцвети, в этих пропастях мертво-синих,
Между жемчужностей зорь, и меж хрусталями дождей,
Красного дай мне вина, перелившейся крови испей,
Вместе сверкнем, пропоем, и потонем как тени в пустынях.
Гунны жили на конях,
В седлах ели, спали, пили,
Между битвами любили,
В кратковременных пирах,
Про дома же говорили:
«В доме быть — то быть в могиле.»
Гунны жили в быстрых днях,
Пронеслись как бы во снах,
Но доныне в полной силе
Этот зов не быть в стенах:
В доме быть — то быть в могиле.
Грусть утихает:
С другом легко.
Кто-то вздыхает —
Там — далеко.
Счастлив, кто мирной
Долей живет.
Кто-то в обширной
Бездне плывет.
Нежная ива
Спит и молчит.
Где-то тоскливо
Чайка кричит.
Молило тучу облачко: Грозой меня одень.
От облака до облака легла густая тень.
И облачко пушистое с могучею слилось.
Возникла в поцелуе их мгновенность разных роз.
И белые, и красные, и черные, весь куст,
Разросся и раскинулся, весь полный жадных уст.
Внезапно пронизался он изломчивым огнем,
Внезапно разрумянился игрою молний гром.
И облачко, прилипшее к той туче грозовой,
Ниспало каплей светлою, восторг узнавши свой.
Неуловимо дышит шелестами
В зеркальном сне старинный лес.
Невесты. Вести. Взят я прелестями
Благоуханнейших чудес.
Цветы, целованные бабочками,
Цветут, и с них летит пыльца.
Как сладко детскими загадочками
Себя тиранить без конца.