В храме пусто. Красным светом
Обливаются колонны,
С тихим треском гаснет пламя
У весталки Гермионы.
И сидит она на камне,
Ничего не замечая,
С плеч долой сползла одежда,
Блещет грудь полунагая.
Бледен лик преображенный,
И глаза ее закрыты,
А коса, сбежав по тоге,
Тихо падает на плиты.
Каждой складкой неподвижна,
Не глядит и не вздыхает;
И на белом изваяньи
Пламя красное играет.
Снится ей покой богатый,
Золоченый и счастливый;
На широком, пышном ложе
Дремлет юноша красивый.
В ноги сбито покрывало,
Жмут докучные повязки,
Дышат свежестью и силой
Все черты его и краски...
Снится ей народ и площадь,
Снятся ликторы, эдилы,
Шум и клики, — мрак, молчанье
И тяжелый гнет могилы...
В храме пусто... Гаснет пламя!
Чуть виднеются колонны...
Веста! Веста! Пощади же
Сон весталки Гермионы!..
Не трогают меня: ни блеск обычный дня,
Ни слезы неудач, не шум успехов разных —
Равно мне чуждые — не трогают меня!
Но если пред лицом обманов безобразных
Вдруг честность верх возьмет, осилит доброта,
И рухнут козни зла в их нападеньи дружном,
Или себя вконец измает суета,
Обманутся мечты лукавства, и в ненужном
Слепом стремлении насилье надорвет
Свою уверенность — мне кажется, что где-то,
Из неизвестного и чуждого нам света,
Какой-то голос песню мне поет…
И песне той вослед глядишь духовным оком
В неведомую даль неведомой страны,
Где воздыханий нет о близком, о далеком,
В которой все добры, все искренно честны, —
И верится тогда, что можно, без сомненья,
И в этой жизни, здесь, хоть в блеске отраженья,
Хоть только в чаяньи — найти на краткий срок
Забвенья тихого заветный уголок.
Как в рубинах ярких — вкруг кусты малины:
Лист смородин черных весь благоухает.
В теплом блеске солнца с бархатной низины
Молодежи говор звучно долетает.
Почему-то — право, я совсем не знаю —
Сцену вдруг из Гете вижу пред глазами!
Праздник, по веселью в людях, замечаю!
Молодежь гуляет... в парочках... толпами...
В юности счастливой смех причин не ищет...
Кончена обедня, церкви дверь закрыта, —
Вижу, ясно вижу: черный пудель рыщет...
Это — Мефистофель? Где же Маргарита?
Юность золотая, если бы ты знала,
Что невозвратимо волшебство минуты,
Что в твоем грядущем радостей так мало,
Что вконец осилят долгой жизни путы, —
Ты была б спокойней... Можно ль так смеяться,
Возбуждая зависть старших поколений!
Берегла б ты силы, — очень пригодятся,
Чуть настанут годы правды и сравнений...
На гроб старушки я дряхлеющей рукой
Кладу венок цветов, — вниманье небольшое!
В продаже терний нет, и нужно ль пред толпой,
Не знающей ее, свидетельство такое?
Те люди отошли, в которых ты жила;
Ты так же, как и я, скончаться опоздала;
Волна твоих людей давно уж отошла,
Но гордо высилась в свой срок и сокрушала.
Упала та волна пред юною волной
И под нее ползет бессильными струями;
В них — еле видный след той гордости былой,
Что пенилась, гремя могучими кряжа́ми.
Никто, никто теперь у гроба твоего
Твоей большой вины, твоих скорбей не знает,
Я знаю, я один... Но этого всего
Мне некому сказать... Никто не вопрошает.
Года прошедшие — морских песков нанос!
Злорадство устает, и клевета немеет;
И нет свидетелей, чтоб вызвать на допрос,
И некого судить... А смерть — забвеньем веет!
Ну вас совсем, надоевшие мне фолианты,
Тациты, Канты, Виргилии, Данты и Бокли!
Яркие мысли блистают на вас! Бриллианты!
Их не признать, не заметить над вами я мог ли?
Только — довольно! Прочь copul'и, прочь aorиst'ы!
Милая ждет. Дождик только что лил, и без схемы
Все окропил. Знаю: капли дождя не софисты,
Ежели блещут — не лгут и горят без системы.
Ох, уж системы, системы — как вы надоели!
Что ж, и с чего я начну забывать, дорогая,
Здесь, на вечерней заре, в свежей, мягкой постели
Трав и цветов, к этим милым стопам припадая?
Милая ты, бесподобная! Жребий мой кинут...
Только не вздумал бы кто позлословить на тему —
Как три богини Олимпа в лице твоем скинут:
Пояс — Венера, Диана — свою диадему,
Третья ж, Юнона, супружеский долг забывая,
Будет служить в элевзинской мистерии мая...
Да! Молча сгинуть, жизнь отдать,
Нам, русским, не учиться стать!
Вот чем, чужой нас не поймет,
Так самобытен наш народ.
Что́ в том, чтоб с блеском умереть,
Когда толпы идут смотреть,
И удивляться, и кадить —
Нет, тут легко героем быть!
Один уж ценный мавзолей,
Имеющий на свет явиться,
Который, в тишине ночей,
Герою до геройства снится —
Он сто́ит, чтоб идти страдать!
Но — за ничто себя отдать,
Не мысля никакой награды,
Себя нимало не беречь,
И, если надобно, полечь
За чувство темное, за вклады
Отцов духовные, за что-то,
Что неизменно ни на йоту,
Чему анти́под — слово «грех!»
Носить в крови, в мозгу народа
Самозабвенья идеал,
Тот, что не даст одна свобода
В своих потугах без исхода;
Которого, как ни искал,
В науке ум не обретал...
Да! Эта музыка терпенья
Полна великого значенья.
Еще покрыты льдом живые лики вод,
И недра их полны холодной тишиною…
Но тронулась весна, и — сколько в них забот,
И сколько суеты проснулось под водою!..
Вскрываются нимфей дремавших семена,
И длинный водоросль побеги выпускает,
И ряска множится… Вот, вот, она, весна, —
Открыла полыньи и ярко в них играет!
Запас подземных сил уже давно не спит,
Он двигается весь, прикормлен глубиною;
Он воды, в про́зелень окрасив, породнит
С глубоко-теплою небесной синевою…
Ты, старая душа, кончающая век, —
Какими ты к весне пробудишься ростками?
Сплетенья корневищ потребуют просек,
Чтобы согреть тебя весенними лучами.
И в зарослях твоих, безмолвных и густых,
Одна надежда есть, одна — на обновленье:
Субботний день к концу… Последний из твоих…
А за субботой что? Конечно, воскресенье.
(Крым)
У старой мечети гробницы стоят, —
Что́ сестры родные, столпились;
Тут ханские жены рядами лежат
И сном непробудным забылись...
И, кажется, точно ревнивая мать,
Над ними природа хлопочет, —
Какую-то думу с них хочет согнать,
Прощенья от них себе хочет.
Растит кипарисы, их сон сторожить,
Плющом, что́ плащом, одевает,
Велит соловьям здесь на родине быть,
Медвяной росой окропляет.
И времени много с тех пор протекло,
Как ханское царство распалось!
И, кажется, все бы забыться могло,
Все... если бы все забывалось!..
Их хитростью брали; их силой влекли,
Их стражам гаремов вручали
И тешить властителей ханской земли,
Ласкать, не любя, заставляли...
И помнят могилы!.. Задумчив их вид
Великая месть не простится!
Разрушила ханство, остатки крушит
И спящим покойницам снится!
Неуловимое порою уловимо,
Как ветер, как роса, как звук или кристалл!
Все уловимое скорей проходит мимо,
Чем чувство, мысль, мечта, сомненье, идеал!
Бог создал не один, а два великих мира:
Мир, видимый для нас, весь в красках и чертах,
Мир тяготения! От камня до эфира
Он — в подчинении, в бессилье и в цепях…
Но подле мир другой! Из мысли человека
От века ро́жденный, он, что ни день, растет!
Для мысли дебрей нет, и ей везде просека,
И тяготения она не признает.
В ней мощь нетления! Повсюду проступая,
Мысль свой особый мир в подлунной создала,
И в нем она вершит, мысль Бога воплощая, —
Нерукотворные и вечные дела!
Она порой грешит, смутясь в исканье хлеба…
А все же кажется, что в недра душ людских,
В нас корни некие спускаются от неба,
Свидетели судеб и сил совсем иных.
Дети спят. Замолкнул город шумный,
И лежит кругом по саду мгла!
О, теперь я счастлив, как безумный,
Тело бодро и душа светла.
Торопись, голубка! Ты теряешь
Час за часом! Звезд не сосчитать!
Демон сам с Тамарою, ты знаешь,
В ночь такую думал добрым стать...
Спит залив, каким-то духом скован,
Ветра нет, в траве роса лежит;
Полный месяц, словно очарован,
Высоко и радостно дрожит.
В хрустале полуночного света
Сводом темным дремлет сад густой;
Мысль легка, и сердце ждет ответа!
Ты молчишь? Скажи мне, что с тобой?
Мы прочтем с тобой о Паризине,
Песней Гейне очаруем слух…
Верь, клянусь, я твой навек отныне;
Клятву дал я, и не дать мне двух.
Не бледней! Послушай, ты теряешь
Час за часом! Звезд не сосчитать!
Демон сам с Тамарою, ты знаешь,
В ночь такую думал добрым стать…
Я думу тяжкую прочел в твоих очах.
Развей тяжелый сон... Забудь теперь о горе...
Смотри, как весело в полуденных лучах
Пред нами блещет это море!
Какою ласкою исполнено живой
Соседних волн прикосновенье;
Все волны катятся к черте береговой,
Хоть тоже встретились, быть может, на мгновенье...
Нам берег этот чужд. Чужда немая даль
И зелень, и цветы. Так что же? Нет и нужды!
Мне близкой сделалась очей твоих печаль,
Хотя недавно мы друг другу были чужды.
Мне кажется, что я, когда — не знаю сам,
Уже сидел с тобой в тени роскошной где-то!
Вздымались снежных гор вершины к небесам,
И море было там прекраснее, чем это.
Ты помнишь ли тот край? Он, может быть, во сне
Явился мне тогда... Наверно я не знаю,
Но, глядя на тебя, небес, знакомых мне
Сиянье тихое невольно вспоминаю.
Нет, никогда, никто всей правды не узнает
Позора твоего земного бытия.
Толпа свидетелей с годами вымирает
И не по воле, нет, случайно, знаю я.
Оправдывать тебя — никто мне не поверит;
Меня сообщником, пожалуй, назовут;
Все люди про запас, на случай, лицемерят,
Чтоб обелить себя, виновных выдают!
Но, если глянет час последних показаний,
Когда все бренное торжественно сожгут
Пожары всех миров и всех их сочетаний, —
Людские совести проступят и взойдут,
И зацветут они не дерзко — торопливо,
Не в диком ужасе, всей сутью трепеща;
Нет, совести людей проступят молчаливо,
В глухом безмолвии лишь обликом крича!
Тогда увидятся такие вырожденья,
Что ты — в единственной, большой вине своей —
Проглянешь, в затхлости посмертного цветенья,
Чистейшей лилией, красавицей полей.
Вот она, великая трясина!
Ходу нет ни в лодке, ни пешком.
Обмотала наши весла тина, —
Зацепиться не за что багром...
В тростнике и мглисто, и туманно.
Солнца лик — и светел, и высок, —
Отражен трясиною обманно,
Будто он на дно трясины лег.
Нет в ней дна. Лежат в листах нимфеи,
Островки, луга болотных трав;
Вот по ним пройтись бы! Только феи
Ходят здесь, травинок не помяв...
Всюду утки, дупеля, бекасы!
Бьешь по утке... взял... нельзя достать;
Мир лягушек громко точит лясы,
Словно дразнит: «Для чего ж стрелять?»
Вы, кликуши, вещие лягушки,
Подождите: вот придет пора, —
По болотам мы начнем осушки,
Проберем трясину до нутра́.
И тогда... Ой, братцы, осторожней!
Не качайтесь... Лодку кувырнем!
И лягушки раньше нас потопят,
Чем мы их подсушивать начнем...
Едут в поле чистом,
Едут семь князей, —
На конях косматых
Семь богатырей.
Едут за княжною
Третий раз в тот год...
Сватаются семь их,
А один возьмет...
Но в гробу хрустальном,
В путь снаряжена,
Словно восковая
Светится княжна.
И сидит над нею
Князь, старик седой,
Утирая слезы
Дряхлою рукой.
«Что-ж? Домой вернемся», —
Говорят князья, —
«Спорить нет причины,
С мертвой нет житья!»
«Лучше этой мертвой
В свете нет живых!» —
Отвечает громко
Младший князь-жених.
«Смерть тут не причина,
Всякому свое!
Что со мной сроднилось,
То — навек мое!
За мои к ней чувства,
За любовь мою,
Будем же считаться
В почестно́м бою!»
Сыплются с шеломов
Искры, что с огнив...
Шестеро убито.
Только младший жив.
Но он ран тяжелых
Скоро умер он
И с невестой рядом
Был похоронен...
Так далеко от колыбели
И от родимых берегов
Лежит она, как на постели,
В скалах, пугая рыбаков.
Чужие вихри обвевают,
Чужие волны песнь поют,
В морскую зелень одевают
И в грудь надломленную льют.
И на корме ее размытой,
Как глаз открытый, неживой,
Глядит с доски полуразбитой
Каких-то букв неполный строй…
Да, если ты, людей творенье,
Подобно людям прожила, —
Тебя на жертву, на крушенье,
На злую смерть любовь вела.
Твой кормчий сам, своей рукою
Тебя на гибель вел вперед:
Один, безмолвный, над кормою
Всю ночь сидел он напролет…
Забыв о румбах и компасе,
Руля не слыша под рукой,
Он о далеком думал часе,
Когда судьба вернет домой!
Вперив глаза на звезды ночи,
За шумом дум не слыша струй,
Он на любовь держал, на очи,
На милый лик, на поцелуй…
Умерший давно император,
Когда на престол он вступал,
Хотел от него отказаться,
И так он тогда рассуждал:
«Я к жизни придворной не создан!
Хочу отойти поскорей
От тех, с кем я должен встречаться,
Совсем мне не милых людей!
Уйду! Поселюсь над рекою,
Где, зрея, горит виноград;
С моей молодою женою
Я буду и счастлив, и рад;
Я буду, насколько сумею,
Печали людей облегчать,
Природу и дух человека
И смысл бытия изучать!»
И много годов миновало...
Над этой-то самой рекой
Полков проходило немало —
Их вел император с собой!
И слышались: грохот орудий,
И топот бессчетных коней,
И вздохи натруженных грудей
Вконец утомленных людей...
Ты встала ли, прежняя греза?
Являлась же ты перед ним,
Когда он был молод и счастлив
И счастья хотел и другим!
Над осокой вольный ветер пролетает,
Говорит ей: «Отчего, скажи, осока,
Твой народ себя совсем не уважает,
Предо мной всегда склоняется глубоко?
Чуть подую, вижу: ты уж и пригнулась...
Дул я с севера, подумал: дуну с юга, —
Может статься, помогу, чтоб встрепенулась;
Раболепствует, быть может, от испуга!
Нет, куда! Легла к воде с другого бока;
Невдогад тебе мое благодеянье...
Ах, ты глупая, ты глупая осока,
Ты беспомощное, жалкое созданье!»
Слушала осока, глубоко вздохнула,
Отвечает ветру: «Ветер-благодетель,
Буде ваша милость вовсе бы не дула,
Я росла бы прямо, стройно! Бог — свидетель,
Что моих нижайших, вечных поклонений
Не было бы вовсе у меня в заводе;
Я стояла б выше всяких треволнений —
С уваженьем к правде и к своей породе!»
Когда случалось, очень часто,
Мне проходить перед тобой,
С одною башнею стоял ты —
Полуоконченный, хромой!
Днем, как по книге, по тебе я
О давнем времени читал;
Безмолвный мир твоих фигурок
Собою текст изображал.
Днем в отворявшиеся двери
Народ входил и выходил;
Обедня шла и ты органом
Как бы из груди голосил.
Все это двигалось и жило,
И даже род надгробных плит,
Казалось мне, со стен отвесных
В латинских текстах говорит.
А ночью — двери закрывались,
Фигурки гибли с темнотой,
С одною башнею стоял ты —
Отвсюду запертый, немой!
И башня, как огромный палец
На титанической руке,
Писала что-то в небе темном
На незнакомом языке!
Не башня двигалась, но — тучи...
И небо, на оси вертясь,
Принявши буквы, уносило
Их неразгаданную связь...
Тяжелый день... Ты уходил так вяло...
Я видел казнь: багровый эшафот
Давил как будто бы сбежавшийся народ,
И солнце ярко на топор сияло.
Казнили. Голова отпрянула, как мяч!
Стер полотенцем кровь с обеих рук палач,
А красный эшафот поспешно разобрали,
И увезли, и площадь поливали.
Тяжелый день... Ты уходил так вяло...
Мне снилось: я лежал на страшном колесе,
Меня коробило, меня на части рвало,
И мышцы лопались, ломались кости все...
И я вытягивался в пытке небывалой
И, став звенящею, чувствительной струной, —
К какой-то схимнице, больной и исхудалой,
На балалайку вдруг попал едва живой!
Старуха страшная меня облюбовала
И нервным пальцем дергала меня,
«Коль славен наш Господь», тоскливо напевала,
И я вторил ей — жалобно звеня!..
Не думала ли ты, когда в восторге страстном
Тебя он горячо и долго обниал
И жадных уст своих от уст не отнимал
В пылу забвения и нежном, и согласном,
Не думала ли ты, что он на краткий срок
Забыться, как и ты, с тобою тоже мог?
О, нет, красавица! Минутного забвенья —
Увы! — не ведают подобные сердца...
Когда, в предчувствии блаженного конца,
Ты погасала вся от страсти упоенья
И в шепот страждущий твоя сливалась речь, —
Лишь бледного лица немые измененья
Старался он тогда во мраке подстеречь.
И после, в поздний час, когда ты, утомившись,
Забылась радостным и легкокрылым сном,
Он долго на тебя смотрел, облокотившись,
Он долго наблюдал внимательным зрачком
Смеженье глаз твоих, спокойное дыханье
И брови сонное под грезой трепетанье...