У поэтов есть такой обычай —
В круг сойдясь, оплевывать друг друга.
Магомет, в Омара пальцем тыча,
Лил ушатом на беднягу ругань.
Он в сердцах порвал на нем сорочку
И визжал в лицо, от злобы пьяный:
«Ты украл пятнадцатую строчку,
Низкий вор, из моего „Дивана“!
За твоими подлыми следами
Кто пойдет из думающих здраво?»
Старики кивали бородами,
Молодые говорили: «Браво!»
А Омар плевал в него с порога
И шипел: «Презренная бездарность!
Да минет тебя любовь пророка
Или падишаха благодарность!
Ты бесплоден! Ты молчишь годами!
Быть певцом ты не имеешь права!»
Старики кивали бородами,
Молодые говорили: «Браво!»
Только некто пил свой кофе молча,
А потом сказал: «Аллаха ради!
Для чего пролито столько желчи?»
Это был блистательный Саади.
И минуло время. Их обоих
Завалил холодный снег забвенья.
Стал Саади золотой трубою,
И Саади слушала кофейня.
Как ароматические травы,
Слово пахло медом и плодами,
Юноши не говорили: «Браво!»
Старцы не кивали бородами.
Он заворожил их песней птичьей,
Песней жаворонка в росах луга…
У поэтов есть такой обычай —
В круг сойдясь, оплевывать друг друга.
Преисполнись гордости…
Гораций
Мой памятник стоит, из строф созвучных сложен.
Кричите, буйствуйте, — его вам не свалить!
Распад певучих слов в грядущем невозможен, —
Я есмь и вечно должен быть.
И станов всех бойцы, и люди разных вкусов,
В каморке бедняка, и во дворце царя,
Ликуя, назовут меня — Валерий Брюсов,
О друге с дружбой говоря.
В сады Украйны, в шум и яркий сон столицы,
К преддверьям Индии, на берег Иртыша, —
Повсюду долетят горящие страницы,
В которых спит моя душа.
За многих думал я, за всех знал муки страсти,
Но станет ясно всем, что эта песнь — о них,
И, у далеких грез в неодолимой власти,
Прославят гордо каждый стих.
И в новых звуках зов проникнет за пределы
Печальной родины, и немец, и француз
Покорно повторят мой стих осиротелый,
Подарок благосклонных Муз.
Что слава наших дней? — случайная забава!
Что клевета друзей? — презрение хулам!
Венчай мое чело, иных столетий Слава,
Вводя меня в всемирный храм.
Под мглою тяжких облаков,
В час грозной бури завыванья,
С любимой девой сочетанья,
Топясь, просил я у богов.
Вдруг — лёгким светом даль блеснула,
Мрак реже, реже стал, — и вот
Сквозь тучи ярко проглянула
Эмаль божественных высот;
И вот — открылся свод эфирной
Туч нет: торжественно и мирно
Прошли вестительницы бурь,
И полная дневного пыла
Весь лик природы осенила
Одна чистейшая лазурь. Мой друг! Услышаны моленья;
Вот он — предел соединенья;
Один над мною и тобой
Навес раскинут голубой!
Взгляни, прекрасная, над нами,
Как опрокинутый фиал,
Он, в землю упершись краями,
Нам общий храм образовал.
Он прочен, радостен и мирен… Но жаль, мой друг, моя краса,
Что общий храм наш так обширен,
Что так огромны небеса!
Быть может, здесь, под этим сводом,
Стеснён докучливым народом,
Я не найду к тебе следа, —
И в грустной жизненной тревоге
В одном лазуревом чертоге
Мы не сойдёмся никогда!
«Как, милый Петушок, поешь, ты громко, важно!» —
«А ты, Кукушечка, мой свет,
Как тянешь плавно и протяжно:
Во всем лесу у нас такой певицы нет!» —
«Тебя, мой куманек, век слушать я готова».—
«А ты, красавица, божусь,
Лишь только замолчишь, то жду я, не дождусь,
Чтоб начала ты снова…
Отколь такой берется голосок?
И чист, и нежен, и высок!..
Да вы уж родом так: собою невелички,
А песни, что твой соловей!» —
«Спасибо, кум; зато, по совести моей,
Поешь ты лучше райской птички,
На всех ссылаюсь в этом я».
Тут Воробей, случась, примолвил им: «Друзья!
Хоть вы охрипните, хваля друг дружку,—
Все ваша музыка плоха!..»
За что же, не боясь греха,
Кукушка хвалит Петуха?
За то, что хвалит он Кукушку.
Эльга, Эльга! — звучало над полями,
Где ломали друг другу крестцы
С голубыми, свирепыми глазами
И жилистыми руками молодцы.
Ольга, Ольга! — вопили древляне
С волосами, желтыми, как мед,
Выцарапывая в раскаленной бане
Окровавленными ногтями ход.
И за дальними морями чужими
Не уставала звенеть,
То же звонкое вызванивая имя,
Варяжская сталь в византийскую медь.
Все забыл я, что помнил ране
Христианские имена,
И твое лишь имя, Ольга, для моей гортани
Слаще самого старого вина.
Год за годом все неизбежней
Запевают в крови века,
Опьянен я тяжестью прежней
Скандинавского костяка.
Древних ратей воин отсталый,
К этой жизни затая вражду,
Сумасшедших сводов Валгаллы,
Славных битв и пиров я жду.
Вижу череп с брагой хмельною,
Бычьи розовые хребты,
И валькирией надо мною
Ольга, Ольга, кружишь ты.
Поэт
Как грущу я, одинокий,
Про себя любовь тая!
Сердцу милая далеко:
Ей чужда печаль моя.
Амур
Ободрись, не плачь, не сетуй:
Стих твой — злато и жемчу́г…
И Амур всегда поэту
Покровитель был и друг.
Поэт
Говорить с ней не могу я,
Жизнь из глаз ее впивать;
И, как ласточка, тоскуя,
Близ око́н ее порхать;
Видя сердце в милом взоре,
Гнать сомнения недуг!..
Ах, любовь мою и горе
Позабудет милый друг.
Амур
Ободрись, не плачь, не сетуй:
Ты счастливее других.
Ведь позволено поэту
Говорить в стихах своих.
Напиши же диво-строки,
Как страдаешь ты любя.
Кто поймет твои намеки?
Но она поймет тебя.
Напечатай их: для света
Выйдет только том стихов,
Для нее же — я поэта
Разясню смысл тайный слов.
Как по морю, как по морю.
Как по морю, морю синему,
Как по морю, морю синему,
Плывет утка-селезенька,
Плывет утка-селезенька
С тихою водою, с тихою водою.
А над тихою водой, а над тихою водой
С быстрою струею, с быстрою струею
Скажи утка-селезенька, скажи утка-селезенька
Про него, подруга селезня,
Про него, подруга селезня.
Ты про милого про друга, ты про милого про друга,
Где миленький твой ночует, где миленький твой ночует ?
Ночует да мой миленький, ночует да мой миленький
Во саду мой во зеленом, во саду мой во зеленом.
Как по морю, морю синему
Плывет утка-селезенька.
Как по морю, как по морю,
Как по морю, морю синему,
Как по морю, морю синему
Плывет утка-селезенька,
Плывет утка-селезенька,
С тихою водою, с тихою водою.
Устремив друг к другу взоры,
В пляске двигаясь вперед,
Вы ведете — оры! оры! —
Свой священный хоровод.
В ночь глухую — слух склоненный
К безответной бездне снов,
Слышит топот потаенный
Ваших маленьких шагов.
Солнце встанет, снова канет
В неизбежность новый день.
Ваша пляска не устанет
Обгонять и свет и тень.
Мы, дыша мечтой блаженной,
Сном работы, ядом книг,
В душной кузнице вселенной
Все куем за мигом миг.
И, скользя тропой столетий,
Мимо жизни, мимо нас,
Ловко ловите вы в сети
Каждый выкованный час.
Стойте! стойте! на мгновенье
Дайте бездну оглянуть!
— Плавны легкие движенья
Дев, свершающих свой путь!
В них безвольность, в них беспечность,
Взор их благостен и тих!
Что ж? они ль пропляшут вечность,
Иль Она — поглотит их?
А мне приснился сон,
Что Пушкин был спасён
Сергеем Соболевским…
Его любимый друг
С достоинством и блеском
Дуэль расстроил вдруг.
Дуэль не состоялась
Остались боль да ярость
Да шум великосветский,
Что так ему постыл…
К несчастью, Соболевский
В тот год в Европах жил
А мне приснился сон,
Что Пушкин был спасён.
Всё было очень просто:
У Троицкого моста
Он встретил Натали.
Их экипажи встали.
Она была в вуали –
В серебряной пыли.
Он вышел поклониться,
Сказать — пускай не ждут.
Могло всё измениться
За несколько минут.
К несчастью, Натали
Была так близорука,
Что, не узнав супруга,
Растаяла вдали.
А мне приснился сон,
Что Пушкин был спасён…
Под дуло пистолета,
Не опуская глаз,
Шагнул вперёд Данзас
И заслонил поэта.
И слышал только лес,
Что говорил он другу…
И опускает руку
Несбывшийся Дантес.
К несчастью, пленник чести
Так поступить не смел.
Остался он на месте,
И выстрел прогремел.
А мне приснился сон,
Что Пушкин был спасён…
Легко на сердце от песни веселой,
Она скучать не дает никогда,
И любят песню деревни и села,
И любят песню большие города.Нам песня строить и жить помогает,
Она, как друг, и зовет, и ведет,
И тот, кто с песней по жизни шагает,
Тот никогда и нигде не пропадет! Шагай вперед, комсомольское племя,
Шути и пой, чтоб улыбки цвели.
Мы покоряем пространство и время,
Мы — молодые хозяева земли.Нам песня жить и любить помогает,
Она, как друг, и зовет, и ведет,
И тот, кто с песней по жизни шагает,
Тот никогда и нигде не пропадет! Мы все добудем, поймем и откроем:
Холодный полюс и свод голубой.
Когда страна быть прикажет героем,
У нас героем становится любой.Нам песня строить и жить помогает,
Она, как друг, и зовет, и ведет,
И тот, кто с песней по жизни шагает,
Тот никогда и нигде не пропадет! Мы можем петь и смеяться, как дети,
Среди упорной борьбы и труда,
Ведь мы такими родились на свете,
Что не сдаемся нигде и никогда.Нам песня жить и любить помогает,
Она, как друг, и зовет, и ведет,
И тот, кто с песней по жизни шагает,
Тот никогда и нигде не пропадет.И если враг нашу радость живую
Отнять захочет в упорном бою,
Тогда мы песню споем боевую
И встанем грудью за Родину свою.Нам песня строить и жить помогает,
Она на крыльях к победе ведет,
И тот, кто с песней по жизни шагает,
Тот никогда и нигде не пропадет.
Я видел смерть; она в молчанье села
У мирного порогу моего;
Я видел гроб; открылась дверь его;
Душа, померкнув, охладела…
Покину скоро я друзей,
И жизни горестной моей
Никто следов уж не приметит;
Последний взор моих очей
Луча бессмертия не встретит,
И погасающий светильник юных дней
Ничтожества спокойный мрак осветит.
Прости, печальный мир, где темная стезя
Над бездной для меня лежала —
Где вера тихая меня не утешала,
Где я любил, где мне любить нельзя!
Прости, светило дня, прости, небес завеса,
Немая ночи мгла, денницы сладкий час,
Знакомые холмы, ручья пустынный глас,
Безмолвие таинственного леса,
И всё… прости в последний раз.
А ты, которая была мне в мире богом,
Предметом тайных слез и горестей залогом,
Прости! минуло всё… Уж гаснет пламень мой,
Схожу я в хладную могилу,
И смерти сумрак роковой
С мученьями любви покроет жизнь унылу.
А вы, друзья, когда, лишенный сил,
Едва дыша, в болезненном боренье,
Скажу я вам: «О други! я любил!..»
И тихий дух умрет в изнеможенье,
Друзья мои, — тогда подите к ней;
Скажите: взят он вечной тьмою…
И, может быть, об участи моей
Она вздохнет над урной гробовою.
Посвящается Г.К. Балтрушайтису1
Сияя перстами, заря рассветала
над морем, как ясный рубин.
Крылатая шхуна вдали утопала.
Мелькали зубцы белых льдин.
Душа молодая просила обмана.
Слеза нам туманила взор.
Бесстрашно отчалил средь хлопьев тумана
от берега с песней помор.
Мы сдвинули чащи, наполнив до краю
душистым, янтарным вином.
Мы плакали молча, о чем, я не знаю.
Нам весело было вдвоем.
2
Года проходили… Угрозой седою
полярная ночь шла на нас.
Мы тихо прощались с холодной зарею
в вечерний, тоскующий час.
Крылатая шхуна в туман утопала,
качаясь меж водных равнин.
Знакомым пятном равнодушно сияла
стена наплывающих льдин…
Старушка, ты робко на друга взглянула, —
согбенный, я был пред тобой.
Ты, прошлое вспомнив, тихонько вздохнула,
поникла седой головой.
3
Я глухо промолвил: «Наполним же чаши…
Пусть сердце забьется опять…
Не мы, так другие, так правнуки наши
зарю будут с песней встречать…
Пускай же охватит нас тьмы бесконечность —
сжимается сердце твое?
Не бойся: засветит суровая Вечность
полярное пламя свое!..»
Знакомую песню вдали затянули.
Снежинки мелькали кругом.
Друг другу в глаза мы с улыбкой взглянули…
Наполнили чашу вином.
«Сегодни я с вами пирую, друзья,
Мой голос ваш хор оглашает!
А завтра, быть может, там буду и я,
Где древний Адам обитает!» —
Я так беззаботным друзьям говорил,
Беспечности баловень юный,
(Но рано я сердцем печали вкусил,
И грусть мои строила струны).
Друзья мне смеялись, и, свежий венец
На кудри мои надевая,
«Стыдись, — восклицали, — мечтатель-певец!
Изменит ли жизнь молодая!»
Война запылала, все други мои
К знаменам родным полетели —
Но к матери дряхлой законы любви
Мне с ними расстаться велели.
В бездействии тяжком я думой следил
Их битвы — предтечи победы;
Их славою часто я первый живил
Родителей грустных беседы.
Года пролетали, я часто в слезах
Был черной повязкой украшен…
Брань стихла, где ж други? лежат на полях
У рушенных силой их башен.
С тех пор я чуждаюсь бывать на пирах,
Где все мне твердит про былое,
Фиал в престарелых трепещет руках,
Мне страшно веселье чужое!
Ивану ЛукашуПод гульливые взвизги салазок
Сядем, детка моя, на скамью.
Олазурь незабудками глазок
Обнищавшую душу мою!
Пусть я жизненным опытом старше, —
Научи меня жить, научи! —
Под шаблонно-красивые марши,
Под печально смешные лучи.
Заглушите мой вопль, кирасиры!
Я — в сумбуре расплывшихся зорь…
Восприятия хмуры и сиры…
Олазорь же меня, олазорь!
Я доверьем твоим не играю.
Мой порок, дорогая, глубок.
Голубок, я тебе доверяю,
Научи меня жить, голубок!
Не смотрите на нас, конькобежцы:
Нашу скорбь вы сочтете за шарж,
Веселитесь, друг друга потешьте
Под лубочно-раскрашенный марш.
Нам за вашей веселостью шалой
Не угнаться с протезным бичом…
Мы с печалью, как мир, обветшалой,
Крепко дружим, но вы-то при чем?
Мы для вас — посторонние люди,
И у нас с вами общее — рознь:
Мы в мелодиях смутных прелюдий,
Ваши песни — запетая кознь.
Мы — вне вас, мы одни, мы устали…
Что вам надо у нашей скамьи?
Так скользите же мимо на стали,
Стальносердные братья мои!..
Когда, склонившись на плечо.
Ты жмешь мне руку и вздыхаешь,
И, веря в счастье горячо,
Ты слишком много обещаешь…
Тебя становится мне жаль,
Я за тебя грущу невольно,
Сжимает сердце мне печаль,
И так мне трудно, так мне больно… Я говорю тебе тогда:
«Не верь любви моей!.. День со дня
Бледней горит моя звезда…
Не тот я завтра, что сегодня…
По сердцу нашему скользя,
Всё благородное проходит:
Любить всегда одно — нельзя;
День новый — новое приводит… И ты, напуганная мной,
Спешишь к груди прижаться крепче…
Зараней зная жребий свой.
Обоим нам как будто легче…
В огне любви, в чаду страстей
Друг другу сладко нам передаться —
Своих наслушаться речей,
Своим дыханьем надышаться… Так на египетских пирах.
Держась старинного завета,
С гостями рядом на скамьях
Сажали пыльного скелета —
Затем, чтоб каждый из гостей,
В нем видя жребий свой грядущий.
Дар жизни чувствовал полней
И оценял бы миг текущий.
Евгению Ефремову
А церковь всеми гранями своими
Такой прекрасной вышла, что народ
Ей дал своё — незыблемое — имя, —
Её доныне «Дивною» зовёт.
Возносятся все́ три её шатра
Столь величаво, просто и могуче,
Что отблеск дальних зорь
Лежит на них с утра,
А в час грозы
их осеняют тучи.
Но время шло — все́ три столетья шло…
Менялось всё — любовь, измена, жалость.
И «Дивную» полы́нью занесло,
Она тихонько, гордо разрушалась.
Там в трещине берёзка проросла,
Там обвалилась балка, там другая…
О нет, мы «Дивной» не желали зла.
Её мы просто не оберегали.
…Я знаю, что ещё воздвигнут зданья,
Где стоит кнопку малую нажать —
Возникнут сонмы северных сияний,
Миры друг друга станут понимать.
А «Дивную» — поди восстанови,
Когда забыта древняя загадка,
На чём держалась каменная кладка:
На верности, на правде, на любви.
Узнала я об этом не вчера
И ложью подправлять её не смею.
Пусть рухнут на меня
все́ три её шатра
Всей неподкупной красотой своею.
Отпустите мне грехи мои тяжкие,
Хоть родился у реки и в рубашке я!
Отпустите мою глотку, друзья мои, —
Ей ещё и выпить водку, и песни спеть свои.Други, — вот тебе на! — что вы знаете?
Вы, как псы кабана, загоняете… Только на рассвете кабаны
Очень шибко лютые —
Хуже привокзальной шпаны
И сродни с Малютою.Отпустите ж вихры мои прелые,
Не ломайте руки мои белые,
Не хлещите вы по горлу, друзья мои, —
Вам потом тащить покорно из ямы их! Други, — вот тебе на! — руки белые
Словно у пацана, загорелые… Эх! Вот тебе и ночи, и вихры
Вашего напарника —
Не имел смолы и махры,
Даже накомарника.Вот поэтому и сдох, весь изжаленный,
Вот поэтому и вздох был печальный…
Не давите вы мне горло, мы и голеньки,
Горло смёрзло, горло спёрло. Мы покойники.Други, — вот тебе на! — это вы знаете,
Мародёрами меня раскопаете.Знаю я ту вьюгу зимы
Очень шибко лютую!
Жалко, что промёрзнете вы, —
В саван вас укутаю.
Чем чаще празднует Лицей
Свою святую годовщину,
Тем робче старый круг друзей
В семью стесняется едину,
Тем реже он; тем праздник наш
В своем веселии мрачнее;
Тем глуше звон заздравных чаш
И наши песни тем грустнее.
Так дуновенья бурь земных
И нас нечаянно касались,
И мы средь пиршеств молодых
Душою часто омрачались;
Мы возмужали; рок судил
И нам житейски испытанья,
И смерти дух средь нас ходил
И назначал свои закланья.
Шесть мест упраздненных стоят,
Шести друзей не узрим боле,
Они разбросанные спят —
Кто здесь, кто там на ратном поле,
Кто дома, кто в земле чужой,
Кого недуг, кого печали
Свели во мрак земли сырой,
И надо всеми мы рыдали.
И мнится, очередь за мной,
Зовет меня мой Дельвиг милый,
Товарищ юности живой,
Товарищ юности унылой,
Товарищ песен молодых,
Пиров и чистых помышлений,
Туда, в толпу теней родных
Навек от нас утекший гений.
Тесней, о милые друзья,
Тесней наш верный круг составим,
Почившим песнь окончил я,
Живых надеждою поздравим,
Надеждой некогда опять
В пиру лицейском очутиться,
Всех остальных еще обнять
И новых жертв уж не страшиться.
Владлену ЕрмаковуТот самый двор, где я сажал березы,
был создан по законам вечной прозы
и образцом дворов арбатских слыл,
там, правда, не выращивались розы,
да и Гомер туда не заходил…
Зато поэт Глазков напротив жил.Друг друга мы не знали совершенно,
но, познавая белый свет блаженно,
попеременно — снег, дожди и сушь,
разгулы будней, и подъездов глушь,
и мостовых дыханье,
неизменно
мы ощущали близость наших душ.Ильинку с Божедомкою, конечно,
не в наших нравах предавать поспешно,
в Усачевку, и Охотный ряд…
Мы с ними слиты чисто и безгрешно,
как с нашим детством — сорок лет подряд,
мы с детства их пророки…
Но Арбат!.. Минувшее тревожно забывая,
на долголетье втайне уповая,
все медленней живем, все тяжелей…
Но песня тридцать первого трамвая
с последней остановкой у Филей
ввучит в ушах, от нас не отставая.И если вам, читатель торопливый,
он не знаком, тот гордый, сиротливый,
извилистый, короткий коридор
от ресторана «Прага» до Смоляги
и рай, замаскированный под двор,
где все равны:
и дети и бродяги,
спешите же…
Все остальное — вздор.
Где-то есть, за темной далью
Грозно зыблемой воды,
Берег вечного веселья,
Незнакомые с печалью
Гесперидовы сады.
Жизнь отдай во власть теченья,
И оно прибьет твой челн
Там, где, словно ожерелья,
Многоцветные каменья
Поднялись над пеной волн.
Девы, благостно нагие,
Опустив к земле глаза,
Встретят странника, как друга,
Уведут тебя в густые,
Светлоствольные леса.
Там, где клонит тиховейно
Ветви древние платан,
Заслоняя солнце юга, —
В голубых струях бассейна
Ты омоешь язвы ран.
Юный, сильный и веселый,
Ты вплетешься в хоровод,
Чтобы в песнях вековечных
Славить море, славить долы
И глубокий небосвод.
Освежив, в тени утеса,
Грудь из мраморных цистерн,
Ты, в рядах друзей беспечных,
Вновь помчишься вдоль откоса,
Обгоняя легких серн.
Ты меж лиц, мелькнувших в пляске,
Нежно выберешь лицо;
И тебе — рукопожатье,
С обещаньем сладкой ласки,
Передаст, таясь, кольцо.
Встанет сумрак. Из бокала
Брызнет нектар золотой.
В чьи-то жданные объятья,
И покорно и устало,
Ты поникнешь головой.
Царь, упившийся кипрским вином
И украшенный красным кораллом,
Говорил и кричал об одном,
Потрясая звенящим фиалом.«Почему вы не пьете, друзья,
Этой первою полночью брачной?
Этой полночью радостен я,
Я — доселе жестокий и мрачный.Все вы знаете деву богов,
Что владела богатою Смирной
И сегодня вошла в мой альков,
Как наложница, робкой и смирной.Ее лилии были нежны,
И, как месяц, печальны напевы.
Я не видел прекрасней жены,
Я не знал обольстительней девы.И когда мой открылся альков,
Я, властитель, смутился невольно.
От сверканья ее жемчугов
Было взорам и сладко и больно.Не смотрел я на бледность лица,
Не того мое сердце хотело,
Я ласкал, я терзал без конца
Беззащитное юное тело.Вы должны позавидовать мне,
О друзья дорогие, о братья.
Я услышал, сгорая в огне,
Как она мне шептала проклятья.Кровь царицы, как пурпур, красна,
Задыхаюсь я в темном недуге.
И еще мне несите вина,
Нерадиво-ленивые слуги».Царь, упившийся кипрским вином
И украшенный красным кораллом,
Говорил и кричал об одном,
Потрясая звенящим фиалом.
Сомнению закрыл я дверь,
Закрыл умышленно я очи,
В глазах и в сердце — сумрак ночи;
Все в мире к лучшему теперь.
Сказав прости мечтам поэта,
Я стал отращивать живот,
Не надо мне добра и света,
Все в мире к лучшему идет.
Покончил я с мечтой последней:
Она мертва — мечта моя,
Отрекся я от дивных бредней,
Все в мире к лучшему, друзья.
Обрезал я желаньям крылья,
И — ставшим жертвою насилья —
Им не подняться до высот.
Все в мире к лучшему идет.
Туда — в последнее жилище,
Скорей в могилу, мысль моя!
Жизнь вечная — лишь на кладбище;
Все в мире к лучшему, друзья.
Я — плоть ничтожная, и в бездну
Времен я кану без следа,
Я в мироздании исчезну.
Все в мире к лучшему — всегда.
Что мне душа? Не знаю страха
Пред вечной тайной бытия,
Мой жалкий мозг — добыча праха.
Все в мире к лучшему, друзья.
Жизни вялой мы сбросили цепи.
Ты от дев городских друга к деве степной
Выноси чрез родимые степи! ‘ Конь кипучий бежит; бег и ровен и скор;
Быстрина седоку неприметна!
Тщетно хочет его упереться там взор.
Степь нагая кругом беспредметна. Там над шапкой его только солнце горит,
Небо душной лежит пеленою;
А вокруг — полный круг горизонта открыт,
И целуется небо с землёю! И из круга туда, поцелуи любя
Он торопит летучего друга…
Друг летит, он летит; — а всё видит себя
Посредине заветного круга. Краткий миг — ему час, длинный час — ему миг:
Нечем всаднику время заметить;
Из груди у него вырвался клик, —
Но и эхо не может ответить. ‘Ты несёшься ль, мой конь, иль на месте стоишь? ‘
Конь молчит — и летит в бесконечность!
Безграничная даль, безответная тишь
Отражают, как в зеркале, вечность. ‘Там она ждёт меня! Там очей моих свет! ‘
Пламя чувства в груди пробежало;
Он у сердца спросил: ‘Я несусь или нет? ‘
‘Ты несёшься! ‘ — оно отвечало. Но и в сердце обман. ‘Я лечу, как огонь,
Обниму тебя скоро, невеста’.
Юный всадник мечтал, а измученный конь
Уж стоял — и не трогался с места.
Там, где в блеске горделивом
Меж зеленых берегов
Волга вторит их отзывом
Песни радостных пловцов,
И как Нил-благотворитель
На поля богатство льет, -
Там отцов моих обитель,
Там любовь моя живет! Я давно простился с вами,
Незабвенные края!
Под чужими небесами
Отцветет весна моя;
Но ни в громком шуме света,
Ни под бурей роковой,
Не слетит со струн поэта
Голос родине чужой.Радость жизни, друг свободы,
Муза любит мой приют.
Здесь, когда брега и воды
Под туманами заснут,
И, как щит перед сраженьем,
Светел месяц золотой, -
С благотворным вдохновеньем,
Легкокрылою толпой, Ты, которая вливаешь
Огнь божественный в сердца,
И цветами убираешь
Кудри юного певца,
Радость жизни, друг свободы,
Муза лиры, прилетай
И утраченные годы
Мне в мечтах напоминай! Муза лиры, ты прекрасна,
Ты мила душе моей;
Мне с тобою не ужасна
Буря света и страстей.
Я горжусь твоим участьем;
Ты чаруешь жизнь мою, -
И забытый рано счастьем,
Я утешен: я пою!
Лида, друг мой неизменный,
Почему сквозь легкий сон
Часто, негой утомленный,
Слышу я твой тихий стон?
Почему, в любви счастливой
Видя страшную мечту,
Взор недвижный, боязливый
Устремляешь в темноту?
Почему, когда вкушаю
Быстрый обморок любви,
Иногда я замечаю
Слезы тайные твои?
Ты рассеянно внимаешь
Речи пламенной моей,
Хладно руку пожимаешь,
Хладен взор твоих очей…
О бесценная подруга!
Вечно ль слезы проливать,
Вечно ль мертвого супруга
Из могилы вызывать?
Верь мне: узников могилы
Беспробуден хладный сон;
Им не мил уж голос милый,
Не прискорбен скорби стон;
Не для них — надгробны розы,
Сладость утра, шум пиров,
Откровенной дружбы слезы
И любовниц робкий зов…
Рано друг твой незабвенный
Вздохом смерти воздохнул
И, блаженством упоенный,
На груди твоей уснул.
Спит увенчанный счастливец;
Верь любви — невинны мы.
Нет, разгневанный ревнивец
Не придет из вечной тьмы;
Тихой ночью гром не грянет,
И завистливая тень
Близ любовников не станет,
Вызывая спящий день.
Былыя знакомыя лица.
Ах, где вы, товарищи, спутники жизни,
В дни детства, в веселое школьное время…
Все, все унеслися былыя знакомыя лица…
Бывало, смеялся,—бывало, мечтал я;
Пил поздно и поздно сидел я с гостями:
Все, все унеслися былыя знакомыя лица…
Любил я, она же была так прекрасна!
Но дверь к ней закрыта; ея не видать мне!
Все, все унеслися былыя знакомыя лица!..
Выл друг у меня; у кого он был лучше?
Его я покинул, недобрый—покинул…
И только осталося помнить знакомыя лица.
Как призрак, прошел я все юности поле;
Свет, мнилось,—пустыня; бреди да ищи лишь,
Куда унеслися былыя знакомыя лица.
Мой друг, лучший брата! Ты если б родился,
В дому у отца моего мы могли бы
С тобой говорить про былыя знакомыя лица
Как умер один, как другой сам покинул,
Как тот удален был другими,—исчезли
Все,—все унеслися былыя знакомыя лица.
Голос ветра
«Когда сквозных огней
Росы листок зеленый
На мой томящий одр
Нальет и отгорит, —
Когда дневных лучей
Слепящий ток, червленый,
Клоня кленовый лист,
По купам прокипит, —
Когда, багров и чист,
Меня восток приметит,
Когда нальет поток
Своих сквозных огней —
Твоя душа, твоя,
Мою призывно встретит
(Последних дней моих,
Твоих весенних дней…)
Ну что ж? Тревожиться?
Тревожиться не надо:
Отрада вешняя кругом —
Смотри: зари
Отрада вешняя
Нисходит к нам, отрада.
Теперь склонись, люби,
Лобзай — скажи: «Умри…»
Лобзай меня! Вотще:
И гаснет лик зажженный,
Уже склоненный в сень
Летейской пустоты…
Прости, мой бедный друг!
Прости, мой друг влюбленный!
Тебе я отдал жизнь…
Нет, не любила ты…»
(Голос ветра замирает)
Тогда сквозных огней
Поток дневной, червленый,
Клоня кленовый лист,
По купам прокипел —
Вотще! И, как слезой,
Росой листок зеленый
Так скромно их кропил…
И скорбно отгорел.
Уже прошло два года,
два бесцельных
С тех пор, когда
за юность в первый раз
Я новый год встречал от вас отдельно,
Хоть был всего квартала три от вас.
Что для меня случайных три квартала!
К тому ж метро, к тому ж троллейбус есть.
Но между нами государство встало,
И в ключ замка свою вложила честь.
Как вы теперь? А я все ниже, ниже.
Смотрю вокруг, как истинный дурак.
Смотрю вокруг — и ничего не вижу!
Иль, не хотя сознаться, вижу мрак.
Я не хочу делиться с вами ночью.
Я день любил, люблю делиться им.
Пусть тонкий свет вина ласкает очи,
Пусть даль светла вам видится за ним…
Бог помочь вам.
А здесь, у ночи в зеве,
Накрытый стол, и все ж со мною вы…
Двенадцать бьет!
В Москве всего лишь девять.
Как я давно уж не видал Москвы.
Довольно!
Встать!
Здесь тосковать не нужно!
Мы пьем за жизнь!
За то, чтоб жить и жить!
И пьем за дружбу!
Хоть бы только дружбу
Во всех несчастьях жизни сохранить.
Не делили мы тебя и не ласкали,
А что любили — так это позади,
Я ношу в душе твой светлый образ, Валя,
А Лёша выколол твой образ на груди.И в тот день, когда прощались на вокзале,
Я тебя до гроба помнить обещал,
Я сказал: «Я не забуду в жизни Вали!» —
«А я — тем более!» — мне Лёша отвечал.И теперь реши, кому из нас с ним хуже,
И кому трудней — попробуй разбери:
У него — твой профиль выколот снаружи,
А у меня — душа исколота снутри.И когда мне так уж тошно, хоть на плаху
(Пусть слова мои тебя не оскорбят),
Я прошу, чтоб Лёша расстегнул рубаху,
И гляжу, гляжу часами на тебя.Но недавно мой товарищ, друг хороший, —
Он беду мою искусством поборол:
Он скопировал тебя с груди у Лёши
И на грудь мою твой профиль наколол.Знаю я, своих друзей чернить неловко,
Но ты мне ближе и роднее оттого,
Что моя (верней — твоя) татуировка
Много лучше и красивше, чем его!
Но моя (верней — твоя) татуировка
Много лучше и красивше, чем его!
Сладко выйти в весеннее поле.
Ярко светит заря. Тишина.
Веет ветром, прохладой и волей,
И далекая песня слышна.Вновь весна. И осыпался иней,
Раскрывается трепетный лист.
Вечер русский, торжественно-синий,
Как ты благостен, нежен и чист! Вот оглянешься, так и поверишь,
Что напрасны тревога и грусть…
Никакой тебя мерой не смеришь,
О, Великая Красная Русь! Мать-отчизна! Ты долго томилась,
Восставая на черное зло,
Сколько гордых с неправдою билось,
Сколько смелых в бою полегло! Говорили они, умирая:
«Крепко знамя держите, друзья!
В нем величье родимого края,
В нем, Россия, свобода твоя!»И в несчетных мучительных жертвах
Наконец мы ее обрели.
Наконец-то воскресла из мертвых
Воля древняя русской земли! Расцветайте же, красные зори,
Наша гордость, и слава, и честь!
От Невы до Каспийского моря
Разносись, вдохновенная весть! Но сплотимся, друзья, наготове,
Не забудем в торжественный час .
О войне и о пролитой крови, —
Крови смелых, погибших за нас.Мы покончили с черной тоскою,
Так воспрянем, чудесно-сильны,
И подымем победной рукою
Ярко-алое знамя Весны!
Когда уж Лев стал хил и стар,
То жесткая ему постеля надоела:
В ней больно и костям; она ж его не грела,
И вот сзывает он к себе своих бояр,
Медведей и волков пушистых и косматых,
И говорит: «Друзья! для старика,
Постель моя уж чересчур жестка:
Так как бы, не тягча ни бедных, ни богатых,
Мне шерсти пособрать,
Чтоб не на голых камнях спать».—
«Светлейший Лев!» ответствуют вельможи:
«Кто станет для тебя жалеть своей
Не только шерсти — кожи,
И мало ли у нас мохнатых здесь зверей:
Олени, серны, козы, лани,
Они почти не платят дани;
Набрать с них шерсти поскорей:
От этого их не убудет;
Напротив, им же легче будет».
И тотчас выполнен совет премудрый сей.
Лев не нахвалится усердием друзей;
Но в чем же то они усердие явили?
Тем, что бедняжек захватили
И до-чиста обрили,
А сами вдвое хоть богаче шерстью были —
Не поступилися своим ни волоском;
Напротив, всяк из них, кто близко тут случился,
Из той же дани поживился —
И на зиму себе запасся тюфяком.
Мой друг, хранитель-ангел мой,
О ты, с которой нет сравненья,
Люблю тебя, дышу тобой;
Но где для страсти выраженья?
Во всех природы красотах
Твой образ милый я встречаю;
Прелестных вижу — в их чертах
Одну тебя воображаю.Беру перо — им начертать
Могу лишь имя незабвенной;
Одну тебя лишь прославлять
Могу на лире восхищенной:
С тобой, один, вблизи, вдали,
Тебя любить — одна мне радость;
Ты мне все блага на земли;
Ты сердцу жизнь, ты жизни сладость.В пустыне, в шуме в городском
Одной тебе внимать мечтаю;
Твой образ — забываясь сном,
С последней мыслию сливаю;
Приятный звук твоих речей
Со мной во сне не расстается;
Проснусь — и ты в душе моей
Скорей, чем день очам коснется.Ах! мне ль разлуку знать с тобой?
Ты всюду спутник мой незримый;
Молчишь — мне взор понятен твой,
Для всех других неизъяснимый;
Я в сердце твой приемлю глас;
Я пью любовь в твоем дыханье…
Восторги, кто постигнет вас,
Тебя, души очарованье? Тобой и для одной тебя
Живу и жизнью наслаждаюсь;
Тобою чувствую себя;
В тебе природе удивляюсь.
И с чем мне жребий мой сравнить?
Чего желать в толь сладкой доле?
Любовь мне жизнь — ах! я любить
Еще стократ желал бы боле.
Хорошие письма из дальнего тыла
сержант от жены получал.
И сразу, покамест душа не остыла,
друзьям по оружью читал. А письма летели сквозь дымные ветры,
сквозь горькое пламя войны,
в зеленых, как вешние листья, конвертах,
сердечные письма жены. Писала, что родиной стал из чужбины
далекий сибирский колхоз.
Жалела, что муж не оставил ей сына, —
отца б дожидался да рос… Читали — улыбка с лица не скрывалась,
читали — слезы’ не сдержав.
— Хорошая другу подружка досталась,
будь счастлив, товарищ сержант! — Пошли ей, сержант, фронтовые приветы,
земные поклоны от нас.
Совет да любовь вам, да ласковых деток,
когда отгрохочет война… А ночью прорвали враги оборону, —
отчизне грозила беда.
И пал он обычною смертью героя,
заветный рубеж не отдав. Друзья собрались и жене написали,
как младшей сестре дорогой:
«Поплачь, дорогая, убудет печали,
поплачь же над ним, над собой…» Ответ получили в таком же конверте,
зеленом, как листья весной.
И всем показалось, что не было смерти,
что рядом их друг боевой. «Спасибо за дружбу, отважная рота,
но знайте, — писала она, —
не плачет, не плачет вдова патриота,
покамест бушует война. Когда же сражений умолкнут раскаты
и каждый к жене заспешит,
в тот день я, быть может, поплачу, солдаты,
по-женски поплачу, навзрыд…» …Так бейся же насмерть, отважная рота,
готовь же отмщенье свое —
за то, что не плачет вдова патриота,
за бедное сердце ее…
Есть в мире чудный звук… Из мировых созвучий
Сильнее всех других тот сладостный напев,
Когда звучат слова нам милых, юных дев;
Напев тот радостный, могучий, страстный, жгучий…
Но все ж дороже нам, отраднее звучат
Слова желанныя: „ты будь нам друг и брат!“
Подай же руку мне; мы снова будем братья…
Нас ураган разбил, и в разных мы странах;
Одним лобзанием разрушим мы во прах
Судьбы гонения—и братския обятья
Пусть миру целому безмолвно подтвердят,
Что нет дороже слов, как слово „друг“ и „брат“!
Когда Армения, страна моя родная,
Узрит своих сынов, сплоченных в круг един,—
Забыв тяжелый след и горя, и кручин,
И сладких слез росу на раны проливая,
Поймет, что нам всего отраднее звучат
Слова заветныя: „ты будь нам друг и брат“.
Мы вместе плакали в тяжелыя годины…
Слились в один ручей потоки горьких слез…
Чтоб смелый подвиг наш обильный плод принес,
Сольем же радости и слезы воедино!
Всего сердечнее, отраднее звучат
Слова заветныя: „ты будь нам друг и брат!“
Чтоб оживилась вновь Армения родная,
Мы вместе орошать должны ея поля,
И жатву чудную родная даст земля;
Мы к небу вознесем ту жатву, восклицая:
„Всего дороже нам, отраднее звучат
Слова заветныя: ты будь нам друг и брат!“
Посвящается П. Н. Батюшкову1Мелькают прохожие, санки…
Идет обыватель из лавки,
весь бритый, старинной осанки…
Должно быть, военный в отставке.
Калошей стучит по панели,
мальчишкам мигает со смехом,
в своей необъятной шинели,
отделанной выцветшим мехом.2Он всюду, где жизнь, — и намедни
Я встретил его у обедни.
По церкви ходил он с тарелкой…
Деньгою позвякивал мелкой…
Все знают: про замысел вражий
он мастер рассказывать страсти…
Дьячки с ним дружатся — и даже
квартальные Пресненской части.
В мясной ему всё без прибавки —
Не то, что другим — отпускают…
И с ним о войне рассуждают
хозяева ситцевой лавки… Приходит, садится у окон
с улыбкой, приветливо ясный…
В огромный фулярово-красный
сморкается громко платок он.
«Китаец дерется с японцем…
В газетах об этом писали…
Ох, что не творится под солнцем.
Недавно… купца обокрали…»3Холодная, зимняя вьюга.
Безрадостно-темные дали.
Ищу незнакомого друга,
исполненный вечной печали…
Вот яростно с крыши железной
рукав серебристый взметнулся,
как будто для жалобы слезной
незримый в хаосе проснулся, —
как будто далекие трубы… Оставленный всеми, как инок,
стоит он средь бледных снежинок,
подняв воротник своей шубы…4Как часто средь белой метели,
детей провожая со смехом,
бродил он в старинной шинели,
отделанной выцветшим мехом…