Великий Новгород! Тебя ли пред собой
Я вижу, с навсегда поникшею главой?
Ты-ль это, исполин, когда-то величавый,
Гремевший далеко богатствами и славой —
Стоишь развенчанный? И храмы лишь одни
Напоминают нам твои былые дни!
Святая Со́фия! от этих гордых слов
Как бились радостно сердца твоих сынов!
А мы, внимая им с улыбкой сожаленья,
Читаем лишь одни страницы разрушенья
Когда-то гордых стен и башен боевых —
Величья прежнего свидетелей немых…
Да, грозен был, кровав печальный твой конец,
Разрозненных славян надежда и боец;
Не мог ты отстоять наследье Ярослава,
Померкнула в боях испытанная слава,
Ты их не пережил, замолк… и навсегда
Затмилась вольности блестящая звезда!
Замолкнул громкий звон на башне вечевой,
Народа гордый клич не слышен боевой, —
И молча ты стоишь, как памятник унылый,
Над этой славною безвременной могилой.
И только Волхов, твой старейший, лучший сын,
К тебе по прежнему ласкается один…
Рассветало. Румяной зарею
Загорался все ярче восток,
И, сверкая алмазной струею,
Бушевал и крутился поток.
Предрассветная дымка тумана
Тихо гасла в пурпурном огне;
Несся запах душистый тимьяна,
Как привет наступившей весне.
Соловьиные звонкие трели
Раздавались немолчно кругом,
И весенние песни звенели
В очарованном сердце моем.
Летний полдень томительно жгучий…
Неподвижные воды реки
Словно рдели… на небе — ни тучи,
И синели во ржи васильки.
Под зеленой прохладною сенью
Густолиственных темных дубов,
Полно сладкой истомой и ленью,
Все дремало… Меж ярких цветов,
У подножия ивы плакучей
Лепетали чуть слышно ручьи,
И звенела, страстней и могучей,
Та же дивная песня любви.
Но туманы и сумрак осенний
Опустились на долы и лес,
Отцвели и увяли сирени
Под темнеющим сводом небес.
Смолкли птицы в безлиственной чаще,
Не журчат прихотливо ручьи, —
И невольно тоскою щемящей
Полны думы и песни мои.
1886 г.
(К некрасовским дням)
О муза мести и печали!
С могучей силой отзвенев,
Давно умолкнул твой напев,
И струны лиры отзвучали.
Ты пред толпою, как в былом,
Судьей бесстрашным не престанешь,
И над неправдою и злом
Вновь обличением не грянешь.
Не разнесется твой призыв,
Рождая гнев святой и правый,
И тех смятеньем поразив,
Кто согрешил, как раб лукавый.
О, если б в сумрачные дни
Безвременья и бездорожья,
Когда чуть тлеет искра Божья
И гаснут прежние огни;
Когда томит духовный голод,
А наша мысль — в власти смут,
И те, кто смел, отзывчив, молод —
Изнемогли под гнетом пут;
О, если бы держа скрижали,
Верна заветным письменам,
Ты, муза мести и печали,
Опять с высот явилась нам!
Как был бы взор твой полон муки,
Что за сиянье вкруг чела!
Какие пламенные звуки
Из лиры ты бы извлекла,
Какой грозой, живящей всходы,
Будя в душе восторг и гнев,
Пронесся б снова твой напев,
Как дуновение свободы!
Разсветало. Румяной зарею
Загорался все ярче восток,
И, сверкая алмазной струею,
Бушевал и крутился поток.
Предразсветная дымка тумана
Тихо гасла в пурпурном огне;
Несся запах душистый тимьяна,
Как привет наступившей весне.
Соловьиныя звонкия трели
Раздавались немолчно кругом,
И весенния песни звенели
В очарованном сердце моем.
Летний полдень томительно жгучий…
Неподвижныя воды реки
Словно рдели… на небе—ни тучи,
И синели во ржи васильки.
Под зеленой прохладною сенью
Густолиственных темных дубов,
Полно сладкой истомой и ленью,
Все дремало… Меж ярких цветов,
У подножия ивы плакучей
Лепетали чуть слышно ручьи,
И звенела, страстней и могучей,
Та же дивная песня любви.
Но туманы и сумрак осенний
Опустились на долы и лес,
Отцвели и увяли сирени
Под темнеющим сводом небес.
Смолкли птицы в безлиственной чаще,
Не журчат прихотливо ручьи,—
И невольно тоскою щемящей
Полны думы и песни мои.
Как царь развенчанный, печальны эти горы,
Величья дикого напрасно ищут взоры:
Их недоступности и мощи их — конец,
С тех пор, как вторгся в них непрошенный пришлец.
Где прежняя краса, с их прежнею свободой,
Когда, лицом к лицу, с могучею природой
Легко дышалось тут, и горные орлы
Одни лишь реяли над выступом скалы,
И смело им вослед неслася мысль поэта
В обитель горнюю, в страну любви и света!
Порою воскресить пытаюсь я мечтой
Былую красоту в ее величьи прошлом,
Но будничная жизнь, во всеоружьи пошлом,
С ее шумихою и пестрой суетой —
В мир дивных призраков вторгается победно,
И гаснут образы волшебные бесследно,
Как отблеск золотой — в вечерних небесах,
Как отголоски арф — в крикливых голосах.
И поднимая взор, печалью омраченный,
К темнеющим вокруг, развенчанным горам —
Я вижу в них — толпе на жертву обреченный,
Когда-то славный храм.
Он людям пел о чудных странах,
О крае том, где он царил,
О феях дивных, о титанах,
О ходе царственных светил.
— Там блеск небесного эфира
Синей и чище бирюзы,
Там, в царстве счастия и мира,
Не проливалося слезы.
Там шумно плещут водопады
И беломраморных дворцов
Белеют чудно колоннады
Среди невиданных садов.
Там нет нужды, не знают кары,
Там все — и песни и цветы —
Сулит неведомые чары,
Полно волшебной красоты.
Там неизвестны наши муки;
Там нет понятия о зле,
Там раздаются песен звуки,
Каких не слышат на земле.
И этой чудною страною
Лишь я владею, я один!
Там все живет и дышит мною, —
Я — полновластный властелин! —
Так пел поэт. — Владеет краем?
Смеялись многие кругом;
Как будто мы его не знаем!
Сам ходит в рубище одном,
Выносит голод и лишенья…
Безумец жалкий — наш поэт!
Ну где лежат его владенья?
Ведь и страны подобной нет. —
Весной на воле цвел ковыль,
Вблизи журчал поток,
Шептал таинственную быль
Залетный ветерок.
Любил ковыль небес лазурь,
Простор и солнца блеск,
Любил могучий грохот бурь,
Волны студеной плеск.
Любил он вешний первый гром
В проснувшемся лесу,
Ручей, сверкавший серебром,
И радуги красу.
Но вот сгустились облака;
Пригнув к земле ковыль,
Пронесся вихрь издалека
И заклубилась пыль.
Она зловещей тучей шла,
Отвесною стеной,
И вмиг ее густая мгла
Затмила свет дневной.
Покрыла пыль как мертвый слой
Простор полей и нив,
Живое все своею мглой
От солнца заслонив.
Когда же молния, как луч
Прорежет небеса,
И хлынет дождь из темных туч
На землю, как роса?
Гроза весенняя, рассей
Мертвящий душный гнет,
Пускай природа грудью всей
Свободнее вздохнет.
Пусть смоет влагой дождевой
Удушливую пыль
И вновь из праха головой
Подымется ковыль.
Жеманный век веселья и затей,
Век пудры, фижм и шитого кафтана,
Как живо ты, в лице двоих детей,
Представлен группой бронзовой фонтана!
Дождь начался, и юный кавалер,
Домашнюю предупреждая драму,
Под зонтиком ведет малютку даму,
Беря с других вздыхателей пример.
А девочка, надув серьезно губки
И подобрав края короткой юбки,
Касается слегка его плеча
Головкою. С их зонтика журча
Бежит вода, как струйки дождевые,
Черты детей сияют, как живые,
И кажется: в лице играет кровь,
Блестят глаза… О, первая любовь!
А на скамье, от группы недалеко
Два зрителя сидели одиноко.
Над дамою седою антука́
Раскрыл старик, сиянье дня желая
Смягчить для глаз, и дама пожилая,
С улыбкою взглянув на старика,
Державшего над нею зонтик в клетках,
На ус его, седеющую бровь,
Со вздохом взор остановив на детках,
Задумалась… Последняя любовь!
Мне снился сон: как будто вольной птицей
Я к небесам лазурным поднялся.
Там облака вилися вереницей,
Исчезло все: и горы, и леса…
Неведомою силой увлеченный,
Я все летел. Но вдруг ударил гром,
И, молнии ударом ослепленный,
Безжалостно разбитый, пораженный —
Я вниз упал со сломанным крылом.
Мне снился сон: меж рожью золотистой,
Среди полей, я вырос васильком;
В вечерний час прохладный и душистый
Шептался я с залетным ветерком;
Среди ночей сияние зарницы
Я наблюдал на небе голубом, —
Но час настал — пришли жнецы и жницы,
И срезан я блистающим серпом…
Мне снился сон: что будто бы тобою,
Моя любовь, я также был любим;
Что счастие, неведомое мною,
Меня лучом коснулося своим…
И плакал я, и верил безотчетно,
И, пробудясь, печалью удручен, —
Я сожалел, что греза — мимолетна,
Что это сон, не более как сон!
1887 г.
Ты рвешься в родимые степи,
Простор и свободу любя,
Но ты забываешь, что цепи
К земле приковали тебя.
Вернее железа и стали
Незримые цепи забот
Собою победно сковали
Твой мощный орлиный полет.
Порою о них забывая,
Ты снова паришь высоко,
Но цепь тяжела роковая
И с нею летать нелегко.
И тщетно могучие силы
В борьбе недостойной губя,
Ты видишь во мраке могилы
Желанный исход для себя.
Цветок, распустившийся пышно
Под тенью зеленых ветвей —
Жестокие рои червей
В ночи подточили неслышно.
Могучий утес — великан
Царил над пучиной морскою,
Он грудью встречал ураган, —
И рухнул, подточен волною.
Неслышно змея подползла,
И выпустив острое жало,
Ужалила в сердце орла
И снова во мраке пропала.
Среди наступающей мглы
Он гибнет, и меркнущим оком
Следит он, как в небе высоком
Свободно кружатся орлы.
Ты рвешься в родимыя степи,
Простор и свободу любя,
Но ты забываешь, что цепи
К земле приковали тебя.
Вернее железа и стали
Незримыя цепи забот
Собою победно сковали
Твой мощный орлиный полет.
Порою о них забывая,
Ты снова паришь высоко,
Но цепь тяжела роковая
И с нею летать не легко.
И тщетно могучия силы
В борьбе недостойной губя,
Ты видишь во мраке могилы
Желанный исход для себя.
Цветок, распустившийся пышно
Под тенью зеленых ветвей—
Жестокие рои червей
В ночи подточили неслышно.
Могучий утес—великан
Царил над пучиной морскою,
Он грудью встречал ураган,—
И рухнул, подточен волною.
Неслышно змея подползла,
И выпустив острое жало,
Ужалила в сердце орла
И снова во мраке пропала.
Среди наступающей мглы
Он гибнет, и меркнущим оком
Следит он, как в небе высоком
Свободно кружатся орлы.
Раздвинулись тучи густыя,
Луч солнца упал с высоты,
Кружатся листы золотые,
С дерев облетают листы.
В падении их молчаливом
Покорная дышет печаль,
Прозрачно жемчужным отливом
Подернулась бледная даль.
Кой-где остриями соломы
Щетинится поле вдали,
Ветвей обнаженных изломы
Местами висят до земли.
Безжалостный след ураганов!
Но солнечный луч в вышине,
Прорвавший завесу туманов —
Мечта о далекой весне.
Стараго парка молчание,
Ветра чуть слышится вздох,
Стихло под горкой журчание,
Быстрый ручей пересох.
Чашею бледно лазурною
Кажется здесь небосклон,
В чаще меж старых колонн —
Статуя: девушка с урною.
Статуя словно расколота.
Цоколь ея поврежден,
Падают в урну времен
Листья червоннаго золота.
В вечность уходят часы,
И в уходящем мгновении —
Жизни былой дуновение,
Призрак минувшей красы.
Раздвинулись тучи густые,
Луч солнца упал с высоты,
Кружатся листы золотые,
С дерев облетают листы.
В падении их молчаливом
Покорная дышет печаль,
Прозрачно жемчужным отливом
Подернулась бледная даль.
Кой-где остриями соломы
Щетинится поле вдали,
Ветвей обнаженных изломы
Местами висят до земли.
Безжалостный след ураганов!
Но солнечный луч в вышине,
Прорвавший завесу туманов —
Мечта о далекой весне.
Старого парка молчание,
Ветра чуть слышится вздох,
Стихло под горкой журчание,
Быстрый ручей пересох.
Чашею бледно лазурною
Кажется здесь небосклон,
В чаще меж старых колонн —
Статуя: девушка с урною.
Статуя словно расколота.
Цоколь ее поврежден,
Падают в урну времен
Листья червонного золота.
В вечность уходят часы,
И в уходящем мгновении —
Жизни былой дуновение,
Призрак минувшей красы.
Настала ночь. Таинственно журчащий
Почти смолкал в траве росистой ключ,
И по ветвям полузаснувшей чащи,
Блестя порой из набегавших туч,
Причудливый, чарующе манящий,
Скользил дрожа блестящий лунный луч, —
И озарив на миг кусты сирени,
Спешил вперед — к фиалкам и вервене…
Блестящий луч увидел мотылек.
Его красой безумно увлеченный,
С цветка на ветвь и с ветви на цветок,
Он за лучем погнался, ослепленный, —
Но уловить нигде его не мог.
И он упал — разбитый, утомленный,
А луч, скользя над яблоней в цвету,
Его дразнил, казалось, налету…
Ты, жаждущий душой идеала —
Таков порой и твой удел, поэт!
Тебя его сиянье ослепляло,
Манил к себе его отрадный свет, —
Надежд и сил растрачено немало…
А для тебя не стал он ближе, нет!
Ты шел вперед, мечтою окрыляем, —
Но и теперь он все ж недосягаем!
(О. А. ГНЕДИЧ)
Я знаю женщину: с прекрасным сфинксом схожа,
Загадкою живой является она,
Пытливые умы волнуя и тревожа.
И взоры синих глаз, прозрачных, как волна
И меж густых бровей задумчивая складка,
И строгия черты — все необычно в ней,
Все обаятельно и странно, как загадка,
Как переливный блеск сверкающих огней.
Успех ли дорог ей и обаянье власти?
Ей чуждо ли все то, что привлекает мир?
Понятен ей призыв красноречивый страсти,
Иль долг, суровый долг — один ее кумир?
Скрывает ли она под светлою улыбкой
Сомненья жгучия иль тайную печаль?
Кто, под завесой мглы, причудливой и зыбкой,
Способен разглядеть заманчивую даль?
Кто, обольщаемый тревожною догадкой,
Проникнет в глубь небес и в бездну синих волн?
Не вечно ль он стоит, недоумения полн,
Пред нерешенной им, тревожною загадкой!
Не милы мне: ни твой венок артистки, —
Увянет он, как роз весенних цвет;
Ни цели те, что дороги и близки
Твоей душе, ни ласковый привет
Очей твоих, и гордый, и стыдливый;
Ни блеск твоей волшебной красоты,
Ни смелый ум, тревожный и пытливый, —
Мой идеал, художница, — не ты!..
Когда порой в ликующие звуки
Ты душу всю готова перелить, —
Передо мной встают былые муки,
Встает пора, когда я мог любить!
Да, я любил той первою любовью,
Живящей все, как первый солнца луч,
Когда мечты слетают к изголовью
И страсти пыл возвышен и могуч…
И та, кого любил я беззаветно,
В ком целый мир вмещался для меня,
Среди толпы прошла бы незаметно;
В ней не было священного огня
И красоты блистающей, — но все же
Глубокий взгляд ее живых очей
Был во сто крат милей мне и дороже
Твоих чарующих речей…
1887 г.
(О. А. ГНЕДИЧ).
Я знаю женщину: с прекрасным сфинксом схожа,
Загадкою живой является она,
Пытливые умы волнуя и тревожа.
И взоры синих глаз, прозрачных, как волна
И меж густых бровей задумчивая складка,
И строгия черты—все необычно в ней,
Все обаятельно и странно, как загадка,
Как переливный блеск сверкающих огней.
Успех ли дорог ей и обаянье власти?
Ей чуждо ли все то, что привлекает мир?
Понятен ей призыв красноречивый страсти,
Иль долг, суровый долг—один ея кумир?
Скрывает ли она под светлою улыбкой
Сомненья жгучия иль тайную печаль?
Кто, под завесой мглы, причудливой и зыбкой,
Способен разглядеть заманчивую даль?
Кто, обольщаемый тревожною догадкой,
Проникнет в глубь небес и в бездну синих волн?
Не вечно-ль он стоит, недоуменья полн,
Пред нерешенной им, тревожною загадкой!
Полдень жжет. Иду я в гору…
Каменистые громады!
Нет нигде отрады взору
И для сердца нет отрады.
Тяжелее — путь песчаный,
Смены нет камням и зною,
От акаций запах пряный
Разливается волною.
По дороге каменистой,
Поднимая за собою
Тучу пыли золотистой,
Побрели волы с арбою.
Коростель неугомонный
Все твердит мотив знакомый,
Ум охвачен полусонной,
Непонятною истомой.
Шаг еще — и полной грудью
Вновь дышу я на вершине,
И к безмолвью и к безлюдью
Всей душой я рвуся ныне.
Здесь стихает гул нестройный,
Отзвук шума городского,
Величавый и спокойный —
Вижу я Кавказ былого.
Небо, горы… Над пустыней
Пар клубится из расщелин,
Вьется он в лазури синей,
Как куренья из молелен.
Где раздоры? Где насилья?
Где борьба за крохи хлеба?
Дух людской, расправив крылья,
Как орел, уходит в небо!
Полдень жжет. Иду я в гору…
Каменистыя громады!
Нет нигде отрады взору
И для сердца нет отрады.
Тяжелее—путь песчаный,
Смены нет камням и зною,
От акаций запах пряный
Разливается волною.
По дороге каменистой,
Поднимая за собою
Тучу пыли золотистой,
Побрели волы с арбою.
Коростель неугомонный
Все твердит мотив знакомый,
Ум охвачен полусонной,
Непонятною истомой.
Шаг еще—и полной грудью
Вновь дышу я на вершине,
И к безмолвью и к безлюдью
Всей душой я рвуся ныне.
Здесь стихает гул нестройный,
Отзвук шума городскаго,
Величавый и спокойный—
Вижу я Кавказ былого.
Небо, горы… Над пустыней
Пар клубится из расщелин,
Вьется он в лазури синей,
Как куренья из молелен.
Где раздоры? Где насилья?
Где борьба за крохи хлеба?
Дух людской, расправив крылья,
Как орел, уходит в небо!
Беспросветная ночь, бесконечная ночь!
Я забыться хочу и забыться невмочь!
Буря дико ревет и стучится в окно,
А в душе у меня, как в могиле темно…
Прежде яркой звездой там сияла любовь,
Но угасла она — не затеплится вновь;
Прежде чудный в душе распускался цветок,
Но, расцвесть не успев, он внезапно поблек;
Прежде я головы ни пред кем не клонил,
А теперь я поник — обессилен и хил;
Прежде — светел и горд — развевался мой стяг,
Но нечистой рукой запятнал его враг!
То не цвет молодой увядает круго́м —
Это вянут мечты в пылком сердце моем,
То не с горных вершин разлили́ся ручьи —
Это слезы, горючие слезы мои…
Вот зачем в эту ночь, беспросветную ночь
Я забыться хочу и забыться невмочь,
Вот зачем для меня свет померкнул давно,
И в усталой душе, как в могиле темно.
1888 г.