РЕШЕНЬЕ
Решеньем Полубога Злополучий,
Два мертвых Солнца, в ужасах пространств,
Закон нарушив долгих постоянств,
Соотношений грозных бег тягучий, —
Столкнулись, и толчок такой был жгучий,
Что Духи Взрыва, в пире буйных пьянств,
Соткали новоявленных убранств
Оплот, простертый огненною тучей.
Два Солнца, встретясь в вихре жарких струй,
В пространствах разошлись невозвратимо,
Оставив Шар из пламени и дыма.
Вот почему нам страшен поцелуй,
Бег семенной и танец волоконца: —
Здесь летопись возникновенья Солнца.
Бывает встреча мертвых кораблей,
Там далеко, среди Морей Полярных.
Меж льдов они затерты светозарных,
Поток пришел, толкнул богатырей.
Они плывут навстречу. Все скорей.
И силою касаний их ударных
Разорван лик сокрытостей кошмарных,
И тонут тайны в бешенстве зыбей.
Так наше Солнце, ставшее светилом
Для всех содружно-огненных планет,
Прияло Смерть, в себя приявши Свет.
И мы пойдем до грани по могилам,
Припоминая по ночам себя,
Когда звезда сорвется, свет дробя.
Два мертвых Солнца третье породили,
На миг ожив горением в толчке,
И врозь поплыли в Мировой Реке,
Светило-Призрак грезя о Светиле.
Миг встречи их остался в нашей были,
Он явственен в глубоком роднике,
Велит душе знать боль и быть в тоске,
Но чуять в пытке вещий шорох крылий.
О камень камень — пламень. Жизнь горит.
До сердца сердце — боль и счастье встречи.
Любимая! Два Солнца — нам предтечи.
И каждый павший ниц метеорит
Есть звук из мирозданной долгой речи,
Которая нам быть и жить — велит.
Ты любишь только верные слова,
Ты видишь только вечные сиянья,
Живешь, как первозданная листва,
Как первых трав роса и трепетанья.
В твоих глазах глубинный изумруд
Волны, узнавшей зыбь и высь впервые.
Ты с нами, здесь, ты светишься, вот тут,
Но между нами бездны вековые.
Помню, как ты в первый раз
В нашем зримом мне предстала.
Это был вечерний час,
Разделяли люди нас,
Но от глаз до дальних глаз
Вдруг незримость проблистала.
С кем тогда я говорил?
Я не помню. С безымянным.
Вдруг в душе я ощутил
Точно дальний звон кадил,
Ум внезапно схвачен был
Угаданьем слишком странным.
Я как в сказке поднял взор,
Я, глядя, застыл как в сказке.
Прост и строг был твой убор,
Вмиг я вспомнил храм и хор,
Наша встреча — с давних пор,
Решена в иной завязке.
Помню, помню, лик Луны,
Над садами Атлантиды;
Остров Верных; помню сны
Той Халдейской вышины;
Лабиринты, крутизны;
Строгость траурной Изиды.
Где-то, где-то — сердце, где? —
В этом, вмиг живом. Когда-то,
Звезды плыли по воде,
Но, одной молясь Звезде,
Мы расстались, чтоб везде
Было сердце болью сжато.
И дрожала в нас тоска,
И в безмерности печали,
Умирали мы века,
Сохла, вновь была река —
Где ты? Как ты далека!
Где ты? — Глаз глаза искали.
И обманностью светясь,
Многократно погасая,
Жил из века в век алмаз,
Но Звезда связала нас: —
Ты моя на этот раз!
Твой! — Порвалась цепь ночная.
Это я тебя убил
На высоком теокалли.
Я убит тобою был
В битве равных вечных сил.
Жизни цвет над тьмой могил,
Все я вижу, как в кристалле!
РЕШЕНЬЕ.
Решеньем Полубога Злополучий,
Два мертвых Солнца, в ужасах пространств,
Закон нарушив долгих постоянств,
Соотношений грозных бег тягучий,—
Столкнулись, и толчок такой был жгучий,
Что Духи Взрыва, в пире буйных пьянств,
Соткали новоявленных убранств
Оплот, простертый огненною тучей.
Два Солнца, встретясь в вихре жарких струй,
В пространствах разошлись невозвратимо,
Оставив Шар из пламени и дыма.
Вот почему нам страшен поцелуй,
Бег семенной, и танец волоконца:—
Здесь летопись возникновенья Солнца.
Бывает встреча мертвых кораблей,
Там далеко, среди Морей Полярных.
Межь льдов они затерты светозарных,
Поток пришел, толкнул богатырей.
Они плывут навстречу. Все скорей.
И силою касаний их ударных
Разорван лик сокрытостей кошмарных,
И тонут тайны в бешенстве зыбей.
Так наше Солнце, ставшее светилом
Для всех содружно-огненных планет,
Прияло Смерть, в себя приявши Свет.
И мы пойдем до грани по могилам,
Припоминая по ночам себя,
Когда звезда сорвется, свет дробя.
Два мертвых Солнца третье породили,
На миг ожив горением в толчке,
И врозь поплыли в Мировой Реке,
Светило-Призрак грезя о Светиле.
Миг встречи их остался в нашей были,
Он явственен в глубоком роднике,
Велит душе знать боль и быть в тоске,
Но чуять в пытке вещий шорох крылий.
О камень камень—пламень. Жизнь горит.
До сердца сердце—боль и счастье встречи.
Любимая! Два Солнца—нам предтечи.
И каждый павший ниц метеорит
Есть звук из мирозданной долгой речи,
Которая нам быть и жить—велит.
Мерно, размерно земное страдание,
Хоть безпримерно по виду оно.
Вижу я в зеркале снов и мечтания.
Вижу глубокое дно.
Вечно есть вечер, с ним свет обаянья,
В новом явленьи мечты и огни.
В тихие летние дни
Слышится в воздухе теплом жужжанье,
Гул голосов,
Звон и гуденье, как будто бы пенье
Тысяч, о, нет, мириад комаров,
Нет их межь тем в глубине отдаленья,
Нет и вблизи. Это сон? Навожденье?
Это—поднятье воздушных столбов.
Полосы воздуха вверх убегают.
Полосы воздуха нежно сверкают,
И непрерывность гуденья слагают,
Улей воздушный в садах облаков.
Мука долга, но короче, короче,—
Души предчувствуют лучшие дни.
В светлыя зимния ночи
В Небо взгляни.
Видишь созвездья, и их постоянства?
Видишь ты эту бездонность пространства?
В этих морях есть свои жемчуга.
Души там носятся в плясках навеки,
Вихри там просятся в звездныя реки,
Всплески созвездныя бьют в берега.
Чу, лишь сознанию внятныя струны,
С солнцами солнца, и с лунами луны,
Моря планетнаго мчатся буруны,
Твердость Эѳира лучами сверля,—
Марсы, Венеры, Вулканы, Нептуны,
Вот! между ними—Земля!
Где же все люди? Их нет. Все пустынно.
Все так духовно, согласно, причинно,
Нет человеков нигде.
Только твоя гениальность сознанья,
Сердца бездоннаго с сердцем слиянье,
Песня звезды к отдаленной звезде.
Полосы, полосы вечнаго Света,
Радостной тайною Небо одето,—
Близко так стало, что было вдали.
Непостижимо-прекрасное чудо:—
Мчимся туда мы, ниспавши оттуда,
В глыбах безцветных—восторг изумруда,
Майская сказка Земли.
Рабочий, странно мне с тобою говорить: —
По виду я — другой. О, верь мне, лишь по виду.
В фабричном грохоте свою ты крутишь нить,
Я в нить свою, мой брат, вкручу твою обиду.
Оторван, как и ты, от тишины полей,
Которая душе казалася могильной,
Я в шумном городе, среди чужих людей,
Не раз изнемогал в работе непосильной.
Я был как бы чужой в своей родной семье,
Меж торгашами слов я был чужой бесспорно.
По Морю вольному я плыл в своей ладье,
А Море ширилось, безбрежно, кругозорно.
Мне думать радостно, что прадеды мои
Блуждали по морям, на Севере туманном.
В моей душе всегда поют, журчат ручьи,
Растут, чтоб в Море впасть, в стремленьи необманном.
В болотных низостях ликующих мещан
Тоскует вольный дух, безумствует, мятется.
Но тот отмеченный, кто помнит — Океан,
Освобожденья ждет и бури он дождется.
Она скорей пришла, чем я бы думать мог:
Ты встал — и грянул гром, все вышли из преддверья.
На перекрестке всех скрестившихся дорог
Лишь к одному тебе я чувствую доверье.
Я знаю, что в тебе стальная воля есть,
Недаром ты стоишь близ пламени и стали.
Ты в судьбах Родины сумел слова прочесть,
Которых мудрые, читая, не видали.
Я знаю, можешь ты соткать красиво ткань,
Раз что задумаешь, так выполнишь что надо.
Ты мирных пробудил, ты трупу молвил: «Встань»,
Труп — жив, идут борцы, встает, растет громада.
Кругами мощными растет водоворот,
Напрасны лепеты, напрасны вопли страха:
Теперь уж он в себя все, что кругом, вберет,
Осуществит себя всей силою размаха.
Спокойная зеленая трава,
Вершины скал, шатры небес, лиловы.
Такия ткани часто носят вдовы.
А в небосини тихия слова.
Неслышныя, лишь видныя едва,
В ней тучки, млея, рвут свои покровы.
Издревле их сплетенья вечно новы,
Лишь сказкой их любовь стеблей жива.
Клочок к клочку, белея, жмется плотно,
Уже не рвут они сквозную ткань,
А изменяясь ткут свои полотна.
Лавинный ход, снега, и бой, и брань.
Огонь к огню стремится безотчетно.
Душа спала. Гроза грохочет. Встань.
Сквозь буквы молний, долу с выси дань,
Скользит псалом, он обернется громом.
Два разных рденья стали водоемом,
И звук дождя—как голос древних нянь.
Усни. Проснись. Забудь. Не видь. Но глянь.
Седыя Мойры грезят по изломам.
В ненайденном блаженство, лишь в искомом.
Хоти. Цвети. Но, раз расцвел, увянь.
Все тот же звук, сквозь пряжу дней, доныне.
Седыя Мойры, здесь я слышу вас,
Вдыхая вздохом крепкий дух полыни.
Вся радуга—в тончайшей паутине.
Свет звездный жив, когда в поблекший час
Шар Солнца потонул в морской пустыне.
За краткий миг сердечной благостыни
Приму, приму тягучие часы.
Я верный пахарь черной полосы,
Молельник и слуга лесной святыни.
Мне сладко знать, что глуби неба сини,
Что рожь моя исполнена красы,
Что для моих коней взойдут овсы,
Что золото есть в горной сердцевине.
Снует челнок, прядя мечту к мечте,
Да маревом заполнятся пустоты.
Когда меня вопросит Голос: „Кто ты?“,—
Я пропою на роковой черте:—
„Я сумрак тучки, полной позолоты,
Цветок, чья жизнь—кажденье Красоте.“
Сон волшебный. Мне приснился древний Город Вод,
Что иначе звался — Город Золотых Ворот.
В незапамятное время, далеко от нас,
Люди Утра в нем явили свой пурпурный час.
Люди Утра, Дети Солнца, Духи Страсти, в нем
Обвенчали Деву-Воду с золотым Огнем.
Деву-Воду, что, зачавши от лучей Огня,
Остается вечно-светлой, девственность храня.
Дети Страсти это знали, строя Город Вод,
Воздвигая стройный Город Золотых Ворот.
Яркость красок, мощность зданий, вал, над валом вал,
Блеск цветов, глядящих в Воду, в эту глубь зеркал.
Город-Сказка. С ним в сравненьи людный Вавилон
Был не так похож на пышный предрассветный сон.
С ним в сравнении Афины, Бенарес и Рим
Взор души не поражают обликом своим.
Это — сказки лет позднейших, отрезвленных дней,
Лет, когда душа бледнеет, делаясь умней.
В них не чувствуешь нежданных очертаний сна,
Уж не сердце в них, а разум, лето, не весна.
В них не чувствуешь безумья утренней мечты,
Властелинской, исполинской, первой красоты.
В тех, в забытых созиданьях, царствовала Страсть,
Ей, желанной, предается, вольно, все во власть.
Оттого-то Дети Солнца, в торжестве своем,
Башней гордою венчали каждый храм и дом.
Оттого само их имя — золото и сталь,
Имя гордое Атланта — Тольтек, Рмоагаль.
В будни жизнь не превращая, мир любя, они
Яркой краской, жарким чувством наполняли дни.
До монет не унижая золото, они
Из него ковали входы в царственные дни.
Вход Огнем обозначался в древний Город Вод,
Что иначе звался — Город Золотых Ворот.
Как выступы седых прибрежных скал
Источены повторностью прилива,
Что столько раз враждебно набегал, —
В моей душе, где было все красиво,
Изменены заветные черты,
В ней многое как бы ответно криво.
Из царства вневреме́нной темноты
К нам рвутся извращенные мечтанья,
Во всем величьи дикой наготы.
Побыть в стихийной вспышке возрастанья,
Глядеть, как пенно высится вода,
Понять, что хаос — утро мирозданья!
Быть может, не вернется никогда
Вот эта радость дум о необычном,
Хоть ропот волн о них поет всегда.
И сладко встать высоко над привычным,
Соделаться — велением Судьбы —
К своей судьбе стихийно-безразличным.
Но что мы можем, бледные рабы!
Набег страстей шатнулся, отступает,
Как войско, вняв отбойный зов трубы.
Волна, достигши высшего, вскипает,
Меняет цвет зелено-голубой,
Ломается, блестит и погибает.
Отпрянул неустойчивый прибой,
Бежит назад в безбрежные пустыни,
Чтоб в новый миг затеять новый бой.
И так же ветер, с первых дней доныне
Таящийся в горах с их влажной тьмой,
На краткий миг бросает их твердыни, —
Промчит грозу равниною немой,
Случайно изумит людей циклоном,
И вновь спешит, к ущельям гор, домой.
А я иным покорствую законам,
По воле изменяться мне нельзя,
Я камень скал, с их вынужденным стоном.
Во мне блуждают отклики, скользя,
Недвижно я меняюсь, еле зримо,
А если двинусь, — гибелью грозя.
Бледнеет все, бежит неудержимо,
Измены дней отпечатлели след,
Все тени мира здесь проходят мимо.
Но в смене волн для камня счастья нет.
ВНЕ ЗНАНИЯ
Что знаем мы о мыслях муравья,
И разве говорили мы с пчелою?
Отсюда мы уразумеем Трою,
Но слепы в одиссее Бытия.
Издревле человеческое я
Признало Месяц, Солнце, гром с грозою,
Моря и Небо с дружной бирюзою,
Но, слушая, не слышит речь ручья.
Паук плетет искусней паутину,
Чем мы шелки. И носит щит с крестом.
Но чем, зачем, куда и как ведом
Тот хищный рыцарь? Он творит картину.
Как мы творим — безвестным нам путем.
Окутан тайной прочною наш дом.
И, может быть, что с Богом я ровесник,
И, может быть, что Им я сотворен.
Но что мне в том? Цветок мой — смертный лен.
И каждый миг — мне неизвестный вестник.
Лишь в производном помысл мой — кудесник,
Хоть Божеством мой разум обрамлен.
В мирском пиру, среди живых племен,
Кто б ни был я, я — недовольный местник.
Нет, вольный ветер нам не побратим.
Мы на путях земного рассужденья
По грани ощущения скользим.
Проходит час, мы изменились с ним.
Горим в кострах безбрежного хотенья,
Но наш огонь всегда уходит в дым.
Я не люблю унынья и сомненья,
Себя да будет каждый — властелин.
Волшебен зной. Волшебны звоны льдин.
Волшебно все в играньях измененья.
Зачем решать я буду уравненье,
Где слишком много тайных величин?
Тут поступить — достойный путь один: —
Пустить стрелу и сердце бросить в пенье.
Моя стрела оперена мечтой,
Я для себя достану ей Жар-Птицу.
Я написал блестящую страницу.
Я создал слово Сказки Молодой.
Лети, душа, с доверьем за звездой,
Лети, орел, и догони орлицу.
— Мария, Мария,
Ты нравишься больше Ему.
Очи твои — голубые,
А мои — затаили тьму.
Волны волос у тебя золотые,
А пряди мои словно черные змеи сошли
До самой земли,
Как черные змеи,
Не подниму.
Мария, Мария, белее ты водной лилеи,
Ты как серп новолунний светла,
У меня в волосах, в их раскидистом мраке,
Лишь сонные,
Словно углем всегда озаренные,
Красные маки,
И я смугла.
Мария, Мария, идти ли мне ныне в пустыни,
Взгляни в мое сердце, увидишь, как я терплю.
Сестра, ты прозрачна, ты ближе к небесной святыне,
Но ведь я же Его люблю.
— О, Марфа, сестра моя, черный алмаз драгоценный,
Не плачь и не жалуйся, пышный факел ночной,
Ты пылающий пламень над зыбью морей переменной,
Ты костер в непроглядной ночи,
Ты бросаешь в тревогу ночную лучи,
В тот таинственный час, как над влагою пенной
Солнце уснуло с Луной.
Ты смотришь сейчас,
Как будто не веря,
Хоть верить желая.
Сияй всею силою, черный алмаз,
Не будь тебя в мире, была бы чрезмерна потеря.
Сестра молодая,
Ты любишь, ты знаешь, люблю ли, и любит Он нас,
Но обе мы светим, о верь мне, не зная,
Кто больше желанен Ему.
Сестра дорогая, к чему
Нам знать это? Лишь бы, Пресветлый, любил Он,
И нами, и нами обрадован был Он,
И может быть, любит Он нас — наравне.
Сестра, ты дрожишь, ты прижалась ко мне,
Ты сияешь в мои голубые глаза.
Что коврами узорными, —
Как гроза, —
Ты своими иссиня-черными
Всю покрыла меня волосами.
Сестра, ты дрожишь, как лоза,
Прерывисто дышишь.
Ты слышишь?
Он с нами!
Мы Славяне — дети Волха, а отец его — Словен,
Мы всегда как будто те же, но познали смысл измен.
Прадед наш, Словен могучий, победительный был змей,
Змейно стелется ковыль наш в неоглядности степей.
Волх Всеславич, многоликий, оборачиваться мог,
Волхом рыскал, был он сокол, тур был красный, златорог.
Солнцеликий, змеегибкий, бесомудрый, чародей,
Он от женщины красивой нас родил, крылатых змей.
Сам от женщины красивой и от змея был рожден,
Так гласит об этом голос отдалившихся времен.
Молода княжна гуляла, расцветал весенний сад,
С камня змей скочил незапно, изумрудный светит взгляд.
Вьется лентой переливной, прикоснулся белых ног,
Льнет к чулочику шелкову, бьет сафьянный башмачок.
Белизну ноги ласкает, затуманил, опьянил.
И содвинулись недели, Волх рожден прекрасной был.
Сине Море сколебалось, пошатнулась глубяна,
С Солнцем красным в Небе вместе закраснелася Луна.
И от рыб по Морю тучи серебристые пошли,
И летели птицы в Небе, словно дым стоял вдали.
Скрылись туры и олени за громадой синих гор,
Зайцы, волки, и медведи все тревожатся с тех пор.
И протяжно на озерах кличет стая лебедей,
Ибо Волх родился в мире, сокол, волк он, тур, и змей.
Оттого в степи и в чащах зверь нам радость, не беда,
И змеею наша песня длится, тянется всегда.
Оттого и вещий Волхов именит среди стихий,
Чародеем он зовется, вековой речной наш змий.
И по суше, и по Морю, всюду в мире, далеко,
Прозвучит в столетьях песня про богатого Садко.
ВНЕ ЗНАНИЯ.
Что знаем мы о мыслях муравья,
И разве говорили мы с пчелою?
Отсюда мы уразумеем Трою,
Но слепы в одиссее Бытия.
Издревле человеческое я
Признало Месяц, Солнце, гром с грозою,
Моря и Небо с дружной бирюзою,
Но, слушая, не слышит речь ручья.
Паук плетет искусней паутину,
Чем мы шелки. И носит щит с крестом.
Но чем, зачем, куда, и как ведом
Тот хищный рыцарь? Он творит картину.
Как мы творим—безвестным нам путем.
Окутан тайной прочною наш дом.
И, может-быть, что с Богом я ровесник,
И, может-быть, что Им я сотворен.
Но что мне в том? Цветок мой—смертный лен.
И каждый миг—мне неизвестный вестник.
Лишь в производном помысл мой—кудесник,
Хоть Божеством мой разум обрамлен.
В мирском пиру, среди живых племен,
Кто б ни был я, я—недовольный местник.
Нет, вольный ветер нам не побратим.
Мы на путях земного разсужденья
По грани ощущения скользим.
Проходит час, мы изменились с ним.
Горим в кострах безбрежнаго хотенья,
Но наш огонь всегда уходит в дым.
Я не люблю унынья и сомненья,
Себя да будет каждый—властелин.
Волшебен зной. Волшебны звоны льдин.
Волшебно все в играньях измененья.
Зачем решать я буду уравненье,
Где слишком много тайных величин?
Тут поступить—достойный путь, один:—
Пустить стрелу, и сердце бросить в пенье.
Моя стрела оперена мечтой,
Я для себя достану ей Жар-Птицу.
Я написал блестящую страницу.
Я создал слово Сказки Молодой.
Лети, душа, с доверьем за звездой,
Лети, орел, и догони орлицу.
Но переменная Вода
Быть хочет разною всегда,
Восторг рождает полногласный.
К преображениям бежит,
Меняет вид, и жить спешит,
Не уставая быть прекрасной.
Вон бьется гейзер голубой,
Весь очарованный собой,
С водою бешено кипящей.
Как ослепительно светла
Она выходит из жерла,
Кругом бросая пар свистящий.
Столбами пляшет влажный прах,
Несчетность радуг в тех столбах,
Падение дождей алмазных.
Слиянье светов и теней,
Переплетение огней,
Всегда одних и вечно разных,
Там дальше море-Океан,
Неизмерим и неогляден,
На дне утесы, пасти впадин,
Подводных сил военный стан.
Проходят быстрые акулы,
Домам подобные киты,
В прорывах влажной темноты
Спиральные родятся гулы.
В круговращении своем
Чудовищной змее подобной,
Гудит и плещет сечкой дробной,
Воронка адская, Мальстрем.
Совсем другого Океана
Другие области встают,
Существ невидимых приют,
Затишье в круге урагана.
Кораллы меж морских валов,
Водой рожденные картины,
Червеобразные плотины
Кольцеобразных островов.
Людских строений первотипы
Оазисы пустынь морских,
Не люди создавали их,
А кругодумные полипы.
Им света хочется — и вот
Растут узорные сплетенья,
Осуществляются хотенья,
Оазис круговой живет.
Из влаги восстают кораллы,
И волны бешено кругом
Несутся в строе боевом,
Как викинги в предел Валгаллы.
О, да, я знаю, что всегда,
Полна безмерных чар Вода,
Но понял это я не сразу.
Все в мире нужно различать,
На всем лежит своя печать,
И аметист — не брат алмазу.
Снова Тень, и снова Дьявол, снова Тень, и снова боги,
Снова тягость перекрестков, и несчетные дороги.
Будет, будет. Надоело. Есть же мера наконец.
Если жалкую повторность ты не видишь, ты — глупец.
Или нужно в самом деле нам вздыхать, бледнеть всечасно?
Даже глупая ищейка устает искать напрасно.
И тогда ее хозяин прочь с собой ведет домой:
И не скажет: «Псу — усталость!» И не скажет: «Отдых — мой!»
Нет, собаку холит, кормит — кто идет за красной дичью.
Это только справедливость, тут и места нет величью.
Мы же, люди, кто мы? Что мы? — Кто не слеп, тот сам суди: —
Мы — охотник, мы — собака, или — зверь с копьем в груди?
Выбирайте. Только, братья, раз хотите вы лохмотий,
Я вам больше не товарищ, здесь, на этом повороте.
Брама, Вишну, Сива, Эа, Мирри-Дугга, Один, Тор,
Витцлипохтли, маски, маски, это все сплошной позор.
В лабиринтах ли Индийских, или в бешеной Валгалле,
На уступах пирамидных Мексиканских теокалли,
Всюду — Демону в угоду — истязание умов,
Трепет вырванного сердца, темный праздник, темный ров.
Жертва, жертва, нож вонзенный, ужас взора, кровь из гру́ди,
Растоптанье, оскверненье, одураченные люди.
Прочь, кошмары, Ночь провальна, прочь, Дракон, и прочь, Змея,
Я люблю одну бездонность, это — Воля, это — Я.
Вера в Тени это только — мозговая паутина,
Призрак Дьявола — попутчик Привиденья-Исполина.
Против этих двух Бактерий прибегаю я к Лучу: —
Нет их больше! Нет их больше! Больше Чудищ не хочу!
ПРОХОДЯ ПО ЛАБИРИНТУ
Позабыв о блеске Солнца, в свете призрачных огней,
Проходя по лабиринту бесконечных ступеней,
С каждым шагом холодею, с каждым днем темнее грусть,
Все, что было, все, что будет, знаю, знаю наизусть.
Было много… Сны, надежды, свежесть чувства, чистота,
А теперь душа измята, извращенна и пуста.
Я устал. Весна побле́кла. С Небом порван мой завет.
Тридцать лет моих я прожил. Больше молодости нет.
Я в бесцельности блуждаю, в беспредельности грущу,
И, утратив счет ошибкам, больше Бога не ищу.
Я хотел от сердца к Небу перебросить светлый мост, —
Сердце прокляло созвездья, сердце хочет лучших звезд.
Что же мне еще осталось? С каждым шагом холодеть?
И на все, что просит счастья, с безучастием глядеть?
О, последняя надежда, свет измученной души,
Смерть, услада всех страданий, Смерть, я жду тебя, спеши!
ОНА ПРИДЕТ
Она придет ко мне безмолвная,
Она придет ко мне бесстрастная,
Непостижимой неги полная,
Успокоительно прекрасная.
Она придет как сон таинственный,
Как звук родной во мгле изгнания,
И сладок будет миг единственный
На грани мрака и сознания.
Я буду тихим, буду радостным,
Изведав счастье примирения,
Я буду полон чувством сладостным,
Неизяснимостью забвения.
Безгласно буду я беседовать
С моей душою улетающей,
Безгласно буду проповедовать
О силе жизни созидающей, —
О силе Правды, не скудеющей
За невозбранными пределами,
И над умершим тихо веющей
В последний раз крылами белыми.
Когда я жил еще на Солнце,
Зерно средь зерен,
И дух был в светлом волоконце,
Никто не черен,—
Когда одни златыя зерна
Себя качали,
И было все огнеузорно,
Нигде печали,—
Когда Земля была намеком,
Луна виденьем,
Когда в кипеньи златооком
Все было пеньем,—
Я между зерен был сильнее
В игре зернистой,
И потому люблю я, рдея,
Мой пламень чистый.
Когда Луна была Землею,
Без разделенья,
Когда Земля была с Сестрою
Одно виденье,—
Когда в могучих выдыханьях
Растенья-звери
Тянули щупальца в дрожаньях,
Страшась потери,—
Когда на ветровых мальстремах,
Гореньем дики,
В пловучих пламенях-хоромах
Сквозили лики,—
Я межь сновидцев был светлее,
Как образ жгучий,
Вот почему люблю я, млея,
Мой стих певучий.
Когда Луна, простясь с Землею,
Как Месяц медный,
Ушла в простор своей стезею,
И стала бледной,—
Когда, в Сестре увидя Брата,
Она, тоскуя,
Постигла счастие возврата
И поцелуя,—
Когда в любви, что так красива,
Узнали души,
Что нет блаженства без надрыва,
Волны без суши,—
Я межь Земных и Земно-Лунных
Пронзен был светом,
И должен я в виденьях струнных
Пребыть поэтом.
Когда зловещею воронкой
Спустились духи
Туда, где гаснет пламень тонкий,
Нет звона в слухе,—
Когда, причудливы и хмуры,
Взросли гиганты,
Младенцеликие Лемуры,
Огне-Атланты,—
Когда драконились узоры
Сребристой черни,
И были пламенными взоры
От солнцезерни,—
Когда восторг сердец был страшен,
Любил я в гневе,
Вот почему, лишенный башен,
Я весь в напеве.
Из ореховой скорлупки
Приготовивши ковчег,
Я сижу, поджавши губки:—
Где-то будет мой ночлег?
Пред водою не робея,
Для счастливаго конца,
Я, находчивая Фея,
Улещаю плавунца.
„Запрягись в мою скорлупку,
И вези меня туда,
Где на камне мелют крупку,
И всегда кипит вода.“
Был исполненным догадки
Веслоногий плавунец:—
С мышкой мельничною в прятки
Я играю наконец.
Плавунца я отпустила,
Услыхавши жернова.
Он нырнул в домок из ила,
Где подводится трава.
Хороводятся там стебли,
Снизу прячется пискарь.
Плавунец, искусный в гребле,
Между всех нырялок царь.
А подальше от запруды
Заходя за перекат,
В быстром блеске мчатся гуды,
Всплески, брызги, влажный град.
Над вспененным водопадом,
С длинной белой бородой,
Жернова считает взглядом
Мельник мудрый и седой.
У него жена колдунья,
Из муки Луну прядет,
Причитает бормотунья:—
„Чет и нечет, нечет, чет.“
Насчитает так, до счета,
Пыль тончайшей белизны,
Замерцает позолота,
В небо выйдет серп Луны.
Выйдет тонкий, и до шара,
Ночь за ночью, в небосвод,
Лунно-белая опара,
Пряжа Месяца плывет.
В эти месячныя ночи
Воздух манит в вышину.
Разум девушек короче,
Стебли тянутся в струну.
И колдунья с мукомолом,
Что-то в полночь пошептав,
Слышат в сумраке веселом
Проростанье новых трав.
Я же с мельничною мышкой,
Не вводя избу в изян,
Прогремлю в сенях задвижкой,
Опрокину малый жбан.
Мы играем с кошкой в жмурки,
Уманим ее на стол.
А под утро у печурки
От муки весь белый пол.
Изумрудно-перистый Змей,
Изумрудно-перистый,
Рождающий дождь голосистый,
Сверкания ценных камней,
Пролетающий в роще сквозистой,
Среди засиявших ветвей,
Веселый, росистый,
Змей!
Обвивающий звеньями рвущейся тучи,
Необятный, весь небосклон,
Властелин четырех сторон,
Затемняющий горные кручи,
Озаряющий молнией их,
Крестообразным огнем,
Смехом секунд огневых,
Смехом, звучащим как гром,
Рождающий между ветвей
Шелесты, шорох, и звон,
Властелин четырех сторон,
Изумрудно-перистый Змей!
Мировой Чародей,
Возжеланьем своим
Ты на Север, на Юг,
На Восток, и Закат,
Заковавши их в круг,
Чарованье пошлешь, в темных тучах агат
Загорится — и чу,
Полновесные капли, в их пляске гремят,
Точно выслал ты в мир саранчу,
Веселятся все страны,
Обсидианы,
Заостренных в разрывах, густых облаков
Разялись в сверкании лазурно-зеленом
Под звеньями Змея, который летит небосклоном.
Мировой Чародей,
Дуновеньем своим
Ты дорогу метешь для Богов Воды,
И скопив облака, их сгустивши как дым,
Одеваешься в яркость Вечерней Звезды,
Возвещаешь слиянье двух светов земных,
Изумрудно-перистый, зеленый,
Ты поешь лучезарным дрожанием стих,
И на вешние склоны
Вечер спускается, нежен и тих,
Ночи рождаются дальние звоны,
Дня завершаются ропоты, шепоты, сказки огней и теней,
Светится жемчуг, зеркальность, затоны,
Зыби отшедшего Дня все темней,
Ночь все ясней от небесных огней,
Бог лучезарный двойного начала,
Бог проплывает в озерах опала,
Змей!
Я был на зиккуратах Вавилона,
Бог Солнца жег меня своим лучом,
И, жрец, я препоясан был мечом,
А мой псалом был завываньем стона.
Я в жарком Кэми древняго закона
Был солнечник. И мыслил я. О чем?
О том, что Узури—судья с бичом.
И звездный цеп взвивался в вихрях звона.
Я был везде. Я древле был Варяг.
Вся кровь моя есть красный путь к Валгалле.
И каждый мне желанным был как враг.
Я был жрецом на грозном теокалли.
И, дымный в грудь вонзал обсидиан.
Зачем, зачем вся кровь веков и стран?
Все в мире правда, в мире все обман.
,
. В основах мира
Закон разрыва нам глубинно дан.
Вместишь-ли в малой капле Океан?
И да, и нет. Среди веселий пира
Без плача звонкой может-ли быть лира?
Мост радуг упирается в туман.
Когда бы в Океане безграничном
Мы медлили, мы были б слитны с ним.
А в капле брызги радуг мы дробим.
Смеемся мы и плачем в малом личном.
В вертеньи круга—радость и печаль,
Но в высь ведет змеиная спираль.
Я не ропщу. Мне ничего не жаль.
Я вижу брата в сильном и в убогом.
Я жертвой был и жертву взявшим богом.
Я сердце и пронзающая сталь.
Я близь—родной души. Я дух—и даль.
Я улыбаюсь, медля над порогом.
Застыв, молюсь в отединеньи строгом.
Я вижу, как рубин течет в хрусталь.
Я чувствую, я знаю, что за гранью
Предельнаго я вновь найду родник,
Где гранью из безграннаго возник.
Со всем моим приду туда, как с данью.
Глянь в зеркало, и верь его гаданью:—
На дне глубин преображен твой лик.
Мы плыли по светлой вечерней воде,
Все были свои, и чужого нигде,
А волны дробились в своей череде.
Живые они, голубые.
Играли мы веслами, чуть шевеля,
Далеко, далеко осталась земля,
Бел Сокол — названье того Корабля.
Родные на нем, все родные.
Сидел у руля златоокий Пророк,
И был он как будто совсем одинок,
И страшный внезапно пропел он намек.
Морские в нем страсти, морские.
Год скрепи́лся, день сосчитан, миг бежит и не вернется,
Час назначен, в диком плаче словно пыль взметнутся все,
Кто тебе казался Богом, волколаком обернется,
Сорок громов, водоемов, сорок молний в их красе.
Бойтесь, бойтесь! Безвозвратно! Ничего уж не исправишь!
Все убитые — восстали. Все задавленные — тут.
Горше всех лукавств убогих — что теперь еще лукавишь,
А глаза твои — как щели, сам себе назначил суд.
Сядешь — пламень, ляжешь — камень, в пропасть кинешься — замкнется,
В ночь склубишься — сорок молний миру выявят уклон,
Вся Вселенная смутится, и в седой клубок свернется.
Слышишь громы? Сорок громов! Падай, падай, осужден!
Был бледен и страшен Пророк у руля,
И все мы дрожали, вещаньям внемля,
И волны качали оплот Корабля.
Живые они, голубые.
Мы поняли, что он хотел нам сказать,
О бездне скорбел он, скользя через гладь,
Мы в Свете, но Бездна должна отстрадать.
Родные грехи нам, родные.
Мы плыли по тихой и светлой воде,
Все было свое, и чужого нигде,
Молитву мы пели Вечерней Звезде.
Мария! Мария! Мария!