Знай. Люби. Свой дух избавь.
Трижды, в цельном, Мир прославь.
Целей в жизни только три,
В трех цветках сполна гори.
Детство — цветик голубой,
С золотистой бахромой.
Светом золота в те дни
Голубое оттени.
Как бархат ночь. Как райский вздох — прохлада.
Потоки звезд. Вольнее караван.
Уж скоро будет отдых верным дан.
Читай молитвы. Только это надо.
Всевышний с нами. С ним избегнем ада.
Нет в мире книг. Лишь есть один Коран,
Росою звезд вовеки осиян.
Чу! Где-то розы возле водоспада.
Среди дерев, их лап, узлов, рогатин,
Столетних елей, благовонных лип,
Старинный шорох, шелест, гул и скрип,
Особый лад, который благодатен.
Дрожат сквозь листья брызги светлых пятен.
А тут, внизу, пробился крепкий гриб.
Выводит травка шаткий свои изгиб.
Дух павших листьев густо ароматен.
Румяныя губы друг другу сказали,
В блаженстве слиявшихся уст,
Что, если цветы и не чужды печали,
Все-жь мед благовонен и густ.
И если цветы, расцветая, блистая,
Все-жь ведают, в веснах, и грусть,
Прекрасна, о, смертный, молитва святая,
Что ты прочитал наизусть.
Пред ликами, что сгрудились в аравах,
Пред красно-вороной рекой коней,
Где в числах ночь, и в числах жар огней,
В веках начальных, временах не ржавых, —
В гореньи крови, в пламенных забавах,
Где жеребец, с кобылою своей
Любясь, порой хребет ломал у ней,
В невозвратимых полновластных славах, —
Сонет
В те дни, когда везде был Млечный Путь,
Я полюбил несдержанность мечтанья,
И верю, звездный хаос мирозданья
В моих словах блеснет когда-нибудь.
Теперь! Сейчас! Вольнее дышит грудь.
Я полон сладкой дрожью ожиданья.
Они встают, забытые преданья,
Погасшие, хотят опять блеснуть.
Не страданье, а страда,
Сноп сверкания — звезда,
Трав небесных крепкий стог,
Духом созданный чертог.
Дремлют в ярких снах Косцы,
Дух и тело — Близнецы,
И стрела-алмаз Стрельца
В безднах мчится без конца.
Один огонь бежит по всем основам,
И тайнопись огня рассмотрим мы
И в яростном пришествии чумы,
И в странных снах, являющихся вдовам.
Всем Буддам, Брамам, Зевсам, Иеговам
Являлся свет в предельностях тюрьмы.
Благословим же царство нашей тьмы,
Но подожжем ее костром багровым.
Мы все любили любящих любимых,
Которым присудил сладчайший стих
Кружиться, неразлучными, двоих,
И в смерти и в любви неразделимых.
Все в снах земли они и в адских дымах,
Две птицы, два крылатых духа, в чьих
Мечтаньях пламень страсти не затих
И там, среди пространств необозримых.
О чем, летая, ласточка щебечет?
Слепляя грязь в уютнейший домок,
Выводит в нем малюток в краткий срок,
Сама — мала, но и смела́, как кречет.
При встрече с ней вороне выпал нечет.
Касатка мчит. Та — «Карк!» — и наутек.
И вновь поет, прядет, струит намек,
Летит, журчит, и грезит, и лепечет.
«Мы будем там, когда уйдем отсюда»,
Сказала ты, взглянувши на звезду,
И я сказал: «Я верую, и жду,
Когда же совершится это чудо?»
Звезда плыла в сияньи изумруда,
С лучом как будто луч Луны на льду,
А облачко под ней, как мысль в бреду,
Вело в сейчас, являясь ниоткуда.
Два мертвых Солнца третье породили,
На миг ожив горением в толчке,
И врозь поплыли в Мировой Реке,
Светило-Призрак грезя о Светиле.
Миг встречи их остался в нашей были,
Он явственен в глубоком роднике,
Велит душе знать боль и быть в тоске,
Но чуять в пытке вещий шорох крылий.
Париж, , есть город, Ису равный,
А Ис был древле некий Светояр,
Он потонул, морских исполнен чар,
И стал в умах легендой стародавней.
Здесь в храме гимн Изиде пелся плавный,
Мир для богинь стал холоден и стар,
Она ушла, корабль оставя в дар,
Он взят как герб столицей своенравной.
Годами, ветрами измятыя сосны в сыпучести дюн Океана,
Текучия смолы, что светят янтарно, с зарею, и поздно и рано.
Разгудистый колокол, в хоры вошедший сосновых огромностей бора,
Волна перекатная шума лесного, идущая мерно и скоро.
Струя полнопевная крови, сокрытой в руке, что кладу я на руку,
Два сердца, столь близкия, пляшут влюбленно, и ухо внимает их звуку.
Лазурный шатер над смарагдами бора оделся в обрывную млечность,
Как сладостно быть мне, родная, лесная, с тобою и миги, и Вечность.
Над той чертой, где льнет до суши Море,
Я видел, в дне сентябрьском, пронеслось
Сто тысяч обнимавшихся стрекоз,
Летя попарно в этом дружном хоре.
Как рой счастливых душ, вились в просторе.
К закату, выше Моря, трав и рос,
Как будто звал их лучевой откос,
И подчинились нежные, не споря.
Годами, ветрами измятые сосны в сыпучести дюн Океана,
Текучие смолы, что светят янтарно, с зарею, и поздно и рано.
Разгудистый колокол, в хоры вошедший сосновых огромностей бора,
Волна перекатная шума лесного, идущая мерно и скоро.
Струя полнопевная крови, сокрытой в руке, что кладу я на руку,
Два сердца, столь близкие, пляшут влюбленно, и ухо внимает их звуку.
Лазурный шатер над смарагдами бора оделся в обрывную млечность,
Как сладостно быть мне, родная, лесная, с тобою и миги, и Вечность.
В водокрути, в водоверти,
Пляшут ведьмы, скачут черти.
Расступись-ка, водокруть,
Дай в тебя мне заглянуть.
Я среди людей бывала,
Знаю разных лиц немало.
Истомилась там, смотря,
Что ж мне медлить в мире зря.
Любя любовь, творение — Творец.
Приняв Огня высокое веленье —
Запев, пропеть, другими, вознесенье —
Мы звон, что льется из конца в конец.
Смотри, весна. К нам прилетел скворец.
И жаворонка, в жарком взлете, пенье
Поет, что Солнцу радостно служенье.
Раскройся, Вечность, и плыви, пловец.
Тот предок был такой же, как гиббон,
Но не гиббон, а брат гиббона сводный,
Средь обезьян властитель благородный,
Взлюбивший в ветках тихий листозвон.
К ветрам любил прислушиваться он,
К журчанью птиц, к игре волны свободной,
Во всем искал он цепи звуков, сходной
С тем, что ему привиделось как сон.
Есть однодневка. Есть одноминутка.
И есть односекундка меж зверей.
В рядах периодических дробей
Спустись к глубоководностям рассудка.
Предела нет. Стих прозвучал как шутка.
Он грозным стал. И Преисподней всей
Не вычерпаешь маленький ручей.
Счет жизней — счет снежинок первопутка.
Погаснет Солнце в зримой вышине,
И звезд не будет в воздухе незримом,
Весь мир густым затянут будет дымом,
Все громы смолкнут в вечной тишине, —
На черной и невидимой Луне
Внутри возникнет зной костром палимым,
И по тропа́м, вове́к неизследимым,
Вся жизнь уйдет к безвестной стороне, —
Как тихо проплывают вереницы
Воздушной мглы, там в зеркале, точь в точь
Такой же, как вверху уходит прочь,
До тучевой цепляяся станицы.
Как шелест тих прочитанной страницы.
Душа, забыть тоску уполномочь.
Я слышу, как идет чуть слышно Ночь,
Тень медленной мне пала на ресницы.
За днями мелководия мечты
Бывают дни — в сознаньи все напевней,
И слышишь голос Мира, голос древний,
Идущий из глубокой темноты.
Приходит вдруг. Сидишь случайно ты
Пред малой деревенскою харчевней,
Такой, что, может, нет другой плачевней,
И чувствуешь — безбрежность Красоты.
Меня пленяет все: и свет, и тени,
И тучи мрак, и красота цветка,
Упорный труд, и нега тихой лени,
И бурный гром, и шепот ручейка.
И быстрый бег обманчивых мгновений,
И цепь событий, длящихся века;
Во всем следы таинственных велений,
Во всем видна Создателя рука.
Когда пред нею старцы, стражи лона,
Склонились, друг до друга говоря: —
«Смотрите, розоперстая заря!»,
Она возникла в мире вне закона.
Как сладкий звук, превыше вихрей стона,
Как царская добыча для царя,
Как песнь весны, как пламя алтаря,
Как лунный серп в опале небосклона.