Своей мечтой многоветвистой,
Переплетенной и цветистой,
Я много храмов покрывал,
И рад я знать, что дух стволистый
В телесном так воздушно-ал.
Но, если я для верных, нежных,
Для изнемогших, безнадежных,
Свои цветы свевал светло,
Я знаю, в лепетах безбрежных,
Как старо темное дупло.
И, если вечно расцветая,
Листва трепещет молодая,
Я, тайно, слушаю один,
Как каждый лист, с ветвей спадая,
Впадает в Летопись судьбин.
И те, что ведают моленья,
И те, что знают иступленье,
И те, в которых разум юн,
Как буквы, входят в Песнопенье,
Но буквы не читают рун.
Она покоится. Две белых чаши — груди.
Два неба голубых — закрытые глаза.
Ее ли в том вина, что в высях бирюза
То дремлет в тишине, то в грозном рдеет гуде.
Через нее, в борьбе, с богами равны люди.
И станет сказкою, свой миг прожив, гроза,
Бессмертным жемчугом — минутная слеза.
И дикая резня — в напевном будет чуде.
Она покоится. До нежного бедра
Точеная рука чуть льнет в изгибе стройном.
Ей суждено пребыть видением спокойным, —
В веках оправданной, вне зла и вне добра.
Она покоится, меж звезд, где дышит мера,
И в несмолкающих гекзаметрах Гомера.
Спустившись вниз, до влаги я дошел.
Вода разялась предо мной беззвучно,
Как будто ей давно ужь было скучно
Ждать страннаго. Лишь малый произвол
В играньи сил,—сомкнулась влага снова,
Меня отяв от воздуха земного.
И шел я, не дивясь иным мирам.
Я проходил в том бытии подводном,
Смотря, как вьются в танце хороводном
Виденья снов, как с ними вьюсь я сам.
А над громадой вод ненарушимых
Светила нам плывущая Луна.
И я узнал, скользя в сквозистых дымах,
Что тень любимой мне всегда верна,
Узнал, что в бездне дней неизследимых
Душе поможет жить любовь одна.
Престолы душ, которыя когда-то
Прошли пути страданий и надежд,
И отошли отсюда без возврата,
И там глядят в огне златистых вежд,—
Печати душ, которыя созвенно
Являют взорам грамату Небес,
И говорят, как все, что было тленно,
Живет вовек, и кто был мертв—воскрес,—
Несчетность душ, горенье изумруда,
Мерцание Небесных жемчугов,—
Да буду я межь вас, уйдя отсюда,
Звездой межь звезд, над сонмами веков,—
И пусть тот храм, все больше возростая,
Обнимет всех, многовершинный лес,
И всех и все та Истина святая,—
Всезвездность душ,—взнесет в простор Небес.
Я великое жаркое Лето,
Огнеликое чудо в дыму,
Я тепло огневого ответа,
Вопроси, — все поймешь, как сожму.
Я велю обозначиться зною, —
Многозыбкий, он виден глазам,
Я вселенскую пляску устрою,
На усладу раскрытым сердцам.
Заалеется мной земляника,
Покраснеет, потупится ниц,
Переброшусь я в радостность вскрика,
В загорелые лица девиц.
Все побеги и ржи и пшеницы
В золотой я одену наряд,
Я скажу, — заиграют зарницы,
Кое-где и деревни сгорят.
Я горячее алое Лето,
Я высокий предел всех живых,
Набирайтесь великого света,
Запевайте свой свадебный стих.
Я вброшен в мир неведомой Судьбою,
И с вихрями зиждительными свит,
Я должен мчаться бездной голубою,
Одетою ночами в аксамит.
Я должен быть светильником летящим,
Прорезать мрак алмазною слезой,
Быть светляком глубинностям и чащам,
Игрой зарниц загрезить за грозой.
Струною петь о таинстве стремленья,
Зачать, качать протяжный перезвон,
В зеркальность дней пролить волну продленья,
Создав напев, лелеять зыбкий сон.
Но был бы я безмерно одиноким,
Когда б в ночах, с их мглою голубой,
Я не был слит с виденьем звездооким,
И не горел тебе, в себе, тобой.
Заснула земля.
Фиал переполненный выпит.
Задремавшие Боги ушли в Небосвод,
Гребцы корабля,
На котором Египет
Сквозь Вечность скользит по зеркальности Нильских вод.
Ушли Фараоны.
Их нарядные мумии спят,
Пред глазами людей восхищенными.
Все пирные звоны
Сменились напевом цикад.
Лишь звезды блестят и блестят над песками, самумом взметенными.
И Сфинкс все глядит.
И Сфинкс все есть Сфинкс неразгаданный.
В зыби веков, что бегут и бегут вперебой.
И вкруг пирамид
Жизнь живет, вешний воздух весь ладанный,
Нил течет, и папируса нет, но лотос расцвел голубой.
Пора мне начертать псалом ночам и дням,
Пора отобразить желание созвучий,
Которое всегда сквозит в растущей туче,
Узорчато ее меняя по краям.
Из капелек росы, из чернооких ям,
Из бочагов, прудков, с полей, лугов, и кручи,
В неуловимости незримый, но певучий,
Восходит медленно до Солнца фимиам.
До Солнца не дойдет. Но, выманен лучами,
Сгустится дымами. Придвинет к хоти хоть.
Да в слово плоть войдет, и слово станет плоть.
Вот молния дрожит. Грозит и жжет очами.
Дозволь упиться мне и днями и ночами.
Я пламенник, я твой, дозволь сверкнуть, Господь.
Крылом старинный ворон веял
На черноту твоих волос,
Твои тихий взор в себе взлелеял
Обрывок тучи дальних гроз.
Я подошел к тебе без слова,
От сердца к сердцу был магнит,
И чувства древняя основа
В душе мгновенно говорит.
Влиянье всех неисчислимых
Веков, что где-то жили мы,
Как пламень, проглянувший в дымах,
Пронзило в сердце скрепу тьмы.
Я знал, волнуясь и волнуя,
Я знал, бледнея и любя,
Что неизбежность поцелуя
Желанной будет для тебя.
Взошла Луна, светясь медвяно,
Дышала долгим гулом мгла,
И чаша черного тюльпана
Раскрытой страстью расцвела.
Я тебе построю терем далеко от мглы людской,
Из павлиньих перьев домик на равнине на морской.
И от Моря до покоев будет лестниц там игра,
Днем ступени золотые, по ночам из серебра.
Много будет полукруглых изумрудных там окон,
И опаловый над Морем высоко взойдет балкон.
И еще там будет башня из гранатовых камней,
Чтоб на этот мак взнесенный Зори глянули ясней.
От покоя до покоя мы с неспешностью пойдем,
Будут радуги светить нам, воздвигаясь над дождем.
И на всем безбрежном Море засветлеет бирюза,
Увидав, что сердце любит, и глаза глядят в глаза.
Голубоватое кольцо, все кольца дыма,
Моих Египетских душистых папирос,
Как очертанья сна, как таяние грез,
Создавши легкое, уйдут неисследимо.
Я мыслью далеко. Я в самом сердце Рима.
Там об Антонии поставлен вновь вопрос.
И разрешен сполна. Как остриями кос,
Обрезан стебель трав и жизнь невозвратима.
Я знаю, Римлянин не должен был любить,
Так пламенно любить, как любят только птицы,
Очарования Египетской царицы.
Но Парки нам плетут, и нам обрежут нить.
Я ведал в жизни все. Вся жизнь лишь блеск зарницы.
Я счастлив в гибели. Я мог, любя, любить.
Коль не изведал ты вершин
Самозабывшагося чувства,—
Коль не узнал ты, что Искусство,
Самодержавный властелин,
Тебе сказало: „Будь один,
Отединенным, силой чувства,
От топей, гатей, и плотин!“,—
Коль не узнал ты, что считают
Веками время в ледниках,
Что выси горныя не тают
И знают только снежный прах,—
Тогда свой беглый час изведай,
Упейся легким торжеством,
А я над дольною победой
Не уроню свой вышний гром,—
Его оставлю я для взора
Того, кто может быть—один,
Вне слов хвалы и пены спора,
В огнях нездешняго убора,
Средь молний, пропастей, и льдин.
В селе заброшенном во глубине России
Люблю я увидать поблекшего дьячка.
Завялый стебель он. На пламени цветка
Навеялась зола. Но есть лучи живые.
Когда дрожащий звон напевы вестовые
Шлет всем желающим прийти издалека,
В золе седеющей — мельканье огонька,
И в духе будничном — воскресность литургии.
Чтец неразборчивый, вникая в письмена,
Нетвердым голосом блуждает он по чащам.
Как трогателен он в борении спешащем.
Бог слышит. Бог поймет. Здесь пышность не нужна.
И голос старческий исполнен юной силой,
Упорный свет лия в зов: «Господи, помилуй!»
Пустынями эѳирными, эѳирными-сапфирными,
Скитается безчисленность различно-светлых звезд.
Над этими пространствами, то бурными, то мирными,
Душою ощущается в Эдем ведущий мост.
Зовется ли он Радугой, навек тысячецветною,
Зовется ли иначе как, значения в том нет.
Но синий цвет—небесный цвет, и грезою ответною
Просящему сознанию дает он ряд примет.
Примет лазурно-радостных нам в буднях много светится,
И пусть, как Море синее, дороги далеки,
„Дойдешь“, тебе вещает лен, там в Небе все отметится,
„Дойдешь“, твердят глаза детей, и шепчут васильки.
Из древнего Молчания
Доходят голоса,
Зовут нас на венчание,
Идем, моя краса.
Для светлого веселия
Рождаемся мы в мир.
Таинственные зелия
Вмешались в этот пир.
Колдующие зелия
Сумеем победить.
В глухие подземелия
Ведет цветная нить.
Слепыми переходами,
Тропинкой винтовой,
Умолкнувшими водами,
К обители живой.
К тому ли средоточию,
Что в самой глубине,
Где узрим мы воочию
Крещение в Огне.
За этим — посвящение,
Причастие глубин,
Сожженье — очищения,
Одна ты, я один.
Мы в таинстве венчания,
Мы стали два в одном.
Нас древнее Молчание
Окутало кругом.
На Южном полюсе, где льется свет по льдине,
Какого никогда здесь не увидеть нам,
И льдяная гора — резной узорный храм,
Что ведом Нилу был и неизвестен ныне, —
Восходит красный Шар в безжизненной пустыне,
И льдяная стена, как вызов небесам,
Овита вихрями, их внемлет голосам,
А кровь небесная струится по твердыне.
Но были некогда там пышные сады.
Давно окончилось их жаркое цветенье,
Лишь в красках, чудится, скользят их привиденья.
И в час, когда звезда уходит до звезды,
Еще цветут цветы средь всплесков и боренья,
Не забывающей минувшее, воды.
Если б мне хотя вина,
Этой огненной воды!
Был бы бочкой я без дна
От звезды и до звезды!
Я бы выпил за снега,
Раз в снегах мне жить дано.
Я бы выпил за врага,
Раз сражаться суждено.
Я бы выпил за себя,
Раз родился я такой.
Винный кузов теребя,
Упивался б день деньской.
А теперь? Я пью лишь кровь,
Да густой, как деготь, жир,
Чтоб идти за зверем вновь,
Обеспечить скучный пир.
Я пьянею лишь тогда,
Как от лунной темноты
И от ветра, иногда,
Мерно пляшет дверь юрты.
И ручной пингвин в тиши
Трется об ноги мои,
И змеиности души
Я качаю в забытьи.
Я Поэт, и был Поэт,
И Поэтом я умру.
Но видал я с детских лет
В окнах фабрик поздний свет,
Он в уме оставил след,
Этот след я не сотру.
Также я слыхал гудок,
В полдень, в полночь, поутру.
Хорошо я знаю срок,
Как велик такой урок,
Я гудок забыть не мог,
Вот, я звук его беру.
Почему теперь пою?
Почему не раньше пел?
Пел и раньше песнь мою,
Я литейщик, формы лью,
Я кузнец, я стих кую,
Пел, что молод я и смел.
Был я занят сам собой,
Что ж, я это не таю.
Час прошел. Вот, час другой.
Предо мною вал морской,
О, Рабочий, я с тобой,
Бурю я твою пою!
Я живу в дворце, чье имя — Царство Мая.
Прилетает к окнам Птица голубая,
Крылья у нее и перья — цвета дней,
Цвета голубых пространственных зыбей.
И поет та Птица. Говорит про время.
Мне как будто капли падают на темя.
Будто синих молний жгут меня лучи.
Дождь ли раскаленный? Не могу понять я.
Но, закрыв глаза, колдую я: — Молчи.
Вот, кому-то снова я раскрыл обятья.
Губы, в поцелуе, шепчут: — Навсегда.
Взоры, приоткрывшись, мечут блеск заклятья.
Изумрудны листья. Говорит вода.
Исчезает в далях Птица голубая.
И другие птицы плещут в Царстве Мая.
В зеленом перелеске
Подснежный колокольчик,
Раскрывшись ранним утром,
Тихонько позвонил.
Сказал: «Молитесь, травки!»
Шепнул: «Молитесь, звери!»
Пропел: «Молитесь, птицы!
Господь дает нам сил.»
И белая березка
Курилась благовонно,
И заячья капустка
Молилась в тишине.
И серый можжевельник,
Упавши на коленки,
Шептал благоговейно: —
«Дай ягод, в срок, и мне!»
А белочка, желтея,
С брюшком пушисто-белым,
Скакнув от ветки к ветке,
Искала, что поесть.
И протрубел комарик,
Свои расправив крылья,
В предлинную свирельку: —
«В лесу богатств не счесть!»