Знакомый слуху шорох…Пушкин.
Знакомый шум зардевшихся вершин
Смешался с привходящим, незнакомым,
Отдельным звуком, — словно водоемом
Промчался ветр, неся зачатье льдин.
Враждебный слуху шорох. Знак один,
Что новое пришло. Конец истомам,
Что замыкались молнией и громом.
От серых облак пал налет седин.
Суровый Ветр, страны моей родной,
Гудящий Ветр средь сосен многозвонных,
Поющий Ветр межь пропастей бездонных,
Летящий Ветр безбрежности степной.
Хранитель верб свирельною весной,
Внушитель снов в тоске ночей безсонных,
Сказитель дум и песен похоронных,
Шуршащий Ветр, услышь меня, я твой.
Есть синий пламень в тлеющей гнилушке,
И скрытность красных брызг в немом кремне.
Огни и звуки разны в тишине,
Есть медь струны, и медь церковной кружки.
„На бой! На бой!“ грохочут эхом пушки.
„Убей! Убей!“ проходит по Войне.
„Усни! Усни!“ звенит сосна к сосне.
„Люби! Люби!“ чуть слышно на опушке.
Есть другия планеты, где ветры певучие тише,
Где небо бледнее, травы тоньше и выше,
Где прерывисто льются
Переменные светы,
Но своей переменою только ласкают, смеются.
Есть иныя планеты,
Где мы были когда-то,
Где мы будем потом,
Воздух и Свет создают панорамы,
Замки из туч, минареты, и храмы,
Роскошь невиданных нами столиц,
Взоры мгновением созданных лиц.
Все, что непрочно, что зыбко, мгновенно,
Что красотою своей незабвенно,
Слово без слова, признания глаз
Чарами Воздуха вложены в нас.
Все ближе, и ближе к заветному краю, еще, и еще, и совсем.
Иду ли я к бездне, иль к светлому раю, — не знаю, и слеп я, и нем.
И если б я видел, — пойду необманно, чтоб только, до края дойти.
И если бы мог вопрошать, — не спросил бы других о последнем пути.
Я буду ли вечно глядеть на повторность — всего — в кругозданных зрачках?
Я буду ли вечно вникать в неземное — в земных и людских голосах?
Иду, и уж ноги скользят, — и секунды звенят о черту острия.
Как радостно быть без конца одиноким, и ведать, что Вечность — моя.
Когда весь мир, из ничего, из праха,
Прорвавши ночь, явился в блесках дня,
Красивы были, мрак на жизнь сменя,
Орел, верблюд, и лев, и черепаха.
Но лик еще дремал в уме Аллаха,
Горсть воздуха схватив рукой огня,
Замыслил он Арабского коня,
И, длань разжав, он бросил вихрь с размаха.
На живой счастливой шее
Было это ожерелье.
В опьяняющей затее
Были двое. Хмель. Похмелье.
Милый к милой приникал.
И в продление веселья
Приближал он к ней бокал.
В залюбованном дразненьи
Отдвигаясь от бокала
Мой крик был бы светлым и юным, —
Не встретив ответа, он сделался злым.
И предал я дух свой перунам,
Я ударил по звонким рыдающим струнам,
И развеялась радость, как дым.
Я был бы красивым,
Но я встретил лишь маски тьмы тем оскорбительных лиц.
И ум мой, как ветер бегущий по нивам,
Стал мнущим и рвущим, стал гневным, ворчливым,
Покой вещанный. Лес высокоствольный.
Расцвет кустов, горящий кое-где.
Синь-цветик малый в голубой воде.
Камыш и шпажник, свечи грезы вольной.
Обет молчанья, светлый и безбольный.
В немых ночах полет звезды к звезде.
Недвижность трав, в размерной череде.
Весь мир — ковчег с дарами напрестольный.
Мы в извивных
Вспевах взрывных,
Мы втекаем в Да и Нет.
Мы в Безликом
Лик за ликом,
Иней звуков, прах примет.
Мы свеченье,
Зыбь теченья
В Океане мировом.
Плавно, словно иноходец,
Скачет ослик. Путь далек.
Оросительный колодец
Ноет, воет, как гудок.
Два вола идут по кругу,
Все по кругу, без конца,
Век прикованы друг к другу,
Волей знойного Творца.
Опальный ангел, с небом разлученный,
Узывный демон, разлюбивший ад,
Ветров и бурь бездомных странный брат,
Душой внимавший песне звезд всезвонной, —
На празднике как призрак похоронный,
В затишьи дней тревожащий набат,
Нет, не случайно он среди громад
Кавказских — миг узнал смертельно-сонный.
Между льдов затерты, спят в тиши морей
О́стовы немые мертвых кораблей.
Ветер быстролетный, тронув паруса,
Прочь спешит в испуге, мчится в небеса.
Мчится — и не смеет бить дыханьем твердь,
Всюду видя только — бледность, холод, смерть.
Точно саркофаги, глыбистые льды
Длинною толпою встали из воды.
Белый снег ложится, вьется над волной,
Воздух заполняя мертвой белизной.
Сонет
Марии Финн.
Как медленно, как тягостно, как скучно
Проходит жизнь, являя тот же лик.
Широкая река течет беззвучно,
А в сердце дышит бьющийся родник.
И нового он хочет каждый миг,
И старое он видит неотлучно.
Субботний день, как все, прошел, поник,
«Земля и Воля» — крик Народа,
«Земля и Воля» — клич крестьян.
«Все — заново, и всем — Свобода»,
Рабочий крикнул сквозь туман.
«Все — заново, и всем — Свобода»,
Как будто вторит Океан.
Мне чудится, что бурным ходом
Идет приливная волна.
Конец — тюремным низким сводам,
Яблоки, орехи, мед,
Это — первый Спас.
Сколько сладости течет,
Сколько свежих нежных вод,
Сколько ядер лес дает, —
Все для нас.
Яблонь белая, в цвету,
Усладила пчел.
Сколько пений налету,
Где вровень с желтым небо густо-сине,
Там, где в песках такая жуть и тишь,
Что, к ним придя, мгновенно замолчишь,
Есть ведьма Рагль, волшебница Пустыни.
Наш длинный караван идет к Святыне.
Но вдруг — двойное зренье. Видишь — мышь.
Одна, другая, пятая. Глядишь, —
Их сонмы. Каждый лик — лишь в половине.
И, может быть, что с Богом я ровесник,
И, может быть, что Им я сотворен.
Но что мне в том? Цветок мой — смертный лен.
И каждый миг — мне неизвестный вестник.
Лишь в производном помысл мой — кудесник,
Хоть Божеством мой разум обрамлен.
В мирском пиру, среди живых племен,
Кто б ни был я, я — недовольный местник.
Когда атлеты, в жаркий миг борьбы,
Сомкнут обятья, с хитростью касанья,
Чей лик — любовь, что, ощупью, лобзанья
Упорно ищет в жутком сне алчбы, —
Когда внезапно встанет на дыбы
Горячий конь, — когда огней вонзанье
Проходит в туче в миге разверзанья,
И видим вспев и письмена Судьбы, —
РАГЛЬ.
Где вровень с желтым небо густо-сине,
Там, где в песках такая жуть и тишь,
Что, к ним придя, мгновенно замолчишь,
Есть ведьма Рагль, волшебница Пустыни.
Наш длинный караван идет к Святыне.
Но вдруг—двойное зренье. Видишь—мышь.
Одна, другая, пятая. Глядишь,—
Когда, провизгнув, дротик вздрогнет в барсе,
Порвавши сновиденье наяву,
И алый пламень крови жжет траву,
Я помню, что всегда пожар на Марсе.
В Индусе, в Мексиканце, в Кельте, в Парсе,
В их вскликах и воззваньях к Божеству,
Я вижу брата, с ним в огне плыву,
И Эллин он, он—песнь, чье имя—Марсий.
Прекрасно-тяжки золотые слитки,
Природою заброшенные к нам.
Прекрасен вихрь, бегущий по струнам,
Ручьистость звуков, льющихся в избытке.
Прекрасна мудрость в пожелтелом свитке,
Сверканья тайн, огонь по письменам.
Прекрасней — жизнь отдать бегущим снам,
И расцветать с весной, как маргаритки.
Круговидныя светила—
Без конца и без начала.
Что в них будет, то в них было,
Что в них нежность, станет жало.
Что в них ласка, есть отрава,
А из мрака, а из яда
Возникает чудо-слава,
Блеск заманчивый для взгляда.
Мне Бог—закон, и боль—боготворю.
Не мне, не мне, пока иду я тенью,
Здесь предаваться только упоенью,
Но в рабстве я свободный выбор зрю.
Я был цветком, я знал свою зарю,
Стал птицей я, внимал громам как пенью,
Был днем в году, псалмом я был мгновенью,
К земному да причтусь календарю.