Я разлюбил взыскующую землю,
Ручьев не слышу и ветрам не внемлю, А если любы сердцу моему,
Так те шелка, что продают в Крыму.В них розаны, и ягоды, и зори
Сквозь пленное просвечивают море.Вот, легкие, летят из рук, шурша,
И пленная внимает им душа.И, прелестью воздушною томима,
Всего чужда, всего стремится мимо.Ты знаешь, тот, кто просто пел и жил,
Благословенный отдых заслужил.Настанет ночь. Как шелк падет на горы.
Померкнут краски, и ослепнут взоры.
Листья падали, падали, падали,
И никто им не мог помешать.
От гниющих цветов, как от падали,
Тяжело становилось дышать.И неслось светозарной пение
Над плескавшей в тумане рекой,
Обещая в блаженном успении
Отвратительный вечный покой.
Ликование вечной, блаженной весны.
Упоительные соловьиные трели
И магический блеск средиземной луны
Головокружительно мне надоели.
Даже больше того. И совсем я не здесь,
Не на юге, а в северной царской столице.
Там остался я жить. Настоящий. Я — весь.
Эмигрантская быль мне всего только снится —
И Берлин, и Париж, и постылая Ницца.
Зеленою кровью дубов и могильной травы
Когда-нибудь станет любовников томная кровь.
И ветер, что им шелестел при разлуке: «Увы»,
«Увы» прошумит над другими влюбленными вновь.Прекрасное тело смешается с горстью песка,
И слезы в родной океан возвратятся назад…
«Моя дорогая, над нами бегут облака,
Звезда зеленеет и черные ветки шумят…»
Как туман на рассвете — чужая душа.
И прохожий в нее заглянул не спеша,
Улыбнулся и дальше пошел… Было утро какого-то летнего дня.
Солнце встало, шиповник расцвел
Для людей, для тебя, для меня… Можно вспомнить о Боге и Бога забыть,
Можно душу свою навсегда погубить,
Или душу навеки спасти —Оттого, что шиповнику время цвести
И цветущая ветка качнулась в саду,
Где сейчас я с тобою иду.
Как обидно — чудным даром,
Божьим даром обладать,
Зная, что растратишь даром
Золотую благодать.И не только зря растратишь,
Жемчуг свиньям раздаря,
Но еще к нему доплатишь
Жизнь, погубленную зря.
О нет, не обращаюсь к миру я
И вашего не жду признания.
Я попросту хлороформирую
Поэзией свое сознание.И наблюдаю с безучастием,
Как растворяются сомнения,
Как боль сливается со счастием
В сиянии одеревенения.
Что-то сбудется, что-то не сбудется.
Перемелется все, позабудется…
Но останется эта вот, рыжая,
У заборной калитки трава.
… Если плещется где-то Нева,
Если к ней долетают слова —
Это вам говорю из Парижа я
То, что сам понимаю едва.
Злой и грустной полоской рассвета,
Угольком в догоревшей золе,
Журавлем перелетным на этой
Злой и грустной земле… Даже больше — кому это надо —
Просиять сквозь холодную тьму…
И деревья пустынного сада
Широко шелестят: «Никому».
Не станет ни Европы, ни Америки,
Ни Царскосельских парков, ни Москвы —
Припадок атомической истерики
Все распылит в сияньи синевы.Потом над морем ласково протянется
Прозрачный, всепрощающий дымок…
И Тот, кто мог помочь и не помог,
В предвечном одиночестве останется.
Образ полусотворенный,
Шопот недоговоренный,
Полужизнь, полуусталость —
Это все, что мне осталось.Принимаю, как награду,
Тень, скользящую по саду,
Переход апреля к маю,
Как подарок, принимаю.
Балтийское море дымилось
И словно рвалось на закат,
Балтийское солнце садилось
За синий и дальний Кронштадт.И так широко освещало
Тревожное море в дыму,
Как будто еще обещало
Какое-то счастье ему.
Когда светла осенняя тревога
В румянце туч и шорохе листов,
Так сладостно и просто верить в Бога,
В спокойный труд и свой домашний кров.
Уже закат, одеждами играя,
На лебедях промчался и погас.
И вечер мглистый и листва сырая,
И сердце узнает свой тайный час.
Голубая речка,
Зябкая волна,
Времени утечка
Явственно слышнаГолубая речка
Предлагает мне
Теплое местечко
На холодном дне.
Это только синий ладан,
Это только сон во сне,
Звезды над пустынным садом,
Розы на твоем окне.Это то, что в мире этом
Называется весной,
Тишиной, прохладным светом
Над прохладной глубиной.Взмахи черных весел шире,
Чище сумрак голубой…
Это то, что в этом мире
Называется судьбой.
Все представляю в блаженном тумане я:
Статуи, арки, сады, цветники.
Темные волны прекрасной реки…
Раз начинаются воспоминания,
Значит… А может быть, все пустяки.
…Вот вылезаю, как зверь, из берлоги я,
В холод Парижа, сутулый, больной…
«Бедные люди» — пример тавтологии,
Еще мы говорим о славе, о искусстве
И ждем то лета, то зимы.
Сердцебиению бессмысленных предчувствий
Еще готовы верить мы.Так, кончить с жизнию расчеты собираясь,
Игрок, лишившийся всего,
Последний золотой бросает, притворяясь,
Что горы денег у него.
Наконец-то повеяла мне золотая свобода,
Воздух, полный осеннего солнца, и ветра, и меда.
Шелестят вековые деревья пустынного сада,
И звенят колокольчики мимо идущего стада,
И молочный туман проползает по низкой долине…
Этот вечер, однажды, уже пламенел в Палестине.
Так же небо синело и травы дымились сырые
В час, когда пробиралась с младенцем в Египет Мария.
Смуглый детский румянец, и ослик, и кисть винограда…
Колокольчики мимо идущего звякали стада.
Черная кровь из открытых жил —
И ангел, как птица, крылья сложил… Это было на слабом, весеннем льду
В девятьсот двадцатом году.Дай мне руку, иначе я упаду —
Так скользко на этом льду.Над широкой Невой догорал закат.
Цепенели дворцы, чернели мосты —Это было тысячу лет назад,
Так давно, что забыла ты.
Холодно бродить по свету,
Холодней лежать в гробу.
Помни это, помни это,
Не кляни свою судьбу.Ты еще читаешь Блока,
Ты еще глядишь в окно.
Ты еще не знаешь срока —
Все неясно, все жестоко,
Все навек обречено.И, конечно, жизнь прекрасна,
И, конечно, смерть страшна,
Отвратительна, ужасна,
По улицам рассеянно мы бродим,
На женщин смотрим и в кафэ сидим,
Но настоящих слов мы не находим,
А приблизительных мы больше не хотим.И что же делать? В Петербург вернуться?
Влюбиться? Или Опер взорвать?
Иль просто — лечь в холодную кровать,
Закрыть глаза и больше не проснуться…
Для чего, как на двери небесного рая,
Нам на это прекрасное небо смотреть,
Каждый миг умирая и вновь воскресая
Для того, чтобы вновь умереть.Для чего этот легкий торжественный воздух
Голубой средиземной зимы
Обещает, что где-то — быть может, на звездах
Будем счастливы мы.Утомительный день утомительно прожит,
Голова тяжела, и над ней
Розовеет закат — о, последний, быть может, —
Все нежней, и нежней, и нежней…
Страсть? А если нет и страсти?
Власть? А если нет и власти
Даже над самим собой? Что же делать мне с тобой.Только не гляди на звезды,
Не грусти и не влюбляйся,
Не читай стихов певучих
И за счастье не цепляйся —Счастья нет, мой бедный друг.Счастье выпало из рук,
Камнем в море утонуло,
Рыбкой золотой плеснуло,
Льдинкой уплыло на юг.Счастья нет, и мы не дети.
Вот и надо выбирать —
Как грустно и все же как хочется жить,
А в воздухе пахнет весной.
И вновь мы готовы за счастье платить
Какою угодно ценой.И люди кричат, экипажи летят,
Сверкает огнями Конкорд —
И розовый, нежный, парижский закат
Широкою тенью простерт.
Так тихо гаснул этот день. Едва
Блеснула медью чешуя канала,
Сухая, пожелтевшая листва
Предсмертным шорохом затрепетала.Мы плыли в узкой лодке по волнам,
Нам было грустно, как всегда влюбленным,
И этот бледно-синий вечер нам
Казался существом одушевленным.Как будто говорил он: я не жду
Ни счастия, ни солнечного света —
На этот бедный лоб немного льду,
Немного жалости на сердце это.
Грустно, друг. Все слаще, все нежнее
Ветер с моря. Слабый звездный свет.
Грустно, друг. И тем еще грустнее,
Что надежды больше нет.Это уж не романтизм. Какая
Там Шотландия! Взгляни: горит
Между черных лип звезда большая
И о смерти говорит.Пахнет розами. Спокойной ночи.
Ветер с моря, руки на груди.
И в последний раз в пустые очи
Звезд бессмертных — погляди.
Как лед наше бедное счастье растает,
Растает как лед, словно камень утонет,
Держи, если можешь, — оно улетает,
Оно улетит, и никто не догонит.
Январский день. На берегу Невы
Несется ветер, разрушеньем вея.
Где Олечка Судейкина, увы!
Ахматова, Паллада, Саломея?
Все, кто блистал в тринадцатом году —
Лишь призраки на петербургском льду.Вновь соловьи засвищут в тополях,
И на закате, в Павловске иль Царском,
Пройдет другая дама в соболях,
Другой влюбленный в ментике гусарском…
Но Всеволода Князева они
Синеватое облако
(Холодок у виска)
Синеватое облако
И еще облака… И старинная яблоня
(Может быть, подождать?)
Простодушная яблоня
Зацветает опять.Все какое-то русское —
(Улыбнись и нажми!)
Это облако узкое,
Словно лодка с детьми.И особенно синяя
В глубине, на самом дне сознанья,
Как на дне колодца — самом дне —
Отблеск нестерпимого сиянья
Пролетает иногда во мне.Боже! И глаза я закрываю
От невыносимого огня.
Падаю в него…
и понимаю,
Что глядят соседи по трамваю
Страшными глазами на меня.
Утро было как утро. Нам было довольно приятно.
Чашки черного кофе были лилово-черны,
Скатерть ярко бела, и на скатерти рюмки и пятна.Утро было как утро. Конечно, мы были пьяны.
Англичане с соседнего столика что-то мычали —
Что-то о испытаньях великой союзной страны.Кто-то сел за рояль и запел, и кого-то качали…
Утро было как утро — розы дождливой весны
Плыли в широком окне, ледяном океане печали.
О, высок, весна, высок твой синий терем,
Твой душистый клевер полевой.
О, далек твой путь за звездами на север,
Снежный ветер, белый веер твой.Вьется голубок. Надежда улетает.
Катится клубок… О, как земля мала.
О, глубок твой снег, и никогда не тает.
Слишком мало на земле тепла.
Все розы, которые в мире цвели,
И все соловьи, и все журавли, И в черном гробу восковая рука,
И все паруса, и все облака, И все корабли, и все имена,
И эта, забытая Богом, страна! Так черные ангелы медленно падали в мрак,
Так черною тенью Титаник клонился ко дну, Так сердце твое оборвется когда-нибудь — так
Сквозь розы и ночь, снега и весну…
Даль грустна, ясна, холодна, темна,
Холодна, ясна, грустна.Эта грусть, которая звезд полна,
Эта грусть и есть весна.Голубеет лес, чернеет мост,
Вечер тих и полон звезд.И кому страшна о смерти весть,
Та, что в этой нежности есть? И кому нужна та, что так нежна,
Что нежнее всего — весна?
От синих звезд, которым дела нет
До глаз, на них глядящих с упованьем,
От вечных звезд — ложится синий свет
Над сумрачным земным существованьем.И сердце беспокоится. И в нем —
О, никому на свете незаметный —
Вдруг чудным загорается огнем
Навстречу звездному лучу — ответный.И надо всем мне в мире дорогим
Он холодно скользит к границе мира,
Чтобы скреститься там с лучом другим,
Как золотая тонкая рапира.