Я знаю этот свет, неутомимо-четкий,
И слишком резкий стук пролетки в тишине,
Пред окнами контор железные решетки,
Пустынность улицы, не дышащей во сне.
Ночь канула в года, свободно и безумно.
Еще горят огни всех вдохновенных сил.
Но свежий утренник мне веет в грудь бесшумно,
Недвижные дома — как тысячи могил.
Там люди-трупы спят, вдвоем и одиноко,
То навзничь, рот открыв, то ниц — на животе,
Но небо надо мной глубоко и высоко,
И даль торжественна в открытой наготе!
Два равных мира есть, две равные стихии:
Мир дня и ночи мир, безумства и ума,
Но тяжки грани их — часы полуночные,
Когда не властен свет и расточилась тьма.
(Параллелизм.)
Царь, Бил-Ибус, я, это вырезал здесь,
Сын Ассура, я, был велик на земле.
Города разрушал, я, истреблял племена,
Города воздвигал, я, строил храмы богам.
Прекрасную Ниргал, я, сделал своею женой,
Алоустая Ниргал, ты, была как месяц меж звезд.
Черныя кудри, Ниргал, твои, были темны, как ночь,
Соски грудей, Ниргал, твои, были алый цветок.
Белыя бедра, Ниргал, твои, я в пурпур одел,
Благоуханныя ноги, Ниргал, твои, я в злато обул.
Когда умерла ты, Ниргал, я сорок суток не ел,
Когда ушла ты, Ниргал, я десять тысяч казнил.
Царь, Бил-Ибус, я, был велик на земле,
Но, как звезда небес, исчезаешь ты, человек.
1913
Рушатся волн белопенные гребни,
Глади песков заливает прилив;
Море трубит все надменней, хвалебней
Древний любовный призыв.
Слушают дюны: привычны им песни
С детства знакомого друга-врага;
Пусть он грозит: год за годом чудесней
Дальше растут берега.
Новой грядой выдвигаются дюны,
Груди свои поднимают, — а он,
Вечно влюбленный, и сильный, и юный,
Страстью былой распален.
Рушатся белые гребни все ближе
К дюнам недвижным; их сдвинутый ряд
Смело встречает насильника. Чьи же
Силы в борьбе победят?
Миг — и впились опененные губы
Прямо в высокие груди-сосцы…
Чу! то играют отзы́вные трубы:
Слиты в обятьи бойцы…
9 июля 1913
И вот в железной колыбели,
В громах родится новый год.
Весь год прошел как сон кровавый,
Как глухо душащий кошмар,
На облаках, как отблеск лавы,
Грядущих дней горит пожар.
Как исполин в ночном тумане
Встал новый год, суров и слеп,
Он держит в беспощадной длани
Весы таинственных судеб.
Качнулись роковые чаши,
При свете молний взнесены:
Там жребии врага и наши,
Знамена тяжкие войны.
Молчи и никни, ум надменный!
Се — высшей истины пора!
Пред миром на доске вселенной
Веков азартная игра.
И в упоении в в страхе
Мы, современники, следим,
Как вьется кость, в крови и прахе,
Чтоб выпасть знаком роковым.
Декабрь 190
4.
Наша тень выростала в длину тротуара,
В нерешительный час догоравшаго дня.
И лишь уголья тлели дневного пожара,
В отдаленьи, за нами — без сил, без огня.
Наша тень подымалась на стены строений,
То кивала с простенков, то падала вновь,
И ловила мои утомленныя пени, —
Что костер догорел, что померкла любовь.
Засветились огни; наша тень почернела;
Отбегала назад и росла впереди,
Угадала, как я прошептала несмело:
„Если больше не любишь, так что ж, — уходи!“
Ослепил нас фонарь сине-газовым светом.
И, растаяв внезапно у ног без следа,
Наша тень засмеялась над тихим ответом,
Над нежданным ответом: „Прощай навсегда!“
Кто глаза ея оправил
В завлекательный магнит?
Вместо сердца камень вставил,
Желтый камень хризолит?
И когда в блестящем зале,
Взор склонив, скользит она, —
Словно искрится в бокале
Ледяной огонь вина!
Смех ея — что звонкий голос
Разыгравшихся дриад.
Как на колос спелый колос,
Косы сложены назад.
Ах, я верю! в час, как щелкнет
Оградительный замок,
И весь мир, кругом, примолкнет,
Словно скромен и далек, —
Что за радость к этим губкам
Губы алчныя склонить,
Этим жгучим, острым кубком
Жажду страсти утолить!
Да, я верю: в этом теле
Взвивность синяго огня!
Здесь опасность, — в самом деле! —
Чур меня! ах, чур меня!
Царь, Бил-Ибус, я, это вырезал здесь,
Сын Ассура, я, был велик на земле.
Города разрушал, я, истреблял племена,
Города воздвигал, я, строил храмы богам.
Прекрасную Ниргал, я, сделал своею женой,
Алоустая Ниргал, ты, была как месяц меж звезд.
Черные кудри, Ниргал, твои, были темны, как ночь,
Соски грудей, Ниргал, твои, были алый цветок.
Белые бедра, Ниргал, твои, я в пурпур одел,
Благоуханные ноги, Ниргал, твои, я в злато обул.
Когда умерла ты, Ниргал, я сорок суток не ел.
Когда ушла ты, Ниргал, я десять тысяч казнил.
Царь, Бил-Ибус, я, был велик на земле,
Но, как звезда небес, исчезаешь ты, человек.
1913
Одна из осужденных жриц,
Я наблюдаю из кровати
Калейдоскоп людей и лиц
И поцелуев и обятий.
Вся жизнь проходит, как во сне,
В больном тумане опьяненья,
И непонятно больше мне
Святое слово «наслажденье».
И ласки юношей, и грязь
Восторгов старчески бессильных
Переношу я, не томясь,
Как труп в обятиях могильных.
Желаний миг не для меня,
И утомляться не могу я:
Даю подобие огня,
Изображенье поцелуя.
И если промелькнувший сон
Напомнит годы упованья,
То в нем не сад и не балкон
Мне снятся, не любви признанья…
Я вижу девочкой себя:
Вот спальня, вот иконы наши —
И мать склоняется, любя,
Перед кроваткой дочки Саши.
Боги позволили, Арго достроен,
Отдан канат произволу зыбей.
Станешь ли ты между смелых, как воин,
Скал чарователь, Орфей?
Тифис, держи неуклонно кормило!
Мели выглядывай, зоркий Линкей!
Тиграм и камням довольно служила
Лира твоя, о Орфей!
Мощен Геракл, благороден Менотий,
Мудр многоопытный старец Нелей, —
Ты же провидел в священной дремоте
Путь предстоящий, Орфей!
Слава Язону! руно золотое
Жаждет вернуть он отчизне своей.
В день когда вышли на подвиг герои
Будь им сподвижник, Орфей!
Славь им восторг достижимой награды,
Думами темных гребцов овладей,
И навсегда закляни Симплегады
Гимном волшебным, Орфей!
«Ты — мой, моей рукой отмечен,
И я, уверенная, жду.
Играй, безумен и беспечен,
От счастья смейся, плачь в бреду. —
Ты вдруг очнешься, в час закатный,
Поймешь мой зов, лишь сердцу внятный,
И с воплем крикнешь мне: иду!
Ты многим клялся: буду верен!
Ты многим говорил: я — твой!
Но неизменен и размерен
Событий трепет роковой.
Что было, — только предвещанья,
Что было, — лишь знаменованья
Того, что быть должно со мной!
Ты сам не понял, не изведал
Своей последней глубины,
Ты душу радостности предал,
Как зыби медленной волны.
Я жду тебя с мечом разящим.
В былом, в грядущем, в настоящем —
Мне дни твои обречены!»
Ветер вешний, ветер нежный
С лаской веет над душой.
Над поляной зимне-снежной
Утро дышит синевой.
Здравствуй, ветер, вестник вольный
Новых дней и вновь весны,
Безглагольный, богомольный
Голос ясной вышины!
Все, что было, будет снова, —
Зелень луга, щебет птиц.
Все былое будет ново
В белых отсветах зарниц.
Будет знойный праздник света,
Дрожь бессумрачных ночей…
Здравствуй, солнце, здравствуй, лето!
Опьяни и облелей!
Веет ветер. Сладко тает
На поляне вешний снег.
Небо тайно обещает
Радость жизни, сладость нег.
Где же первая былинка,
Робкий цветик голубой?
В синем небе тает льдинка,
Расплываясь синевой.
(Дактиле-хореические дистихи).
Общая матерь, Земля, будь легка над моей Айсигеной,
Ибо ступала она так же легко по тебе.
Где твои стрелы, Эрот,—разившие взором Ифтимы,
Нежныя, словно уста Гелиодоры младой,
Быстрыя, словно улыбка Наиды, как Айа, живыя?
Пуст твой колчан: все оне в сердце вонзились мое.
К САПФО.
Ты не в гробнице лежишь, под украшенным лирою камнем,
Шумнаго моря простор—твой вечно зыблемый гроб.
Но не напевам ли волн твои были песни подобны,
И, как воды глубина, не был ли дух твой глубок?
Гимн Афродите безсмертной сложившая, смертная Сапфо,
Всех, кого гонит любовь к морю, заступница ты!
Знаешь, Миньона, один только раз
Были с тобою мы близки:
Час лишь один был действительный час, —
Прочие — бледные списки!
Свет озарил нас и быстро погас,
Сжались извивы обятий,
Стрелка часов обозначила: «час»
На роковом циферблате!
В этот лишь миг, лишь единственный раз,
Видел тебя я моею!
Как обяснить, что покинуло нас?
Нет, не могу, не умею!
Ярок как прежде, огонь твоих глаз,
Ласки исполнены яда. —
Свет озарил нас и быстро погас…
Сердце! чего ж тебе надо?
Нет, не всесилен любовный экстаз,
Нет мы с тобою не близки!
Час лишь один был действительный час.
Прочие — бледные списки!
Август 189
5.
Как прежде, мы вдвоем, в ночном кафэ. За входом
Кружит огни Париж, своим весельем пьян.
Смотрю на облик твой; стараюсь год за годом
Все разгадать, найти рубцы от свежих ран.
И ты мне кажешься суровым мореходом,
Тех лучших дней, когда звал к далям Магеллан,
Предавшим гордый дух безвестностям и водам,
Узнавшим, что̀ таит для верных океан.
Я разгадать хочу, в лучах какой лазури,
Вдали от наших стран, искал ты берегов
Погибших Атлантид и призрачных Лемурий,
Какия тайны спят во тьме твоих зрачков…
Но чтобы выразить, что̀ в этом лике ново,
Ни ты, ни я, никто еще не знает слова!
Париж, 190
9.
Там жду я прекрасной дамы.
Они Ее видят! они Ее слышат!
С невестой жених в озаренном дворце!
Светильники тихое пламя колышат,
И отсветы радостно блещут в венце.
А я безнадежно бреду за оградой,
И слушаю говор за длинной стеной.
Голодное море безумствовать радо,
Кидаясь на камни, внизу, подо мной.
За окнами свет, непонятный и желтый,
Но в небе напрасно ищу я звезду…
Дойдя до ворот, на железные болты
Горячим лицом приникаю — и жду.
Там, там, за дверьми — ликование свадьбы,
В дворце озаренном с невестой жених!
Железные болты сломать бы, сорвать бы!..
Но пальцы бессильны и голос мой тих.
Должен был Герострат сжечь храм Артемиды в Эфесе,
Дабы явить идеал жаждущих славы — векам.
Так же Иуда был должен предать Христа на распятье:
Образ предателя тем был завершен навсегда.
Был Фердинанд принужден оковать цепями Колумба:
Ибо те цепи — пример неблагодарных владык.
А Бонапарте? он мог ли остаться в убежище Эльбы?
Был бы Елены гранит лишним тогда на земле!
Пушкин был должен явить нам, русским, облик Татьяны,
Тютчев был должен сказать: «Мысль изреченная —
ложь!»
Так и я не могу не слагать иных, радостных, песен,
Ибо однажды они были должны прозвучать!
4 апреля 1915
Варшава
К Сапфо
Ты не в гробнице лежишь, под украшенным лирою камнем:
Шумного моря простор — твой вечнозыблемый гроб.
Но не напеву ли волн твои были песни подобны,
И, как воды глубина, не был ли дух твой глубок?
Гимн Афродите бессмертной сложившая, смертная Сапфо,
Всех, кого гонит любовь к морю, заступница ты!
Где твои стрелы, Эрот, — разившие взором Ифтимы,
Нежные, словно уста Гелиодоры младой,
Быстрые, словно улыбка Наиды, как Айя, живые?
Пуст твой колчан: все они в сердце вонзились мое.
Общая матерь, Земля, будь легка над моей Айсигеной,
Ибо ступала она так же легко по тебе.
<1913?>
— Мой товарищ! мой товарищ!
Милой я узнал обман.
Я в Гренаде стану мавром,
Буду резать христиан,
— У меня три дочки дома,
И одна милей другой.
Выбирай любую розу
Иль подругой, иль женой.
— Не хочу я жить с подругой,
Дом с женою мне не мил,
Так как я ласкать не буду
Ту, которую любил.
— Вы бледны, моя синьора.
Что склонили вы глаза?
— Я, пока вы на охоте,
Убираю волоса.
— Чей же конь заржал так жарко
На конюшне у меня?
— Мой отец прислал в подарок
Вам прекраснаго коня.
— Чей-же в зале щит повешен?
— Братом прислан он моим.
— Чье копье стоит у двери?
— Сердце мне пронзите им.
Отзвенели дни зимы.
Вновь лазурью дышим мы,
Сердцу сердца снова жаль, —
Манит сладкий флореаль!
Выходи, желанный друг,
За фиалками на луг.
В черной буре наших дней
Быть нам вспышками огней!
Нам во вражеских рядах
Сеять смерть и сеять страх!
Кратки сроки, труд велик,
Стоит века каждый миг!
Ах! не жизнь ли коротка?
Ломок стебель василька;
Как волна, неверен день…
Там, где ива клонит тень,
Мы, сокрытые вдвоем,
Губы юные сомкнем!
Новый мир — как страшный сон —
Пред столетьями зажжен!
Дуб и кедр с высоких гор
Повергаем мы в костер!
Словно углю, дай и мне
Вспыхнуть в яростном огне!
Размер ямбического три́метра
Мне слышен в гуле вод твоих.
В твоем глухом гуденьи, Иматра,
Есть правильный и строгий стих.
И сосны, в лад с тобой раскачены,
Колебля рыжие стволы,
Слагают гимн, людьми утраченный,
Вам вторя, пенные валы.
Пещеры, откликами смутными
Вливаясь в ваш созвучный хор,
Ведут с громадами минутными
Давно начатый разговор.
И даже дольмены гранитные,
В ответ на ваш немолчный зов,
Возносят песни первобытные,
Клир еле слышных голосов.
Все вкруг, в затишье и под ветрами,
Под солнцем, при луне, во мгле,
Поет назначенными метрами
Хвалу стоустую Земле!
1913