К скамье у мраморной цистерны
Я направлял свой шаг неверный
Но не дошел, но изнемог
И вдалеке упал на мох.
Там у бассейна в перебранке
Толпились стройные гречанки,
Но мой напрасный стон для них
Был слишком чужд и слишком тих.
Как будто боль затихла в ране,
Но мой язык застыл в гортани,
И мне святынею тогда
Была студеная вода.
Пытался встать я, но напрасно.
Стонал — все было безучастно.
И мне казалось: я иду
В каком-то призрачном саду.
Цветут каштаны, манят розы,
Порхают светлые стрекозы,
И перед роскошью куртин
Бесстрастно дышит бальзамин.
А вместе с тем — воды ни капли!
Колодцы видимо иссякли,
И, русла обнажив свои,
Пленяют камнями ручьи.
И мучим жаждою палящей,
Брожу я по тернистой чаще.
Вот снова в пытке изнемог,
Опять упал на мягкий мох.
Что мне до всех великолепий!
Мой сад без влаги — хуже степи!
Воды! воды! — и тщетный стон
Холодным эхо повторен.
Я б хотел забыться и заснуть
Помоги мне, мать земля!
С тишиной меня сосватай!
Глыбы черные деля,
Я стучусь к тебе лопатой.
Ты всему живому — мать,
Ты всему живому — сваха!
Перстень свадебный сыскать
Помоги мне в комьях праха!
Мать, мольбу мою услышь,
Осчастливь последним браком!
Ты венчаешь с ветром тишь,
Луг с росой, зарю со мраком.
Помоги сыскать кольцо!
Я об нем без слез тоскую
И, упав, твое лицо
В губы черные целую.
Я тебя чуждался, мать,
На асфальтах, на гранитах…
Хорошо мне здесь лежать
На грядах, недавно взрытых.
Я — твой сын, я — тоже прах,
Я, как ты, — звено созданий.
Так откуда — страсть и страх,
И бессонный бред исканий?
В синеве плывет весна,
Ветер вольно носит шумы…
Где ты, дева-тишина,
Жизнь без жажды и без думы!..
Помоги мне, мать! К тебе
Я стучусь с последней силой!
Или ты, в ответ мольбе,
Обручишь меня с могилой?
Белы волны на побережьи моря,
Днем и в полночь они шумят.
Белых цветов в поле много,
Лишь на один из них мои глаза глядят.
Глубже воды в часы прилива,
Смелых сглотнет их алчная пасть.
Глубже в душе тоска о милой,
Ни днем, ни в полночь мне ее не ласкать.
На небе месяц белый и круглый,
И море под месяцем пляшет, пьяно.
Лицо твое — месяц, алы — твои губы,
В груди моей сердце пляшет, пьяно.
12 ноября 1909
Ветер качает, надышавшийся ча́мпаком,
Фиги, бананы, панданы, кокосы.
Ведут невесту подруги с лампами,
У нее руки в запястьях, у нее с лентами косы.
Рисовое поле бело под месяцем;
Черны и красны, шныряют летучие мыши.
С новобрачной мужу на циновке весело,
Целует в спину, обнимает под мышки.
Утром уходят тигры в заросли,
Утром змеи прячутся в норы.
Утром меня солнце опалит без жалости,
Уйду искать тени на высокие горы.
17 ноября 1909
Народность в русской поэзии
Вышел Леший, сел на пень,
Чует запах деревень,
Палку новую кремнем обтесывает,
Порой бороду почесывает,
Сидит, морщится,
Уши у него топорщатся,
Видит: узенькой тропой
Идет в гости Домовой.
«Здравствуй, дед! давно не бывал!
А я стар стал, жить устал:
Нет бывалого простора!
Вырубили половину бора.
Куда ни пойдешь, везде мужик.
Инда я гулять отвык!»
Домовой присел меж кочек,
Будто сежился в комочек.
Говорит: «Да, старина,
Пришли худы времена!
Мужики в меня не верят,
То есть как бы вовсе херят.
Не дают мне молока,
Замыкают в два замка
На конюшне лошадей.
Впору помирать, — ей-ей!»
Леший бороду почесывает,
Палку сумрачно обтесывает.
Кремень щелк да щелк.
Домовой примолк.
Пень обтянут повиликой,
Пахнет свежей земляникой,
Сосны дюже велики.
Слышен сиплый крик с реки.
Вопрошает Домовой:
«То не дед ли Водяной?»
1912
Она была как свет прекрасна,
И как сияние светла.
Она к нам в душу тенью страстной,
Отравой сладостной вошла.
Она — царевна, мы — рабыни.
Две эфиопки, целый день
Мы веер двигали павлиний,
Ей тихо навевая тень.
Когда же время наступало
Устать, мы в ложнице над ней
Опять качали опахало,
И тих был ветер меж теней.
И мы мечты не утаили,
Дала нам смелость темнота —
К ногам, белее белых лилий,
Прижать кровавые уста.
И с этих пор, едва темнело,
И жизнь немела в сне ночном,
В опочивальне к телу тело. —
Сближали мы, таясь, втроем.
Иль было ей восторгов мало?
И этих ласк и этих губ?
Она иного пожелала, —
Но ласк не пожелает труп!
Он был царевич и мужчина,
Он был и силен и красив,
Но он не вкусит ни единый
Ее младенческий порыв!
Я подала ей чашу с ядом,
О, спи! твой сон глубок и строг!
И мы с тобой на ложе рядом
В последний раз у этих ног.
Как то предвидел Дух и Даниил предрек.
Был век, когда под знаменем Креста
На Западе сбирались ополченья,
И папской власти высилась мечта
И цепи мировой ковала звенья.
Тогда Востоком правила гроза:
Шли полчища и турок и Батыя,
Бежала Русь за реки и в леса,
В неравной брани никла Византия.
И много провлеклось безумных лет,
Смутилось рыцарство под гром орудий,
Отважным взорам вскрылся новый свет,
Над Правдой вдоволь насмеялись люди.
Свершились чудеса недавних дней, —
Для трезвой мысли тем чудней, чем ближе:
И франк в Москве-реке поил коней,
И русский стан раскинулся в Париже.
За диким сном мятущихся веков,
За яркой сменой дерзостных событий,
Яснеет иногда канва основ,
Те белые, натянутые нити.
От вечности намеченный узор
Тогда горит пред исступленным взглядом…
Так! осенив морей и рек простор,
Славянский стяг зареет над Царьградом.
Кто нас двух, душой враждебных,
Сблизить к общей цели мог?
Кто заклятьем слов волшебных
Нас воззвал от двух дорог?
Кто над пропастью опасной
Дал нам, взор во взор, взглянуть?
Кто связал нас мукой страстной?
Кто нас бросил — грудь на грудь?
Мы не ждали, мы не знали,
Что вдвоем обречены:
Были чужды наши дали,
Были разны наши сны!
Долго, с трепетом испуга,
Уклонив глаза свои,
Отрекались друг от друга
Мы пред ликом Судии.
Он же, мудрый, он же, строгий,
Осудил, не облича.
Нас смутил глухой тревогой
Смех внезапный палача.
В диком вихре — кто мы? что мы?
Листья, взвитые с земли!
Сны восторга и истомы
Нас как уголья прожгли.
Здесь упав в бессильной дрожи,
В блеске молний и в грозе,
Где же мы: на страстном ложе
Иль на смертном колесе?
Сораспятая на муку,
Давний враг мой и сестра!
Дай мне руку! дай мне руку!
Меч взнесен! Спеши! Пора!
Топчи их рай, Аттила.Вяч. Иванов
Где вы, грядущие гунны,
Что тучей нависли над миром!
Слышу ваш топот чугунный
По еще не открытым Памирам.
На нас ордой опьянелой
Рухните с темных становий —
Оживить одряхлевшее тело
Волной пылающей крови.
Поставьте, невольники воли,
Шалаши у дворцов, как бывало,
Всколосите веселое поле
На месте тронного зала.
Сложите книги кострами,
Пляшите в их радостном свете,
Творите мерзость во храме, —
Вы во всем неповинны, как дети!
А мы, мудрецы и поэты,
Хранители тайны и веры,
Унесем зажженные светы,
В катакомбы, в пустыни, в пещеры.
И что, под бурей летучей,
Под этой грозой разрушений,
Сохранит играющий Случай
Из наших заветных творений?
Бесследно все сгибнет, быть может,
Что ведомо было одним нам,
Но вас, кто меня уничтожит,
Встречаю приветственным гимном.
Осень 1904, 30 июля — 10 августа 1905
Близ медлительнаго Нила, там, где озеро Мерида, в
царстве пламеннаго Ра,
Ты давно меня любила, как Озириса Изида, друг,
царица и сестра!
И клонила пирамида тень на наши вечера.
Вспомни тайну первой встречи, день, когда во храме
пляски увлекли нас в темный круг,
Час, когда погасли свечи, и когда, как в странной
сказке, каждый каждому был друг,
Наши речи, наши ласки, счастье, вспыхнувшее вдруг!
Разве ты, в сияньи бала, легкий стан склонив мне
в руки, через завесу времен,
Не разслышала кимвала, не постигла гимнов звуки и
толпы ответный стон?
Не сказала, что разлуки — кончен, кончен долгий сон!
Наше счастье — прежде было, наша страсть — воспоминанье,
наша жизнь — не в первый раз,
И, за временной могилой, неугасшия желанья с прежней
силой дышат в нас,
Как близ Нила, в час свиданья, в роковой и краткий час!
Словно кровь у свежей раны,
Красный камень гиацинт
Увлекает грезу в страны,
Где царит широкий Инд.
Где в засохших джунглях внемлют
Тигры поступи людей,
И на мертвых ветках дремлют
Пасти жадных орхидей,
Где окованная взглядом
Птица стынет пред змеей,
И, полны губящим ядом,
Корни пухнут под землей.
Сладко грезить об отчизне
Всех таинственных отрав!
Там найду я радость жизни —
Воплотивший смерть состав!
В лезвее багдадской стали
Каплю смерти я волью,
И навек в моем кинжале
Месть и волю затаю.
И когда любовь обманет,
И ласкавшая меня
Расточать другому станет
Речи нег на склоне дня, —
Я приду к ней с верным ядом,
Я ее меж ласк и чар,
Словно змей, затешу взглядом,
Разочту, как тигр, удар.
И, глядя на кровь у раны,
(Словно камень гиацинт!)
Повлекусь я грезой в страны,
Где царит широкий Инд.
Иль никогда на голос мщенья
Из золотых ножен не вырвешь свой клинок…
Он вырван из ножен и блещет вам в глаза,
Как и в былые дни, отточенный и острый.
Поэт всегда с людьми, когда шумит гроза,
И песня с бурей вечно сестры.
Когда не видел я ни дерзости ни сил,
Когда все под ярмом клонили молча выи,
Я уходил в страну молчанья и могил,
В века загадочно былые.
Как ненавидел я всей этой жизни строй,
Позорно-мелочный, неправый, некрасивый,
Но я на зов к борьбе лишь хохотал порой,
Не веря в робкие призывы.
Но чуть заслышал я заветный зов трубы,
Едва раскинулись огнистые знамена,
Я — отзыв вам кричу, я — песенник борьбы,
Я вторю грому с небосклона.
Кинжал поэзии! Кровавый молний свет,
Как прежде, пробежал по этой верной стали
И снова я с людьми, — затем что я поэт.
Затем что молнии сверкали.
Он догнал ее ночью на темной дороге.
Были оба безмолвны, и оба — одни.
Только старые ветлы, недвижны и строги,
Как свидетели боя, стояли в тени.
И она защищалась, боролась упрямо,
Отбивалась, кусалась, царапалась в кровь.
Наконец, поскользнулась, и темная яма
Приняла двух упавших, прикрыла любовь.
Там на дне этой ямы, заброшенной, волчьей,
Продолжалась во мраке борьба, — враг к врагу;
Долго девушка билась, озлобленно, молча,
Пригибалась, кривилась, сжималась в дугу.
И когда обессилив, она ослабела
И была в его власти — без воли, без сил,
Был не в силах ласкать он простертое тело, —
И руками, с проклятьем, его оскорбил!
И осталось на дне отуманенной ямы
Тело девушки, словно алмазы в узле.
Он же, с кровью на пальцах, упорный, упрямый, —
Вышел вновь на дорогу и скрылся во мгле.
<1920>
В небе — яркость повечерия:
Реют птиц волшебных перья,
Гривы странного зверья…
Словно вырос там, над городом,
Пред владыкой грозно-гордом
Некий дивный ипподром.
Как в торжественной басилике,
Всюду — облики и лики,
Толпы дивно велики;
Все скамьи людьми унизаны;
По одеждам жемчуг ризный
Блещет с темной крутизны.
Ждут ли толпы гладиатора
В рдяной алости театра,
В круге синего шатра?
Вот и он, боец невиданный!
Меч возносит серповидный,
В тучах руки чуть видны…
Решена борьба заранее:
Полетит на стон страданья
Черный облак воронья.
Крыльев, кровью отороченных,
Ляжет взмах, в углах урочных,
Точно сотня створ ночных.
И лишь звезды сквозь расщелины,
Озирая мрак земельный,
Будут искриться, хмельны.
Да вверху над стихшим городом
Будет спать в молчаньи гордом
Нам незримый ипподром.
1918
Мечты любимыя, заветныя мечты,
Виденья радости — и красоты!
Вы спите, нежныя, в расписанных гробах,
Нетленныя, прекрасныя, но прах.
От ветра и лучей, в молчаньи пирамид,
Таимы, — вы храните прежний вид.
И только я один, по лестнице крутой,
Схожу порой в молитвенный покой.
Вы, неподвижныя, встречаете меня
Улыбкой прежде нежившаго дня.
Вы мне, безмолвныя, спокойствием своим,
Вновь говорите: „Рай недостижим!“
И долго я смотрю на давния черты,
Мечты заветныя, мои мечты!
И, скорбно уходя, я запираю дверь,
Храня мой склеп надежд, мой склеп потерь.
Едва коснется день прекраснаго лица,
Все станет пепл пред взором пришлеца.
Мой потаенный храм, мой мир былых годов,
Все станет — ряд расписанных гробов.
Пусть жизнь зовет, шумит, пусть новый вьется стяг…
Я вас храню. Вас не увидит враг.
Офелия пела и гибла,
И пела, сплетая венки,
С цветами, венками и песней
На дно опустилась реки.А. Фет.
Ты не сплетала венков Офелии,
В руках не держала свежих цветов;
К окну подбежала, в хмельном веселии,
Раскрыла окно, как на радостный зов!
Внизу суетилась толпа безумная,
Под стуки копыт и свистки авто,
Толпа деловая, нарядная, шумная,
И тебя из толпы не видел никто.
Кому было дело до лика странного,
Высоко, высоко, в чужом окне!
Чего ж ты искала, давно желанного,
Блуждающим взором, внизу, на дне?
Никто головы не поднял, — и с хохотом
Ты кинулась вниз, на пустой гранит.
И что-то упало, с тяжелым грохотом,
Под зовы звонков и под стук копыт.
Метнулась толпа и застыла, жадная,
Вкруг бедного тела, в крови, в пыли…
Но жизнь шумела, все та же, нарядная,
Авто и трамваи летели вдали.
Мы бродим в неконченном здании
По шатким, дрожащим лесам,
В каком-то тупом ожидании
Не веря вечерним часам.
Бессвязные, странные лопасти
Нам путь отрезают… мы ждем.
Мы видим бездонные пропасти
За нашим неверным путем.
Оконные встретив пробоины,
Мы жадно в пространства глядим:
Над крышами крыши надстроены,
Безмолвие, холод и дым.
Вот первые плотные лестницы,
Ведущие к балкам, во мрак…
Они — как безмолвные вестницы,
Они — как таинственный знак!
Здесь будут проходы и комнаты!
Все стены задвинутся сплошь!
О, думы упорные, вспомните!
Вы только забыли чертеж!
Свершится, что вами замыслено,
Громада до неба взойдет,
И в глуби, разумно расчисленной,
Замкнет человеческий род.
И вот почему — в ожидании
Не верим мы темным часам:
Мы бродим в неконченном здании,
Мы бродим по шатким лесам!
Небо четко, небо сине,
Жгучий луч палит поля;
Смутно жаждущей пустыней
Простирается земля;
Губы веющего ветра
Ищут, что поцеловать…
Низойди в свой мир, Деметра,
Воззови уснувших, мать!
Глыбы взрыхленные черны,
Их вспоил весенний снег.
Где вы, дремлющие зерна,
Замышляйте свой побег!
Званы вы на пир вселенной!
Стебли к солнцу устремя,
К жизни новой, совершенной,
Воскресайте, озимя!
И в душе за ночью зимней
Тоже — свет, и тоже — тишь.
Что ж, душа, в весеннем гимне
Ты проснуться не спешишь?
Как засеянное поле
Простираются мечты,
И в огнистом ореоле
Солнце смотрит с высоты.
Брошен был порой осенней
И в тебя богатый сев, —
Зерна страсти и мучений,
Всколоситесь как напев!
Время вам в движеньях метра
Прозвучать и проблистать.
Низойди в свой мир, Деметра,
Воззови к уснувшим, мать!
Опять безжалостныя руки
Меня во мраке оплели.
Опять на счастье и на муки
Меня мгновенья обрекли.
Бери меня! Я твой по праву!
Пусть снова торжествует ложь!
Свою не радостную славу
Еще одним венком умножь!
Я — пленник (горе побежденным!)
Твоих колен и алчных уст.
Но в стоне сладостно-влюбленном
Разслышь костей дробимых хруст!
С тобой, как цепью, спаян вместе,
Полузакрыв истомный взор,
Я не забыл о тайной мести
За твой восторг, за мой позор!
А! зверь неутомимо-гибкий!
Быть может, я тебя люблю!
Но все движенья, все улыбки
Твои — я жадно уловлю.
Дрожа, прислушаюсь к стенанью,
Запечатлею звуки слов,
И с ними, как с богатой данью,
Вернусь к свободе из оков.
Потом — моим стихам покорным,
С весельем, передам твой лик,
Чтоб долго призраком упорным
Стоял пред миром твой двойник!
Разсудка вечные устои
Влегли в недремлющую грудь,
И в жажде ведать неземное
Ты должен горы пошатнуть.
Кто без руля в пучинах плавал,
Ветрилом ветры все ловил,
Тому предстанет бледный Дьявол
С толпами разяренных сил.
Сквозь бешенство, и вопль, и скрежет
Он к синим молниям влечет,
Но этот свет минутно нежит,
И вновь кипит круговорот.
Ценой нарушенных согласий,
Ценой и мук и слепоты,
Лишь проблеск в безпокойном часе,
Мгновенье покупаешь ты.
Но кто готов отвергнуть миги
И ждать десятки строгих лет, —
Надень кровавыя вериги
Скажи молитвенный обет.
И, чуток к углубленной вере,
Вдруг колыхнет, лаская слух,
В заветный час в твоей пещере
Струю эѳира Светлый Дух.
И взглянешь ты смелей и зорче
За тьму завес, что̀ он расторг,
Чем тот, кто ведал смех и корчи
И пиѳий яростный восторг.
В духе французских поэтов начала XИX века
Вам знакома ли Иньес,
Та, чьи косы — цвета смоли,
А глаза — лазурь небес?
Вам знакома ли Иньес,
Та царица своеволий,
Каждый взгляд которой — бес?
Поднимая кастаньеты,
Выгибает стан она,
Шалью шелковой одетый;
Поднимает кастаньеты, —
И толпа уже пьяна:
Все — безумцы, все — поэты!
Веер черный приоткрыв,
Чуть она им губы тронет, —
весь — один порыв!
Веер черный приоткрыв,
Чуть она лицо наклонит, —
Каждый ею только жив!
Говорила вся Гренада,
Будто в двери крался к ней
Как-то ночью наш эспада;
Говорила вся Гренада,
Будто с ним она — нежней,
Чем с мужчиной быть ей надо.
Только это, верно, — ложь!
Как Иньес быть благосклонной
К одному? — Другие что ж?
Если б то была не ложь,
Каждый был бы — оскорбленный,
А у каждого есть — нож!
1913