Стремленье двух к обятью — не в печали,
И если дух воистину звезда,
Не может тем он ранить никогда,
Что чрез него другие засияли.
Игра многообразная — в опале.
Жемчужно-красных млений череда
Засветит рдяным углем иногда.
Но все огни в одном затрепетали.
Когда весь мир как будто за горой,
Где все мечта и все недостоверно,
Подводный я любил роман Жюль Верна,
И Нэмо Капитан был мой герой.
Когда пред фортепьяно, за игрой,
Он тосковал, хоть несколько манерно,
Я в Океане с ним качался мерно,
И, помню, слезы хлынули струей.
Сгущался вечер. Запад угасал.
Взошла луна за темным океаном.
Опять кругом гремел стозвучный вал,
Как шум грозы, летящей по курганам.
Я вспомнил степь. Я вижу за туманом
Усадьбу, сад, нарядный бальный зал,
Где тем же сладко-чувственным обманом
Я взоры русских женщин зажигал.
Волшебница дала мне ключ блестящий,
От замка, в чьем саду все сны Земли
Безсмертными цветами расцвели.
Он был окутан благовонной чащей,—
Он был украшен птицею летящей,
Зарей, разлившей алый блеск вдали,
Как будто духи сок рубинов жгли.
Я подходил к разгадке настоящей.
И гнался я на поприщах гонитвы,
И видел кровь на острие копья,
И ведал радость молвить: „Первый—я“,
И знаю весь размах победной битвы.
И в новыя пускался я ловитвы,
Опять весной я слушал соловья,
Но вы, к кому вся эта речь моя,
Видали ли когда безгласный скит вы?
Тропический цветок, багряно-пышный арум!
Твои цветы горят ликующим пожаром.
Твои листы грозят, нельзя их позабыть,
Как копья, чья судьба — орудьем смерти быть.
Цветок — чудовище, надменный и злоокий,
С недобрым пламенем, с двуцветной поволокой.
Снаружи блещущий сиянием зари,
Трепещет лист забвенно и устало,
Один межь черных липовых ветвей.
Ужь скоро белый дух густых завей
Качнет лебяжьим пухом опахала.
Зима идет, а лета было мало.
Лишь раз весной звенел мне соловей.
О, ветер, в сердце вольности навей.
Был скуден мед. Пусть отдохнет и жало.
Я был в одной из самых крайних Туле.
Она лежит среди лесистых стран.
Там сам собой магей медвяно пьян.
В глазах людей преданья потонули.
В ответ на гром там изумруд в разгуле.
Зеленый попугай среди лиан.
Старейший спит древесный великан.
Гигантский можжевельник в тихом гуле.
Все в мире знает верное влеченье.
Идут планеты линией орбит,
И весел крот, когда все в мире спит,
И знает путь свой каждое растенье.
Бледнеет ландыш в сладкий час цветенья,
Но красный сок им в гроздья ягод влит.
Зачем же ты, тоскующий болид,
Стремишь в ночи бесплодное горенье?
Он был один, когда читал страницы
Плутарха о героях и богах.
В Египте, на отлогих берегах,
Он вольным был, как вольны в лете птицы.
Многоязычны были вереницы
Его врагов. Он дал им ведать страх.
И, дрогнув, страны видели размах
Того, кто к Солнцу устремил зеницы.
Высокий красный лес, сквозные боры,
Измятый ветром, дикий бурелом,
Медянка, тусклым свитая узлом,
Лесных вершин глухие разговоры, —
Луга, холмы, раздробленные горы,
Камней огромных косвенный излом,
Тиски стремнин, где бури копят гром,
Плетя ему пушистые уборы, —
Он был один, когда душой алкал,
Как пенный конь, в разбеге диких гонок.
Он был один, когда, полуребенок,
Он в Байроне своей тоски искал.
В разливе нив и в перстне серых скал.
В игре ручья, чей плеск блестящ и звонок,
В мечте цветочных ласковых коронок,
Он видел мед, который отвергал.
Замедля мыслью зрящею в зверином,
Любовно возвращаясь к тем рядам,
Которым имена пропел Адам,
Блуждая с Евой по лесным долинам, —
Ваяя дух свой так, чтоб он к картинам
Земли и Неба шел, как входят в храм,
Ни за какое счастье не отдам
Я мудрость змея с сердцем голубиным.
В таинственной, как лунный свет, Бретани,
В узорной и упрямой старине,
Упорствующей в этом скудном дне,
И только в давних днях берущей дани
Обычаев, уборов и преданий,
Есть до сих пор друиды, в тишине,
От Солнца отделенной, там на дне,
В Атлантике, в загадке, в Океане.
Для мудрого не может быть вопроса,
Что между самых ласковых минут,
Которые дано нам ведать тут,
Одна из самых нежных — папироса.
В ней жертва есть. От горного откоса
Восходит синий дым, свиваясь в жгут.
Ручьи воспоминания текут.
Белеет дымка. Слышен всплеск у плеса.
Мы найдем в нашем тереме светлый покой,
Где игрою столетий украшены стены,
Где лишь сказкою, песнею стали измены,
Чтоб за мигом был миг, за восторгом другой.
Я тебе загляну в бесконечную душу,
Ты заглянешь в мою, как взглянула б в окно,
Мы поймем, что слияние нам суждено,
Как не может волна не домчаться на сушу.
Мой сон, хотя он снился мне как сон,
Был зрением, был чтением страницы,
Где, четкими строками закреплен,
Я жил, а дни мелькали как зарницы.
Там ростом в три сажени были птицы,
Сто красок изливал хамелеон.
Нет, тысячу. Существ живых станицы
Не ведали, что есть для черт закон.
Как бы из ризы своея,
Душа блестящая моя,
В глубинный час, в предпервый час,
С борьбой великой извлеклась
Из тела сонного.
И стала подле, и глядит,
Каков у этой ризы вид,
И жаль ей тела своего,
Но бросить надобно его,
Для сна бездонного.
Я переплыл с тобою океаны,
Я пересек громады диких гор,
И пламецвет слагался нам в костер,
И рододендрон расцветал румяный.
В горячей Майе призрак марев рдяный,
В Египте, в храмах древних, тайный хор
Богов, богинь, хранящих свой убор,
Самоа остров счастья, Солнцем пьяный.
Когда в стихе сонетное теченье,
Быть может ты споешь и не сонет,
Но по игре чуть видимых примет
Узнаю я его предназначенье.
Волна к волне всегда полна влеченья,
Из глаз в глаза всегда доходит свет,
Яви в зрачках таинственный обет,
Навек межь нами будет обрученье.
Дождливым летом не было зарниц,
Ни гроз веселых, зноев настоящих.
Июль еще не умер, а уж в чащах
Мерцают пятна, ржавость огневиц.
Не тех верховных, не перунных птиц,
Румянец исхудалых и болящих,
Предельностью поспешною горящих,
Приявших в сердце зарево границ.
Пасхальная созвездность всех сердец,
Вселенское обятие сознаний,
Есть лучшее из всех искусств и знаний,
Другое все — пред золотом свинец.
Лишь тот бедняк, кто, пред собою лжец,
Не видит правды истинных желаний,
Судьбинности горений и сгораний,
И в тусклой мгле томится как чернец.
Всем холодом, в котором замерзаю,
Всем ужасом безжалостной Зимы,
Преджизненными нежитями Тьмы,
Что вражескую в мир стремили стаю,—
Той пыткою, когда душой рыдаю,
Узнав, что нет исхода из тюрьмы,
Комком, во что склеилось наше Мы,
И гробом, где, как тлен, я пропадаю,—
За гаем зеленым,
По срывам и склонам,
Певуче вела ты, тоска.
Но видно, что дважды
Для жалящей жажды
Не дышит прохладой река.
Здесь некогда юным
Я был Гамаюном,
В свирельности ласковых слов.
Летящий свист высокаго стрижа.
Июльский сумрак. Розовыя крыши.
Гроза прошла. И в сердце стало тише.
Мысль ворожит, всем в мире дорожа.
И красный и зеленый есть межа.
И синий в синем. Дальше. Глубже. Выше.
Провеял зыбкий лет летучей мыши.
Средь ста колосьев на одном есть ржа.