Она уверена, что тяжко ожиданье,
И знает, что клялась явиться на свиданье,
Что он уже давно мученьями томим.
В уборной розовой пред зеркалом своим
Она с прическою немножко запоздала.
Теперь огорчена прелестница не мало,
Что, разодетая, собравшаяся в путь,
Не может второпях перчатку застегнуть.
И как мила возня ручонки суетливой!
Как мил суровый взгляд и жест нетерпеливый!
И, рассерженная, в порыве молодом,
Стучит она в паркет капризным каблучком.
Вчерашнюю метель морозец придавил.
Вся крыша, ворота я столбики перил,
Беседка и балкон, скамейка и заборы
Оделись в ватные пушистые уборы.
Под небом сереньким в безлиственных садах
Белеет изморозь на спутанных ветвях.
Но, стойте: вот закат. Ничто не шевелится.
Багряной полосой край неба золотится,
Синеет снежный дол под сумраком сквозным,
От кровель низменных идет лиловый дым;
На ветви зимние ложится отблеск алый —
И превращает их в волшебные кораллы.
Училище. В углу распятие с цветами.
Скамейки черные меж белыми стенами.
Под чистым чепчиком, румяна и свежа,
Сестра-наставница, усердно сторожа
Пятнадцать девочек, дает им обясненья.
На ласковом лице не видно утомленья,
Когда пред ней твердят в несчетные разы
Давно известные и скучные азы, —
И, добродушная, она не помешает,
Когда десяток глаз пытливо наблюдает
На белом лоскутке тетрадного листка
Движенья робкие плененного жука.
Как часто вечерком, у красного огня,
О птичке маленькой задумываюсь я,
Погибшей где-нибудь в лесу непроходимом.
В дыханьи холода, при ветре нестерпимом,
Под вечным сумраком на мертвых небесах
Ряды пустынных гнезд качаются в ветвях.
Как много вымерло хозяюшек зимою!
А между тем, когда весеннею порою
Фиалки собирать в долину мы пойдем,
Скелетов тоненьких в кустах уж не найдем.
И спрашиваю я, ответа не встречая:
Куда же прячутся все птички, умирая?
Вчера мне встретились в пути глухонемые.
Попарно двигались питомцы молодые,
Серьезный разговор у них происходил,
И каждый пальцами свободно говорил.
На лица странные взглянул я мимоходом:
По полю свежему, под ярко-синим сводом,
Они сокрылись в даль, подошвами стуча.
Остался я один. Мелодией звуча,
Пронесся ветерок в березах серебристых,
Звенели ласточки в кустарниках росистых,
Кузнечик стрекотал в гвоздиках полевых:
Мне будет памятна судьба глухонемых.
(Средневековая картинка)
Два щеголя среди толпы зевак,
Почтительно раздавшейся пред ними,
Спешили в Лувр. От рукоятки шпаг,
Украшенной каменьями цветными,
До шляп с пером, надетых набекрень
И легкую набрасывавших тень
На их черты, все было в них красиво.
И речи их звучали горделиво,
И смелостью горел надменный взор.
А в смехе слышался воинственный задорь:
Один — сокольничий, другой — наездник смелый,
Обоим — двадцать лет, — но кто рукою белой
Искусней их закручивает ус,
В костюме чьем заметен больший вкус,
На ком убор изящней и дороже?
Любой из них — и белизною кожи,
И грацией изысканной манер,
От головы до ног — миньон и кавалер.
Дорогою брюнет так говорит блондину:
— Я, кроме золотых, не признаю волос,
И пусть я двор изгнанником покину,
Когда хоть раз мне пряди черных кос —
Не золотистые — послужат изголовьем! —
— Что до меня — всегда любви условьем
Я ставлю кудри, черные как смоль, —
Сказал блондин, — храни свою лилею! —
— А ты — свой мак! — Однако, граф, позволь…
Твои слова?.. — За них я постоять сумею. —
— Что ж? Очень рад… На шпагах? — Да, маркиз…
— Когда? — Сейчас! Так будет ближе к цели. —
— Прекрасно! К черту все эдикты о дуэли!
Я предложу сойти немного вниз,
Тут менее встречается народу…
Побиться я не прочь в подобную погоду! —
Спустясь к реке и по дороге взяв
Двоих солдат свидетелями, граф
С маркизом сбросили свои полукафтанья —
И сталь рапир блеснула с двух сторон
Червонным золотом при солнечном сиянье.
Как требует того учтивости закон,
И воины оружье обнажили.
Бойцы равны по ловкости и силе,
Но в фехтованье предпочесть должно
Все правила методы флорентинской.
С увертливостью чисто сатанинской
Маркиз удар приятелю нанес —
И граф упал, проколотый насквозь…
Тогда солдат маркизу помогавший
Надеть камзол и шпагу пристегнуть,
Спросил его: — Наверно чем-нибудь
Обиду вам нанес большую павший? —
Вы были с ним врагами? —
— О, ничуть! —
— Но чем тогда был вызван поединок?
— Брюнеткам он предпочитал блондинок. —
— И только-то?!.. Красивых, монсеньор,
Тех и других достаточно в Париже. —
— Ты прав, — сказал с усмешкою бреттер, —
— Тем больше, что теперь я увлекаюсь рыжей…
1894 г.
Египта властелин скончался. Он со славой
Навеки опочил под сенью величавой
Гробницы царственной и в трауре Мемфис.
Но вот на трон отца вступил Аменофис.
В венце, украшенном виперою священной,
Со взором огненным, недвижный и надменный,
С каким-то мраморным спокойствием в чертах,
С улыбкой странною, застывшей на устах,
Выслушивает он в палате золоченой,
Где вьется легкий дым курений благовонный,
Приветствия жрецов и воинов из Фив.
Грамматиков глава, колена преклонив,
Сулит во всем успех и славу фараону:
— «Привет тебе, наш царь! Со всей земли ко трону
Стекаясь твоему, мы шлем тебе привет.
Цари же над страной Египта много лет, —
Лишь милостью твоей на нильские долины
Шлют изобилие Изида, Фрей и Пта.
Тебе — все радости и счастья полнота,
К ногам твоим падут вожди и властелины.
Недосягаемой достигнув высоты —
Скажи, повелевай, чего желаешь ты?
Все жатвы, все дары Изиды плодородной
Тебе принадлежат, и смертию голодной
Ты мог бы уморить обширную страну.
Прикажешь — мы начнем кровавую войну,
И пленные вожди в оковах вереницей
Пойдут за царскою твоею колесницей.
Наследственных земель расширишь ты предел,
Свершив со славою ряды великих дел.
Но если любишь ты изящные искусства,
Чарующие взор, ласкающие чувства, —
Подай лишь знак один, — и сотни молодых
Невольниц Азии в уборах дорогих,
Блистая красотой, с богатою повязкой
В роскошных волосах, своей восточной пляской
Готовы развлекать тебя, о фараон!
Но если, жаждою бессмертья увлечен,
Ты хочешь памятник воздвигнуть величавый,
С которым наряду казалась бы забавой
Пустою каждая из древних пирамид, —
Приказывай скорей, и подданных мильоны
Воздвигнут здания гигантского колонны.
Все, славный фараон, тебе принадлежит:
Бедняк-ремесленник, сидящий за работой,
И воин-гражданин в кольчуге с позолотой,
Все люди, от раба до главного жреца.
Твое могущество — без меры и конца,
Приказывай скорей. Наш долг — повиновенье».
Он смолк, и все кругом, в немом благоговеньи
Простерлись пред царем. Но, бросив гневный взор,
В котором вспыхнули презренье и укор
Невольный, на рабов простертых вереницу,
Он громко произнес:
«Постройте мне гробницу!»
1886 г.
В один из городов, врагами раззоренных,
На боевом коне, в тени хоругви бранной,
Явилася она —защита угнетенных,
Надежда родины, спасительница-Жанна.
И, вдохновенная всем гражданам вещала:
«За родину, вперед! Идите вслед за мною,
«Вооружайтеся! Отмстить пора настала!»
Поникнув головой, дрожащей и седою,
К ней вышел старшина и выполнил уныло:
— «Кому-жь идти с тобой? Растерзаны, убиты
«Все люди лучшие… Недавно вражья сила
«Здесь тучей пронеслась, и страшное копыто
«Тальботова коня нещадно растоптало
«Всю нашу молодежь. Пролито крови море
«Напрасно. Сыновей-богатырей не стало;
«Лишь слабые одни остались мыкать горе,
«Больные, старики, да вдовы с сиротами,
«А храбрые бойцы лежат в земле могильной,
«На старом кладбище под новыми крестами».
В ответ раздался вновь призывный голос сильный:
«Ну, чтожь, что мало вас? Сбирайтесь остальные!
«Все! дети, старики и женщины толпою
«Беритесь за мечи и бердыши стальные,
«И за хоругвею идите вслед святою!»
— «Оружья нет у нас… Отобраны врагами
«Мечи и бердыши, и меткий лук и стрелы —
Ей старшина сказал и залился слезами.
— «Ножа простого нет —и за святое дело
«Нам не с чем постоять!»
Подвижница в молчаньи,
К лазурным небесам взор ясный обратила;
Горячею мольбой, в сердечном упованьи,
Оружье слабым дать Всевышняго просила
и молвила потом: «Пойдемте на могилы,
«Где граждане лежат сраженные врагами;
«В могилах тех живет таинственная сила,
«На поле смерти том, засеянном крестами,
«Оружье мы пожнем!»
За девой вдохновенной
На кладбище тотчас все хлынули волною,
И за оградою печальной и священной
Остановилися, увидев пред собою
Свершившееся вмиг неслыханное чудо:
Блестящий лес мечей стоял теперь сверкая
На страшном месте том, где над кровавой грудой
Был прежде лес крестов. —
Ко мщенью призывая,
Могила каждая дарила меч желанный.
«Вооружайтеся»! —сказала просто Жанна,
«Вы видите, взросло оружье для народа
«Из крови тех, кто пал за правду и свободу;
«Так верьте-жь, что пройдут дни рабства и мученья!
«К оружью! Настает заря освобожденья!»
Когда во мгле холодной этой ночи
Блеснула вдруг священная звезда,
К ней возвели благоговейно очи
Лишь пастухи, стерегшие стада.
И Господа Всевышнего восславя
И в руки взяв дорожный посох свой
Они — овец и коз своих оставя —
Пошли вослед за чудною звездой.
Другие же — искавшие наживы —
Свое добро осталися стеречь,
И бедняков восторги и порывы
Их не могли на новый путь увлечь.
Когда же те, вернувшись, обявили,
Что за звездой, которая, блестя,
Светила им, во хлев они вступили
И в яслях там покоилось Дитя, —
Дитя-Христос! — Над их глубокой верой
Глумилися: богатый и гордец,
Твердя: «Пока гнались вы за химерой —
У вас самих расхитили овец!»
Но беднякам — апостолам Христовым,
Не страшною казалась нищета,
Им — отдавать последнее готовым,
Делиться всем от имени Христа.
И, следуя закону всепрощенья,
Безропотно в смирении своем
Апостолы сносили оскорбленья
И всем за зло платили лишь добром.
Гонимые — под сенью ив плакучих
Они в ночи молилися Творцу,
И на плечах, согбенных, но могучих
Несли домой заблудшую овцу…
Как Сам Христос, врачуя бесноватых,
Врачуя боль и тела, и души,
Они всегда прощали виноватых,
Сказав: «Иди и больше не греши».
Другие же — скупцы и фарисеи,
Дрожавшие над золотом своим,
Преследуя апостолов идеи,
В душе своей завидовали им.
Трудящимся, великим во смиреньи,
Несущим гнет страданий и нужды,
Им — беднякам, в чьих взорах отраженье
Светилося евангельской звезды!
И в наши дни является порою
Звезда любви, добра и красоты
И в мир иной зовет нас за собою
Из мира лжи и пошлой суеты.
И ты, поэт, живущий лишь мечтою,
Чья плоть слаба, но чей бесстрашен дух —
Иди вослед за этою звездою,
Как в оны дни евангельский пастух.
Иди — глухой к их оргии нахальной,
Не преклонясь пред капищем богов —
В тот Вифлеем священный, идеальный,
Где мир царит, где — правда и любовь.
И если ты, идя во мраке ночи,
Не разглядишь зияющий обрыв —
Умри, бедняк, восторженные очи
К своей звезде священной устремив.
Однажды — это был проступок необычный —
По Лувру проходя, среди красот античной
Скульптуры, я мечтой причудливой моей
Унесся далеко. Покинутый музей
В палящий летний жар исполнен был прохлады,
Дышали мраморы божественной Эллады
Неувядаемой, чудесной красотой,
И забывался мир — тревожный и пустой.
Перед Полимнией, в июльский вечер знойный,
Я увидал ее; она рукой спокойной
Чертила, занося в подержанный альбом
Эскиз. Бедняжка! С ней остались мы вдвоем;
Неловко примостясь на узком табурете,
Она работала, и в скромном туалете
Виднелись бедности знакомые черты:
Поношенный манто́, убогие цветы
На шляпке, — все об ней твердило очевидно.
Но бледное лицо казалось миловидно
С роскошной рамкою каштановых волос,
И, им любуяся, я не решил вопрос —
Что было в ней вполне классически прекрасно?
Глубокие глаза глядели детски ясно,
Сияя творчества священного огнем;
Встречая этот взор, угадывал я в нем
Всю повесть краткую судьбы ее смиренной.
Отец, конечно, был какой-нибудь военный
В отставке, матери лишилася она,
А потому всегда бывала здесь одна.
Вначале девушка не сознавала чувства
Античной красоты, но скоро мир искусства
Раскрылся перед ней, и прежний тяжкий труд
Ей много даровал счастливейших минут.
Весь отдаваяся какой-то смутной грезе,
Я представлял себя в поношенной варезе
Художника. В виду Полимний и Диан
Завязывался здесь наивный наш роман.
Рисунок послужил предлогом для сближенья…
О, взгляды, полные восторга и смущенья!
Их часто прерывал непрошенный приход
Каких-то зрителей; но время шло вперед,
И мы сближалися (ее пугал вначале
Наш сторож, на скамье всегда дремавший в зале).
Все улыбалось нам — надежды и труды…
Порою, с красками я приносил плоды
В рабочем ящике (они немного мялись),
Но, разделяя их, мы весело смеялись
Под покровительством классических богов —
Свидетелей давно исчезнувших веков!
Они улыбкой нас, казалось, поощряли,
Мечтая о любви наивной пасторали…
1885 г.
(П. Н. Вейнбергу)
Рассказ относится к началу термидора.
Последние лучи кровавого террора
Зажглись над городом, гремел последний гром.
И смерть являлася едва ль не в каждый дом.
Не прекращалася работа гильотины,
Но страха не было пред близостью кончины.
Всех обвиняемых в тюрьме Консьержери
Считалось до трехсот. С сиянием зари
К ним утро каждое являлся безобразный
И пьяный секретарь. Читая список грязный
Охрипшим голосом, он вызывал того,
За кем приехала телега роковая.
И обвиняемый, поспешно обнимая
Оставшихся друзей и на призыв его
Ответив твердо: «здесь»! на плаху шел спокойно;
В то время умирать умели все достойно:
Простые буржуа, дворяне и народ —
Бестрепетно все шли на эшафот.
Однажды секретарь, со списком осужденных
Всегда являвшийся в темнице поутру,
В бумагу заглянув, промолвил: — Шарль-Леру! —
И сразу не один, а двое заключенных
Откликнулись на зов. Обоих звали так.
Расхохотался он. — Попался я впросак!
Которого же брать?
В костюме небогатом,
Один из них, судя по важности манер
И виду общему, казался депутатом.
Другой же — молодой, блестящий офицер —
Глядел вокруг себя спокойно гордым взглядом.
Перед чиновником они стояли рядом.
— Вы оба носите прозвание одно?
— Мы оба смерти ждем. —
Так я возьму любого! —
Но тут же посланный расхохотался снова:
— А впрочем, граждане, мне это все равно,
И вы промеж себя устраивайтесь сами;…
Да только поскорей: Сансон не за горами! —
Беседа их была проста и коротка.
Цветущий юноша спросил у старика:
— Женаты?
Да, женат. —
— А сколько деток? —
— Трое! —
— Скорей! — ворчал писец: — болтаете пустое! —
Но твердо офицер тут вышел из рядов:
— Я осужден на казнь. Идемте… Я готов! —
1894 г.
(П. Н. Вейнбергу).
Разсказ относится к началу термидора.
Последние лучи кроваваго террора
Зажглись над городом, гремел последний гром.
И смерть являлася едва-ль не в каждый дом.
Не прекращалася работа гильотины,
Но страха не было пред близостью кончины.
Всех обвиняемых в тюрьме Консьержери
Считалось до трехсот. С сиянием зари
К ним утро каждое являлся безобразный
И пьяный секретарь. Читая список грязный
Охрипшим голосом, он вызывал того,
За кем приехала телега роковая.
И обвиняемый, поспешно обнимая
Оставшихся друзей и на призыв его
Ответив твердо: „здесь“! на плаху шел спокойно;
В то время умирать умели все достойно:
Простые буржуа, дворяне и народ—
Безтрепетно все шли на эшафот.
Однажды секретарь, со списком осужденных
Всегда являвшийся в темнице по утру,
В бумагу заглянув, промолвил:—Шарль-Леру!—
И сразу не один, а двое заключенных
Откликнулись на зов. Обоих звали так.
Расхохотался он.—Попался я в просак!
Котораго же брать?
В костюме не богатом,
Один из них, судя по важности манер
И виду общему, казался депутатом.
Другой же—молодой, блестящий офицер—
Глядел вокруг себя спокойно гордым взглядом.
Перед чиновником они стояли рядом.
— Вы оба носите прозвание одно?
— Мы оба смерти ждем.—
Так я возьму любого!—
Но тут же посланный расхохотался снова:
— А впрочем, граждане, мне это все равно,
И вы промеж себя устраивайтесь сами;…
Да только поскорей: Сансон не за горами!—
Беседа их была проста и коротка.
Цветущий юноша спросил у старика:
— Женаты?
Да, женат.—
— А сколько деток?—
— Трое!—
— Скорей!—ворчал писец:—болтаете пустое!—
Но твердо офицер тут вышел из рядов:
— Я осужден на казнь. Идемте… Я готов!—
Пустынной улицей, ведущею к полям,
Любуясь на закат, по летним вечерам,
Когда в душе встают любимыя виденья,
Я часто направлял шаги свои к селенью
И слышал каждый раз, как в доме угловом, —
Где точно, как в тюрьме, пред свежим ветерком
Бывали заперты решетчатые ставни, —
Одно адажио сонаты стародавней:
В один и тот-же час, в всеобщей тишине,
Играла женщина, неведомая мне.
С землей прощался день бледневшими лучами,
Стихало все кругом, и мерными шагами,
Как все влюбленные, задумчив и уныл,
Смотря на пыльную дорогу, я бродил
И, наконец, привык в той улице пустынной
Задумчиво внимать мелодии старинной.
Тоскливо, сладостно и глухо пел рояль,
О друге бросившем тут слышалась печаль
И замирал укор за счастие былое,
И представлялось мне, что в зеркало большое
Там смотрятся из ваз душистые цветы;
Виднеется портрет, где схвачены черты
Мужской энергии и гордости глубокой;
По желтым клавишам от лампы одинокой
Скользит чарующий и мягкий полусвет
И ясно так лежит на всем печали след,
Смягченный прелестью какой-то безконечной
Затишья, музыки и свежести сердечной, —
Рояль-же с каждым днем пел тише и слабей
И смолк потом в один из августовских дней.
Давно переменил я место для прогулок.
Но, враг шумливых масс, про мирный переулок
Нередко вспоминал с тоскою я потом, —
Однако, говорят, все изменилось в нем:
Теперь там голосят, играя, мальчуганы
И польками гремят другия фортепьяно.
М. Н.
Тимур, победитель персидской земли,
Чьи полчища всюду грозою прошли,
Врагов разгоняя, как тигры — лисиц, —
Тимур, преклонялся пред тайной гробниц.
Когда полудиких монголов орда,
Селенья разграбив и взяв города́,
Ему воздвигала зловещий трофей:
Колонны из мертвых голов и костей, —
Угрюмо склонясь над луко́ю седла,
Горевшего блеском камней без числа,
И словно не слыша привета дружин,
Суров и безмолвен, спешил властелин
К воротам кладбища. Меж старых могил
Под тенью деревьев он долго бродил;
И часто, встречая могилу бойца,
Великого духом имама, певца, —
Пред нею склонялся с почтением хан.
Со взятием Туси совпал рамазан,
Но город старинный Тимур пощадил
За то, что когда-то родился и жил,
И там же нашел безмятежный конец
Фирдуси, великий народный певец.
И долго, волнуемый странной мечтой,
Стоял властелин пред могилою той,
Где мирно поэта покоился прах.
Тимур повелел отворить саркофаг
О, чудо! Под мрамором белым плиты,
В гробнице поэта лежали цветы!
При взгляде на массу душистую роз,
В уме властелина явился вопрос:
Во что обратится со смертью он сам?
Вернувшись в отчизну, спешит он во храм,
Где прах Чингис-хана со славой зарыт.
И вот саркофаг величавый открыт, —
Но, трепетом страха невольно обят,
В испуге Тимур отступает назад,
Бледнея и хмуря в волнении бровь…
В гробнице героя увидел он кровь!
1894 г.
Все любят и живут! Лишь я среди людей
Стою, как мертвый дуб на вешнем небосклоне…
Как жутко в тридцать лет скитаться без страстей,
Не знать ребяческой за радостью погони!
Я жалок, как больной, которому не в мочь
Кругом наскучили знакомые предметы,
И он пытается дремоту превозмочь,
Считая на ковре пунцовые букеты.
Подчас мне хочется скорее умереть,
И на уснувшие в душе воспоминанья
Мне тягостно взглянуть, как трудно посмотреть
Портрету старому в лицо без содроганья.
И даже от любви, любви моей следов
На сердце дремлющем не более осталось,
Как летом на цветах— от тени мотыльков,
Которых тысячи в их венчиках питалось.
Созданье милое, неведомое мне!
Быть может, где-нибудь тебя я встречу вскоре:
Кокотка смелая при газовом огне,
Иль дева чистая с стыдливостью во взоре, —
Явись, когда в тебе есть сила оживить
Мне грудь, лишенную надежды и желанья,
Всю веру прежнюю во взгляде возвратить,
Природу всю мне дать в одном цветке лобзанья.
Приди! Как отдают все золото волнам,
Спасаясь, моряки, чтоб жить одно мгновенье, —
Приди! Я душу всю — всю кровь тебе отдам
За миг единственный любви и наслажденья!
Графиня! Тот заветный менуэт,
Что вы со мной когда-то танцевали, —
Он не забыт? И двор, и высший свет
Признали вас царицею на бале,
Восторгов дань неслася вам вослед,
А скрипки так божественно звучали,
Напев их был пленительно-игрив,
Как наших душ сочувственный мотив…
Среди дубрав, такою нотой чистой
Звучит, порой, далекая свирель,
Так льется в высь, с зарею золотистой,
Певца весны раскатистая трель,
И ключ журчит струею серебристой!
Мотив Рамо́ мне памятен досель:
Так мог писать маэстро знаменитый,
Теперь, увы! конечно, позабытый…
Вы красотой чарующей своей
Пленяли всех: солидные особы
И молодежь склонялися пред ней…
Восторги их вы видели (еще бы!)
И с грацией полувоздушных фей,
Чуть-чуть подняв края роскошной робы,
Скользили вы под музыки мотив,
А я мечтал, о такте позабыв…
Лукаво свой вы потупляли взор,
Когда в толпе соперниц миловидной
Украдкой вам шептали приговор
Уста подруг с улыбкою ехидной…
И при большой репризе в ,
Любуясь их досадой очевидной,
Вы пропустить изволили каданс,
Забыв, увы! исполнить реверанс!..
1886 г.
Когда спешили вы по улице пустой,
Где в лужах, грязью липкой и густой
Наполненных, огней мерцает отраженье, —
Вам на пути встречалась, без сомненья,
Одна из брошенных хозяином собак —
Худая, жалкая, которую бедняк
Прогнал пинком со вздохом сожаленья?
Она идет за вами по пятам,
С настойчивостью робкой и упорной,
И каждый раз, когда случится вам
Взглянуть назад — вы встретите упорный
И долгий взор ее печальных глаз.
И что за взор — тоскующий, молящий, —
Каким глядят украдкою подчас,
Лишь очи женщины, за счастие дрожащей,
Иль бедняка, кому грозит отказ…
Вы остановитесь в раздумье, — и собака,
Как будто чувствуя, что происходит в вас,
Тревожно ждет движения иль знака,
И словно говорит движением хвоста
Лохматого: — Возьми меня с собою! —
Вы тронуты в душе ее судьбою,
Но сами вы бедны: лишенья, теснота…
И вдруг с невольною, прорвавшеюся злостью,
Вы, на нее замахиваясь тростью,
Кричите ей сердито: — Прочь пошла!
И хвост поджав, смущенно — торопливо —
Она к другим плетется сиротливо —
Искать приюта и тепла.
1894 г.
Граф Иштван из рода Бенко, истинный магнат,
Был недаром между всеми знатен и богат.
Раз на празднике в селенье, пышно наряжен,
Посреди своих вассалов появился он.
На его одежду глядя изумлялся мир:
Изумруды и алмазы, жемчуг и сафир,
Чуть скрепленные, горели искрами на нем,
И при всех его движеньях сыпались дождем…
Ослепленные сияньем блесток дорогих,
Жадно все его вассалы подбирали их.
Лишь один — мадьяр типичный, в черном колпаке
И в плаще — не шелохнулся, стоя вдалеке;
И с толпою не мешаясь, смуглый и худой,
Он покручивал рукою длинный ус седой.
И к нему-то, усмехаясь, подошел магнат.
— Ну, старик, перед тобою я не виноват:
Посмотри, на всем кафтане ни цехина нет.
Отчего не подбирал ты блесток и монет?
Но мадьяр спокойно молвил, словно про себя:
— Оттого, что нагибаться не умею я! —
1894 г.
Мне снилося, — и был так странно ясен
Недавний сон, — в гробу покоюсь я,
И слышу я, недвижен и безгласен,
Как приговор вещает мне Судья:
— Искупишь ты грехи свои сторицей!
Лишенною приюта и гнезда
Ты осужден быть перелетной птицей. —
— Ну, что же? К ней я полечу тогда. —
— Нет, будешь ты тем дубом-великаном,
Добычею суровых непогод. —
— Согласен я: гонима ураганом,
Она приют в тени моей найдет! —
— Изведавший земных страстей тревоги!
Преступною была любовь твоя, —
Так будь же ты былинкой у дороги. —
— Ну что ж? Ее и тут увижу я! —
— Безумный раб! — воскликнул голос властно,
— Ты смертным был; останься им… Живи!
Но счастия ты не моли напрасно:
Я не верну тебе ее любви!
1894 г.
(Из драмы «Якобиты»)
С тех пор, как утрачена сила
И смолкнул рожок боевой,
Шотландия меч схоронила
В степи, под высокой травой.
В ущелье, далеко от взора,
Где грозно царит тишина, —
Лежит под землею клеймора
И мщения жаждет она.
Тебя отнимают, клеймора,
Как взяли у нас короля,
Но час твой уж близок и скоро
Восстанет родная земля!
Мы смоем сознанье позора,
Ты вновь заблистаешь в борьбе.
Да будет отныне, клеймора,
Честь наша — ножна́ми тебе.
На горной вершине туманной
Орлы обитают одни,
Отчизна верна постоянно,
Верна и храбра́, как они.
И снова, для мести сзывая
К оружью ее сыновей,
Ты явишься, сталь боевая,
Восстав из могилы своей.
1886 г.
Перед гадальщицей две девушки стояли.
Старуха сумрачно глядела в их черты,
Меж тем как старые костлявые персты
Колоду грязных карт, шурша, перебирали.
И были девушки свежи, как утро мая.
Одна, как анемон, другая – пышный мак;
Одна – цветок весны, другая – летний злак.
Они стоят, судьбу у старой вопрошая.
– Вся в тяжких горестях жизнь протечет твоя. –
Сказала старая брюнетке горделивой.
А та в ответ: «Но им любима буду я?»
– О, да! – Так ты лгала. «Я буду тем счастливой!»
– А ты и без любви взаимной будешь жить, –
Сказала вещая блондинке молчаливой.
А та в ответ: «Сама я буду ли любить?»
– О, да! – «А если так, то буду я счастливой!..»
Сомневаетесь вы, что одним мимолетным свиданьем
Что улыбкой одной вы зажгли этот пламень в крови,
И что с этой поры и тоскою любви, и желаньем
Полны думы и песни мои?
Для того, чтоб во тьме ослепительным вспыхнуть сияньем,
В небесах развернуть величавые крылья свои,
Влить отраву в сердца и пленить их своим обаяньем —
Много ль времени надо: зарнице, орлу и любви?
Пусть, как сладостный сон, наша встреча была мимолетна,
Отдадимся, о друг, мы безумию грез безотчетно,
Наступает чарующий час;
Чтоб навек полюбить и изведать любви упоенье —
Не довольно ли нам одного лишь бывает мгновенья,
Но о ней позабыть — мало жизни для нас!
1894 г.
Мечтая все о том, что мне всего дороже,
Вечернею порой брожу я иногда,
И если промелькнет падучая звезда,
Желанье я шепчу: всегда одно и то же.
Поверье есть одно, старинная примета,
Что если загадать о чем-нибудь, когда
Во мраке падает блестящая звезда, —
Исполнится судьбой всегда желанье это.
Сознаюсь, милый друг, в сердечной глубине
Приметой старою я тешусь суеверно,
Думается мне, что в этот миг наверно
Ты вспомнишь с прежнею любовью обо мне?
Но дни становятся туманней и короче,
Дыханьем холода повеяло опять,
И как я ни гляжу — во мгле ненастной ночи
Падучих звезд уж больше не видать!
1894 г.
В тишине ночей осенних
Я по улицам блуждаю
И, с желанием тоскливым,
В небо взор мой устремляю.
Я слыхал, что если в небе
Метеор, сверкая, мчится, —
То исполнится желанье,
Что в мгновенье то родится.
Я одной наполнен думой,
Об одном лишь помышляю
И одно к звездам падучим
Я желанье посылаю:
Чтобы ты меня любила
Обо мне порой мечтала,
И в стране своей далекой,
Как о друге, вспоминала.
Я мечте желаю верить, —
В ней одной моя отрада, —
И от сумрачнаго неба
Оторвать не в силах взгляда.
Но зима ужь наступает
И чернее стали ночи,
И не видят звед падучих
Тщетно ищущия очи…
Д. Михаловский.