Она уверена, что тяжко ожиданье,
И знает, что клялась явиться на свиданье,
Что он уже давно мученьями томим.
В уборной розовой пред зеркалом своим
Она с прическою немножко запоздала.
Теперь огорчена прелестница не мало,
Что, разодетая, собравшаяся в путь,
Не может второпях перчатку застегнуть.
И как мила возня ручонки суетливой!
Как мил суровый взгляд и жест нетерпеливый!
(Средневековая картинка)
Два щеголя среди толпы зевак,
Почтительно раздавшейся пред ними,
Спешили в Лувр. От рукоятки шпаг,
Украшенной каменьями цветными,
До шляп с пером, надетых набекрень
И легкую набрасывавших тень
На их черты, все было в них красиво.
И речи их звучали горделиво,
И смелостью горел надменный взор.
Египта властелин скончался. Он со славой
Навеки опочил под сенью величавой
Гробницы царственной и в трауре Мемфис.
Но вот на трон отца вступил Аменофис.
В венце, украшенном виперою священной,
Со взором огненным, недвижный и надменный,
С каким-то мраморным спокойствием в чертах,
С улыбкой странною, застывшей на устах,
Выслушивает он в палате золоченой,
Где вьется легкий дым курений благовонный,
В один из городов, врагами раззоренных,
На боевом коне, в тени хоругви бранной,
Явилася она —защита угнетенных,
Надежда родины, спасительница-Жанна.
И, вдохновенная всем гражданам вещала:
«За родину, вперед! Идите вслед за мною,
«Вооружайтеся! Отмстить пора настала!»
Поникнув головой, дрожащей и седою,
К ней вышел старшина и выполнил уныло:
— «Кому-жь идти с тобой? Растерзаны, убиты
Когда во мгле холодной этой ночи
Блеснула вдруг священная звезда,
К ней возвели благоговейно очи
Лишь пастухи, стерегшие стада.
И Господа Всевышнего восславя
И в руки взяв дорожный посох свой
Они — овец и коз своих оставя —
Пошли вослед за чудною звездой.
Однажды — это был проступок необычный —
По Лувру проходя, среди красот античной
Скульптуры, я мечтой причудливой моей
Унесся далеко. Покинутый музей
В палящий летний жар исполнен был прохлады,
Дышали мраморы божественной Эллады
Неувядаемой, чудесной красотой,
И забывался мир — тревожный и пустой.
Перед Полимнией, в июльский вечер знойный,
(П. Н. Вейнбергу)
Рассказ относится к началу термидора.
Последние лучи кровавого террора
Зажглись над городом, гремел последний гром.
И смерть являлася едва ль не в каждый дом.
Не прекращалася работа гильотины,
Но страха не было пред близостью кончины.
Всех обвиняемых в тюрьме Консьержери
Считалось до трехсот. С сиянием зари
К ним утро каждое являлся безобразный
(П. Н. Вейнбергу).
Разсказ относится к началу термидора.
Последние лучи кроваваго террора
Зажглись над городом, гремел последний гром.
И смерть являлася едва-ль не в каждый дом.
Не прекращалася работа гильотины,
Но страха не было пред близостью кончины.
Всех обвиняемых в тюрьме Консьержери
Считалось до трехсот. С сиянием зари
К ним утро каждое являлся безобразный
Пустынной улицей, ведущею к полям,
Любуясь на закат, по летним вечерам,
Когда в душе встают любимыя виденья,
Я часто направлял шаги свои к селенью
И слышал каждый раз, как в доме угловом, —
Где точно, как в тюрьме, пред свежим ветерком
Бывали заперты решетчатые ставни, —
Одно адажио сонаты стародавней:
В один и тот-же час, в всеобщей тишине,
Играла женщина, неведомая мне.
Тимур, победитель персидской земли,
Чьи полчища всюду грозою прошли,
Врагов разгоняя, как тигры — лисиц, —
Тимур, преклонялся пред тайной гробниц.
Когда полудиких монголов орда,
Селенья разграбив и взяв города́,
Ему воздвигала зловещий трофей:
Колонны из мертвых голов и костей, —
Угрюмо склонясь над луко́ю седла,
Горевшего блеском камней без числа,
Все любят и живут! Лишь я среди людей
Стою, как мертвый дуб на вешнем небосклоне…
Как жутко в тридцать лет скитаться без страстей,
Не знать ребяческой за радостью погони!
Я жалок, как больной, которому не в мочь
Кругом наскучили знакомые предметы,
И он пытается дремоту превозмочь,
Считая на ковре пунцовые букеты.
Графиня! Тот заветный менуэт,
Что вы со мной когда-то танцевали, —
Он не забыт? И двор, и высший свет
Признали вас царицею на бале,
Восторгов дань неслася вам вослед,
А скрипки так божественно звучали,
Напев их был пленительно-игрив,
Как наших душ сочувственный мотив…
Среди дубрав, такою нотой чистой
Когда спешили вы по улице пустой,
Где в лужах, грязью липкой и густой
Наполненных, огней мерцает отраженье, —
Вам на пути встречалась, без сомненья,
Одна из брошенных хозяином собак —
Худая, жалкая, которую бедняк
Прогнал пинком со вздохом сожаленья?
Она идет за вами по пятам,
С настойчивостью робкой и упорной,
И каждый раз, когда случится вам
Граф Иштван из рода Бенко, истинный магнат,
Был недаром между всеми знатен и богат.
Раз на празднике в селенье, пышно наряжен,
Посреди своих вассалов появился он.
На его одежду глядя изумлялся мир:
Изумруды и алмазы, жемчуг и сафир,
Чуть скрепленные, горели искрами на нем,
И при всех его движеньях сыпались дождем…
Ослепленные сияньем блесток дорогих,
Жадно все его вассалы подбирали их.
Мне снилося, — и был так странно ясен
Недавний сон, — в гробу покоюсь я,
И слышу я, недвижен и безгласен,
Как приговор вещает мне Судья:
— Искупишь ты грехи свои сторицей!
Лишенною приюта и гнезда
Ты осужден быть перелетной птицей. —
— Ну, что же? К ней я полечу тогда. —
(Из драмы «Якобиты»)
С тех пор, как утрачена сила
И смолкнул рожок боевой,
Шотландия меч схоронила
В степи, под высокой травой.
В ущелье, далеко от взора,
Где грозно царит тишина, —
Лежит под землею клеймора
И мщения жаждет она.
Перед гадальщицей две девушки стояли.
Старуха сумрачно глядела в их черты,
Меж тем как старые костлявые персты
Колоду грязных карт, шурша, перебирали.
И были девушки свежи, как утро мая.
Одна, как анемон, другая – пышный мак;
Одна – цветок весны, другая – летний злак.
Они стоят, судьбу у старой вопрошая.
Сомневаетесь вы, что одним мимолетным свиданьем
Что улыбкой одной вы зажгли этот пламень в крови,
И что с этой поры и тоскою любви, и желаньем
Полны думы и песни мои?
Для того, чтоб во тьме ослепительным вспыхнуть сияньем,
В небесах развернуть величавые крылья свои,
Влить отраву в сердца и пленить их своим обаяньем —
Много ль времени надо: зарнице, орлу и любви?
Мечтая все о том, что мне всего дороже,
Вечернею порой брожу я иногда,
И если промелькнет падучая звезда,
Желанье я шепчу: всегда одно и то же.
Поверье есть одно, старинная примета,
Что если загадать о чем-нибудь, когда
Во мраке падает блестящая звезда, —
Исполнится судьбой всегда желанье это.
В тишине ночей осенних
Я по улицам блуждаю
И, с желанием тоскливым,
В небо взор мой устремляю.
Я слыхал, что если в небе
Метеор, сверкая, мчится, —
То исполнится желанье,
Что в мгновенье то родится.
Я одной наполнен думой,
Об одном лишь помышляю
Утомленная негою бала,
Дорогая подруга меня
До калитки в саду провожала,
Где мой конь ожидал у плетня.
Несмотря на призыв ритурнели,
Запоздали мы с нею в саду,
И неслышно минуты летели
В очарованном, сладком бреду.
Мне снился сон. Я был в гробу
И голос мне шептал суровый:
«Ты будешь жив, но в форме новой
Узнаешь горькую судьбу;
В лесу осеннем, ночью мутной,
Ты будешь птицей бесприютной
Дрожать под холодом дождей».
— Я полечу из леса к ней!
Просил я голубя: — «Взлети на небеса
И, землю оглянув, мне отыщи цветок,
С которым вновь ко мне вернулась бы краса!..»
«Нет, это далеко!» ответил голубок.
К орлу взмолился я: — «Взлети чрез дол и лес
И, к солнцу воспарив над высью гордых скал,
Для сердца моего похить огонь с небес!..»
— «Нет, это высоко!» орел мне отвечал.
Я голубя просил: — О, взвейся над полями
И мне добудь любви таинственный цветок,
Что расцветает там, за дальними краями…
Он отвечал: — «Нет, слишком путь далек!»
И я просил орла: — Направь полет чудесный,
К бегущим облакам, что мчатся на восток,
И для меня с высот добудь огонь небесный…
Он отвечал: — «Нет, к небу путь высок!»
Не то, чтобы вполне классически прекрасна
Казалася она, —
Но в пору юности всегда любовь опасна,
Когда цветет весна.
Не то, чтобы она казалася надменной, —
Но страх я испытал,
Когда слова любви, почтительно смиренной,
Ей на ухо шептал.