Милый малютка, из царства мечты
В жалкий наш мир страсти острое жало
Дух твой бесплотный еще не призвало,—
В мире возможностей странствуешь ты!..
Радостный, чистый, как ангел, беспечный
Ты от страстей и пороков далек…
О, если б мог не рождаться ты вечно!
О, если б страсти иссякнул поток!
В мертвое море пороков и прозы
Страшно клялся я не бросить тебя…
Еще сверкал твой зоркий глаз,
и разрывалась грудь на части,
но вот над нами Сладострастье
прокаркало в последний раз.
От ложа купли и позора
я оторвал уста и взгляд,
над нами видимо для взора,
струясь, зашевелился яд.
И там, где с дрожью смутно-зыбкой
на тени лезли тени, там
Вновь движется и меркнет, и сверкает
Твой кроткий лик, Святая Роза роз,
опять в душе, струясь, не иссякает
дар благодатный тихих, теплых слез.
Как сладостно мой разум преклоненный
в рыданиях органа изнемог,
и как легко, полетом окрыленный,
я, нищ и наг, переступил порог.
Расширен взор и строгий, и прилежный,
Пусть ветер парус шевелит,
плыви, фрегат, плыви!
Пусть сердце верное таит
слова моей любви!
Фрегат роняет два крыла,
вот стал он недвижим,
и лишь играют вымпела
по-прежнему над ним.
Покрепче парус привязать,
Идет навстречу мне странник,
высок, величав и строг.
— Кто Ты, Божий посланник?
Отвечает Он тихо: «Я — Бог!»
Речь старца что гром призывный,
в руках — золотой ларец,
в ларце том — замок дивный,
в том замке — храм и дворец.
Во дворце — огни да злато,
и двенадцать рыцарей в нем
Я черных душ вожатый бледный,
я пастырь душ, лишенных крыл,
я, призрак смутный и бесследный,
лишь двери Рая им раскрыл.
Здесь душ блаженных вереница
течет, как звезды, предо мной,
и падших душ, укрывших лица,
стеня, влечется хмурый строй.
Моя стезя одна и та же
Я спасен! Подо мной воют яростно адские бездны,
призрак в маске железной меня стережет на пути…
Надо мной в небесах снова луч зажигается звездный.
Я, рыдая, молюсь, и мне радостно дольше идти!
Есть божественный миг: эта жизнь предстает перед нам
словно сон, что когда-то пленял и сжигал, и томил,
кончен путь на земле, но, эфир рассекая крылами,
мы умчимся туда, где дрожат мириады светил.
Там расторгнуты грани пространства и времени грани,
там бессменно сменяет видений чреду череда,
Я в комнате один, но я не одинок,
меня не видит мир, но мне не видны стены,
везде раздвинули пространство гобелены,
на север и на юг, на запад и восток.
Вокруг меня простор, вокруг меня отрада,
поля недвижные и мертвые леса,
везде безмолвие и жизни голоса:
алеет горизонт, овец теснится стадо.
Как странно слиты здесь и колокольный рев
и бронзовых часов чуть внятные удары,
Ее безумный крик извилистый и гибкий
вдруг срезал серп смычка…
Мне ветерок донес издалека
твое дыханье, Ангел скрипки,
и расцвела в твоей улыбке
моя тоска.
Она, как женщина, со мной заговорила,
как Ангел, душу обняла
и мне на сердце положила
два грустные крыла,
Бьется чистым золотом струна,
и сверкают серебристой льдины.
Что за песнь доходит к нам со дна?
Это — смех резвящейся Ундины.
Чуть колышат волны тень челна,
парус гибче шеи лебединой.
Что за песнь доходит к нам со дна?
Это — плач покинутой Ундины.
Струны, как медные трубы, гремят,
дрогнул султан исполинского шлема…
Сверкают белые одежды,
Вот Ангел предо мной,
и шепот строгий: «Нет надежды!
Она в стране иной!
Вот крест высокий, саван льняный
(рыданья заглуши!),
сосуд с водой благоуханной
для тела и души.
Пока твоя душа бродила
за гранью, путь сверша,
Как грустно средь комнат с душою разбитой
В час сумерек бледных!.. Кругом
Разлили цветы аромат ядовитый,
И розы пылают огнем.
Старинное зеркало в зале тускнеет,
Обвито венком золотым,
И много в таинственном сумраке веет
Паров, ускользая, как дым.
Кто должен сегодня расстаться с землею?..
Где траур и где заговор?..
Гаснет елки блестящий убор,
снова крадутся страшные тени,
о дитя. твой измученный взор
снова полон дремоты и лени.
В зале слышится запах смолы,
словно знойною ночью, весною,
гаснут свечи, свеча за свечою,
все окутано крыльями мглы.
Дрогнул силою вражьею смятый
Схимница юная в саване черном,
бледные руки слагая на грудь,
с взором померкшим, поникшим, покорным.
Ночь совершает свой траурный путь.
Гаснут под взором ее, умирая,
краски и крылья, глаза и лучи,
лишь за оградой далекого Рая
внятней гремят золотые ключи.
Строгие смутны ее очертанья:
саван широкий, высокий клобук,
В сумраке синем твой облик так нежен:
этот смешной, размотавшийся локон,
детский наряд, что и прост и небрежен!
Пахнет весной из растворенных окон;
тихо вокруг, лишь порою пролетка
вдруг загремит по обсохшим каменьям.
тени ложатся так нежно и кротко,
отдано сердце теням и мгновеньям.
Сумрак смешался с мерцаньем заката.
И все мне кажется, что здесь я был когда-то,
когда и как, увы, не знаю сам!..
Мне все знакомо здесь, и сладость аромата,
и травка у дверей, и звук, что где-то там
вздыхает горестно, и тихий луч заката,—
и все мне кажется, что здесь я был когда-то!..
И все мне кажется, что ты была моею,
когда и как, увы, не знаю сам!..
Одно движенье уст. и весь я пламенею,
лишь упадет вуаль, и вдруг моим очам
Над мертвым Городом, над вечным морем гула,
где ночью блещет свет, где днем-всегда темно,
как Царские Врата, вдруг Небо разомкнуло
узорное окно.
Бегут толпы теней вокруг в смятеньи диком,
и обернуться им в том беге не дано,
но тихо светится в безмолвии великом
узорное окно.
Над лесом красных труб, над царством мертвых линий,
где смех. безумие и смерть — одно звено,
Невеста Христова слепая,
заблудшая Церковь моя.
бредешь ты на зовы Рая,
незримые слезы струя.
Сели зрак твой тайные слезы,
иль черный выклевал Враг,
но свет немеркнущей Розы
лишь ты пронесешь через мрак.
В руке свеча восковая,
в крови золотой убор,
Ты всех непорочней, всех в мире прелестней,
тебя славословит мой гибнущий дух;
но сказкою детства, но ангельской песней
дано ль разомкнуть заколдованный круг?
Да будет навеки меж нами преграда
прозрачней, чем лед, и прочнее, чем сталь:
ты вся — ожиданье Грядущего Града,
я весь — об утраченном Рае печаль!
Я плачу, и тише напев серафима,
и ближе кипенье и пенье огня,
В волнах солнечный щит отражается,
вечно плыть мы устали давно;
на ходу быстрый Арго качается,
то Борей гонит наше судно.
В волнах солнечный щит отражается…
Чьи-то слезы смочили канаты упругие,
за кормою — струи серебра…
«Ах, увижу ль зарю снова, други, я,
или бросить нам якорь пора?»
Посмотри, как хорош мотылек,
как он близок и странно далек,
упорхнувший из Рая цветок!
Легких крыльев трепещущий взмах,
арабески на зыбких крылах —
словно брызги дождя на цветах.
Я люблю этих крыльев парчу,
улететь вслед за ними хочу,
я за ними лишь взором лечу.
Уноси, золотая ладья.
Надо мною нежно, сладко
три луча затрепетали,
то зеленая лампадка
«Утоли моя печали».
Я брожу, ломая руки,
я один в пустом вагоне,
бред безумья в каждом звуке,
в каждом вздохе, в каждом стоне.
Сквозь окно, в лицо природы
здесь не смею посмотреть я,
первый голос
Пора! Завершены все сроки,
мир опьянен и побежден…
Иду туда, где Крест высокий,
и где Безгласный пригвожден.
Там в ликованья исступленном
свершу свой танец у Креста
и обовью венком зеленым
чело терновое Христа.
Ты, как чайка, в лазурь уплыла,
ты, как тучка, в дали замерла,
ты, рыдая, закат обняла.
Ветер утра живит небосвод,
дышит сумраком зеркало вод,
под тобою закат и восход.
Над тобой глубока вышина,
под тобою чутка глубина,
безмятежна твоя тишина.
Ты паришь над своею судьбой:
Воззвав к Пророку, я упал с верблюда
и захрипел, во рту хрустел песок,
жгла грудь его расплавленная груда,
и, как змея, мне луч сосал висок.
Я был самума злей для каравана,
лукав и жаден, как ночной шакал,
но перед каждой буквой Ал-Корана
я, как дитя, послушно поникал.
Собачья смерть настигла бедуина,
а там вдали уж розовел Восток,