Век не устанет малютка Тереза
книгу святую читать:
«Голод и жажду, огонь и железо
все победит благодать!»
Перечень строгий малютке не скучен
рыцарей рати святой!
«Этот за веру в темнице замучен.
этот растерзан толпой!
Рабски в пустыне служили им звери,
в самой тюрьме — палачи…
Розы нетленной в молитве и вере
тайно взрастали лучи!
Им покорялась морская стихия,
звезды сходили с небес,
пели им Ангелы Avе Marиa!»…
Всех не исчислить чудес!
«Кто же наследит их славу?» — мечтая,
молвит и никнет, грустя…
Вдруг отвечает ей книга святая:
«Ты их наследишь, дитя!»
Любить Меня — твоя обязанность святая!
Я — новый твой Адам, преображу тебя…
Твой Рим, Париж, Содом и Спарта вся твоя —
Среди немых громад развалина простая!..
Плоть похотливую сожжет любовь Моя.
Как пламя чистое и вкруг, благоухая,
Развеет прах, Моя любовь — вода живая.
Что чистою струей омоет вновь тебя…
Моя любовь — свята, и вновь чудесной силой
Она воздвигнет крест, где прежде Я страдал,
И обратится вновь ко Мне душа больная!..
О возлюби Меня, чтоб мрак ночной пропал,
Пусть вспыхнет грешный дух любовию святою,
Ты одинок, но Я всегда, везде с тобою!
Мой Бог! Не ради вечного блаженства,
хоть беспредельна райская отрада,
не ради мук неисчислимых Ада
люблю Тебя и жажду совершенства!
Твои, Спаситель, созерцаю муки,
Твой крест, на нем в крови Тебя, Распятый:
разверсты раны, холодом обятый
средь хохота Ты простираешь руки.
Вихрь пламенный мою обемлет душу!
Тебя любить я буду и без Рая,
без адских ков обета не нарушу,
свою свободу тайно презирая,
чему я верил, верить не умея,
и что любил, любить того не смея!
Non nobиs, Domиnе! Эй, Bеausеant! Вперед!
Напор, и дрогнут дети Вавилона…
Их стрелы тьмят сиянье небосклона,
их тысячи, а мы наперечет.
Да встретит смерть, как Даму, рыцарь храма,
благословит кровавые рубцы,
за нами море медное Хирама,
Иерусалима белые зубцы.
Путь рыцаря — святой и безвозвратный,
жизнь — путь греха, но смерть в бою чиста,
и ждет за гробом новый подвиг ратный
согревших кровью дерево Креста.
Чтоб утучнить святую ниву кровью
мы собрались от всех морей и стран,
пребудь же нам единственной любовью
средь вражьих стрел — святой Себастиан.
Смешались кровь и красные шелка,
с молитвой брань и с кличем отзвук стона…
Вперед… и вдруг незримая Рука
отбросила взревевшего дракона.
Враги бегут… с копьем наперевес
их Белый Рыцарь прочь метет в восторге.
он вознесен, он блещет, он исчез…
— Хвала тебе, хвала, святой Георгий!
В день Марии, в час рассвета
рыцарь молодой
шепчет строгих три обета
Матери святой.
Послушаньем, чистотою
Матери служить,
со святою Нищетою
в браке дружно жить.
Полон рыцарского жара,
и не встав с колен,
для себя три чудных дара
просит он взамен:
слава подвигов святая,
вечная любовь,
третий дар: «Мне пальму Рая.
Матерь, уготовь!»
Вдруг у Девы еле зримо
дрогнули уста,
словно песня серафима
с неба излита.
«Три обета Я приемлю,
и воздам стократ,—
ты идешь в Святую Землю,
не придешь назад.
Слава мира мимолетней
этих облаков;
что неверней, беззаботней
менестреля слов?
Дама сердца перескажет
всем дела твои
и другому перевяжет
перевязь любви.
Ты от вражьего удара
примешь смерть в бою.—
от меня три чудных дара
обретешь в Раю.
Совершая три обета.
презрен, нищ и наг,
верный Сыну в Царство света
возойдешь сквозь мрак!»
Тайно везде и всегда
грезится скорбному взору
гор недоступных гряда,
замок, венчающий гору.
Кровью пылает закат,
башня до облак воздета…
Это — святой Монсальват,
это — твердыня завета!
Ангельским зовом воззвал
колокол в высях трикраты,
к башням святым Монсальвата
близится строгий хорал.
Руки сложив на груди,
шествуют рыцари-братья
по двое в ряд; впереди
старец предносит Распятье.
Шествуют к вечным вершинам,
где не бывал человек,
под золотым балдахином
кроя священный ковчег.
«Сладостен сердце разящий
древка святого удар,
радостен животворящий
неиссякающий дар.
Кровью и пламенем смело,
страшный свершая обряд.
с сердца омоем и с тела
Змея старинного яд.
Да победит чистота!
С нами молитвы Марии,
все страстотерпцы святые
и легионы Христа!»
Крепнет их голос, и снова
хор их молитвенно тих,
старец седой и суровый,
молча, предводит других.
И, растворяясь приветно,
их принимают Врата…
Миг — и исчезла мечта,
сон дорогой и заветный.
Идет навстречу мне странник,
высок, величав и строг.
— Кто Ты, Божий посланник?
Отвечает Он тихо: «Я — Бог!»
Речь старца что гром призывный,
в руках — золотой ларец,
в ларце том — замок дивный,
в том замке — храм и дворец.
Во дворце — огни да злато,
и двенадцать рыцарей в нем
средь дам, разодетых богато,
сидят за круглым столом.
Поют; под ладные песни
вращается стол и мир,
каждый час светлей и чудесней
их вечный, радостный пир.
Во храме — строги тени;
бледнее мертвецов
склоняют там колени
двенадцать чернецов.
Сам Бог внимает строго
святую их печаль,
в том храме — сердце Бога,
в том храме — святой Грааль!
Речь старца — гром призывный;
вот Он закрыл ларец,
исчезли замок дивный,
храм и дворец.
Сокрылся старец строгий;
один я в тьме ночной,
иду — и две дороги
бегут передо мной.
Ослеплена сияньем нестерпимым,
я прошептала робкие слова,
пред Женихом единственно любимым,
от ужаса и счастья нежива:
«Господь, умерь твоих лучей потоки,
не сжегшие моих очей едва!..
Как лезвие меча, они жестоки,
иль дай невесте ангельскую плоть!..»
Но замерли безумные упреки,
иные очи мне отверз Господь,
свевая с вежд моих туман печальный,
Он дал мне ужас света побороть.
Диск солнечный мерцал свечой венчальной;
все пламенным венцом окружено,
сияло Сердце, как сосуд хрустальный,
прозрачней, чем священное вино;
кровавая на нем зияла рана,
увито было тернием оно,
но, как светило блещет из тумана
над Ним, приосенив святую кровь.
Креста пылала вечная Hosanna.
И стал мне внятен глас: «Не прекословь!..
Прими свои последние стигматы,
да будет миру явлена любовь
невестою с Распятым сораспятой,
стань ученицей Сердца Моего,
и станешь вновь рожденной и Веаt'ой!..
Святой любви свершится торжество:
погаснет Солнце, мы пребудем вместе…
Лия лучи блаженства своего,
Святой Жених грядет к своей невесте!..»
Упала я пред Ним без сил вздохнуть
и, плача, улыбалась доброй вести,
и вдруг лучи мою рассекли грудь,
и сердцу моему так сладко было
к сосуду Сердца Божьего прильнуть,
и нас одно сиянье окружило.
Как запах ладана, в соборе воскресенье
Мне сладостно порой сопрано нежных пенье,
Как дорог мне пронзительный их звук,
Он, как соломинка, и тонок, и упруг,
Он складки стихарей собой напоминает,
Он дух печальный мой и нежит, и ласкает!..
Вот прозвучал орган раскатом громовым
И смолкнул… вот опять сопрано раздается,
Средь чуткой тишины струей прохладной льется
И рассыпается столбом воды живым…
Тогда торжественный орган свой бархат черный
Волнами звучными вновь развернет проворно,
Но гимн под сводами по-прежнему звучит,
Органа мощный вопль его не заглушит…
Напев молитвенный, как блеск свечей, мерцает,
Как перышко в волнах курений улетает…
Вновь развернул орган пред нами бархат свой…
Но снова зазвучал над нами гимн святой!..
Бесполым голосам мечтательно внимая.
Я вижу пред собой картин старинных ряд,
Забытых мастеров творенья воскрешая;
И херувимы вновь передо мной парят,
Лилеи нежные на крыльях голубиных,
Святой, чудесный сад цветов-детей невинных…
Напевы чистые и власть священных слов,
Вы для больных душой — живительный покров!..
Молюсь Тебе затем, что пять веков
легли меж нас, как строгие преграды,
Ты падший дух выводишь из оков
и не слепишь мои больные взгляды,
как солнца лик сквозь глыбы облаков!
Сойди в мой склеп надменна, как инфанта,
вся, как невеста, девственно-чиста,
мои давно безгласные уста
зовут Тебя: «О Santa, Santa, Santa!»,
дай силу мне стать рыцарем Христа!
Ты в сонме тех, чей каждый шаг — победа,
чей взор — огонь, чьи слезы — благодать,
родной страны печальница и мать,
вручи мне тайну ангельской беседы,
овце чужой приди спасенье дать!
В пыланиях своих не зная меры,
Ты истязала девственную плоть,
обеты «Vulnеrarи», «Nе rиdеrе!»
Ты приняла покорно, и Господь
Твой дух вознес к огням последней сферы!
Проклятья, вопли ужаса и дым
стремились ввысь, пылали квемадеро,
но Ты предстала знаменьем святым,
два пламени твои: Любовь и Вера
вдруг вознеслись виденьем золотым.
Ты в наши дни — лишь имя, лишь преданье,
но памятны для сердца все рыданья,
все лепестки Твоих девичьих грез,
растоптанных Тобой без состраданья,
и язвы все, что ведал лишь Христос!
Страдалица, Твой образ кротко-строгий
меня зовет на старые пути!..
В нас озлобленье плоти укроти,
и в Замке сердца, в царственном чертоге,
как мать, больное сердце приюти!
В урочный час и на условном месте
она пришла и стала у Креста:
«Я здесь, Жених, предстань Своей невесте!» —
шепнули робко строгие уста;
в потоке слез к Его ногам покорно
была ее молитва пролита,
и черный Крест на нити четок черной,
пылая, сжала жаркая рука;
она призыв твердила свой упорно,
и вдруг, светло-прозрачна и легка,
восхищенная силой несказанной,
всему земному стала далека.
и свет пронзил ей сердце, и нежданно
ее очам разверзшимся предстал
Жених, лучами славы осиянный,
и, затмевая звезды, Он блистал,
как в час великой славы на Фаворе,
Он трижды «Мир вам!» тихо прошептал,
но та же скорбь таилась в светлом взоре…
И, Крест омыв ручьем блаженных слез,
каких еще не исторгало горе,
«С рабой своей пребудь вовек, Христос!» —
она, раскрыв обятия, взмолилась,
вся зажжена огнем безумных грез;
над ними время вдруг остановилось,
и Он коснулся черного Креста,
все белым светом дивно озарилось,
и взор слепила каждая черта…
Вот снова мрак соткал свои покровы,
но грудь ее лучами залита,
нетленная звезда во тьме суровой,
сияет Крест пылающий на ней
и каждый миг, исполнясь силой новой,
все лучезарней, чище и сильней,
горят, его осыпавши чудесно,
узоры ослепительных камней —
в слезах земли зажжен огонь небесный!
Промчится, как шум бесследный,
все, чем славна земля…
Прииди, о Рыцарь Бедный,
на мои родные поля!
Лишь тебе борьба и битва
желанней всех нег,
лишь твоя молитва —
как первый снег.
Среди бурь лишь ты спокоен,
славословием сжегший уста,
Пречистой Девы воин
и раб Христа!
Ты в руках со святым Сосудом
сошедший во Ад,
предстань, воспосланный чудом,
отец и брат!
В дни темные волхвований,
в час близкого Суда,
воздень стальные длани,
и снизойдет звезда!
Трем забытым, святым обетам
нас отверженных научи;
по рыцарским, старым заветам
благослови мечи!
Не ты ли сразил Дракона
на лебеде, белом коне?
Не тебе ли, стеня, Аркона
сдалась вся в огне?
Не ты ли страсть и злато
отвергнул, презрел страх
и замок святой Монсальвата
вознес на горах?
Над святым Иерусалимом
не ты ли вознес Дары,
и паладином незримым
опрокинул врагов шатры?
Баллады в честь Ланцелота
не ты ли пропел,
и слезы дон Кихота
не твой ли удел?
В века, как минула вера
и вражда сердца сожгла,
ты один пред венцом Люцифера
не склонил чела.
Вдали от дня и света
ты ждешь свой день и час;
три святые обета
храни для нас!
Смиренный и непорочный.
любовник святой нищеты,
ты слышишь, бьет час урочный,
и к нам приходишь ты!
Прииди же в солнечной славе.
в ночи нищ, наг и сир,
чтобы не смолкло Avе,
не кончился мир!
Я был, как дева, робок и стыдлив,
меня бежал лукавый Искуситель,
бесплодно злую мудрость расточив.
Но не Тебе, Христос и мои Спаситель,
я в жертву сердце бедное принес,
уйдя из детской в строгую обитель.
Святая Дева дев и Роза роз,
я отдал все Тебе Одной, Мария,
без размышлений, колебаний, слез!
Я был еще дитя, когда впервые
с улыбкой благосклонной надо мной
склонила Ты свои черты святые,
и, молодость отдав Тебе Одной,
я принял целомудрия обеты
с благоговейно-строгой тишиной!
Вот детские, как сон, мелькнули леты,
и вот зарделись юности цветы,
но я хранил высокие запреты,
средь золота придворной суеты
и посреди тончайших обольщений.
Как мать, мне грустно улыбалась Ты,
живую благодать благоволений
мне в душу источая каждый миг…
Так в юности не знал я искушений.
моим щитом был Девы светлый лик.
Как мать, Ты наставленья мне шептала,
я, как дитя. к твоей груди приник,
и ревность с каждым часом возрастала…
Толпою дам придворных окружен,
ни разу я, как строгого забрала,
ресниц не поднял на прелестных жен,
страшась прочесть в их взорах знаки Ада,
к Тебе святою ревностью сожжен.
Так с ранних лет священная ограда
замкнула сердце, чуждое тревог,
и взоры упокоила лампада.
Я был во всем покорен, тих и строг,
я плоть, бичуя, изнурял сурово,
страшась вкусить плода, сорвать цветок
благоухающий иль молвить слово.
Я все забыл, друзей, отца и мать,
их взгляды встретить было б взглядам ново,
их имена не смел бы я назвать;
так каждый миг незримым внемля хорам,
я брел один, не смея глаз поднять,
по сумрачным и строгим коридорам.
и годы расточались, словно дым,
но Ты повсюду с нежно-строгим взором,
окружена сияньем золотым!..
Мать приняла сыновние моленья,
и в небо отошел я молодым.
Я шлю с небес свои благословенья
вам, девушки моей родной земли,
в Раю мне внятней ваши песнопенья,
мне ваши слезы здесь видней, вдали!
О верьте: взор святого прочитает
всю груду писем, брошенных в пыли;
когда собор поет и зацветает,
и в каждом сердце снова дышит май;
мой взор простая надпись умиляет:
«Заступнику, святому Луиджи, в Рай!»
Уже бледнеет мгла… встает заря, сияя,
Опять забытая надежда с вышины
Порхнула, робкому призыву отвечая,
И снова ожили все радужные сны…
Забыто все теперь, — раздумье и тревога,
Кошмары страшные и черные мечты!..
Где взор насмешливый, уста, что сжаты строго,
Где мудрость — спутница сердечной пустоты?!.
Опять остыл мой гнев, повисла длань без бою,
В душе — прощение злодеям и глупцам,
Я не тревожу грудь отмщеньем и враждою,
Я не ищу в вине забвения мечтам!..
Зову тебя, явись в отрадное мгновенье,
Бездонной ночи тьму любовью освети,
С небесной ласкою, с улыбкой всепрощенья
Вновь о бессмертии и счастьи возвести!
Пусть свет очей твоих волшебно вновь заблещет
И вдаль меня влечет, пусть вновь рука с рукой
Мы вместе шествуем, пусть дух не затрепещет,
Что прегражден наш путь скалистою грядой!
Прямой дорогою спокойно и свободно
Мы устремимся в путь, и всемогущий Рок
Мне силу ниспошлет, чтоб в битве благородной
Я, полный радости, принять участье мог!..
А если нам долга покажется дорога,
Я песней нежною усталость разгоню,
И вновь развеется душевная тревога.
И вновь очнемся мы в безоблачном раю!
Трем забытым, святым обетам
нас отверженных научи;
по рыцарским, старым заветам
благослови мечи!
Не ты ли сразил Дракона
на лебеде, белом коне?
Не тебе ли, стеня, Аркона
сдалась вся в огне?
Не ты ли страсть и злато
отвергнул, презрел страх
и замок святой Монсальвата
вознес на горах?
Над святым Иерусалимом
не ты ли вознес Дары,
и паладином незримым
опрокинул врагов шатры?
Баллады в честь Ланцелота
не ты ли пропел,
и слезы дон Кихота
не твой ли удел?
В века, как минула вера
и вражда сердца сожгла,
ты один пред венцом Люцифера
не склонил чела.
Вдали от дня и света
ты ждешь свой день и час;
три святые обета
храни для нас!
Смиренный и непорочный.
любовник святой нищеты,
ты слышишь, бьет час урочный,
и к нам приходишь ты!
Прииди же в солнечной славе.
в ночи нищ, наг и сир,
чтобы не смолкло Avе,
не кончился мир!
Страшно!.. Колокол проклятый
мир оплакал и затих.
Ты со мной, во мне, Распятый,
Царь, Господь и мой Жених!
Тайно в сумрак тихой кельи
сходишь Ты, лучи струя,
в четках, черном ожерелье
пред Тобой невеста я.
Я, склонясь, оцепенела,
лучезарен лик святой,
но, как дым. прозрачно тело.
и ужасен крест пустой.
Я невеста и вдовица,
дочь Твоя и сирота,
и незыблема гробница,
как подножие Креста.
Я шепчу мольбы Франциска.
чтоб зажегся, наконец.
ярче солнечного диска
надо мною Твой венец.
Веки красны, губы смяты,
но мольба звучит смелей,
возрасти на мне стигматы,
розы крови без стеблей!
. . . . . . . . . . . . . . .
То не я ль брела с волхвами
за пророческой звездой,
колыбель кропя слезами
возле Матери Святой?
То не я ли ветвь маслины
над Тобою подняла,
волосами Магдалины,
плача, ноги обвила?
В день суда и бичеванья
(иль, неверный, Ты забыл?)
Я простерлась без дыханья,
вся в крови, без слов, без сил.
То не я ли пеленала
пеленами плоть Христа,
и, рыдая, лобызала
руки, ноги и уста?
Там, в саду, где скрыл терновник
вход пещерный, словно сон,
Ты не мне ли, как садовник,
вдруг явился изязвлен?
Вот лобзая язву Божью,
вся навеки проклята,
припадаю я к подножью,
чтобы Ты сошел с Креста.
Завтра ж снова в час проклятый
в нетерпимом свете дня
беспощадно Ты, Распятый,
снова взглянешь на меня!
Простой сутаною стан удлиняя тощий,
смиренный, сумрачный — он весь живые мощи,
лишь на его груди великолепный крест
сверкает пламенем холодных, мертвых звезд.
Остыв, сжигает он, бескровный, алчет крови,
и складка горькая легла на эти брови.
И на его святых, страдальческих чертах
печать избранника, отверженника страх;
ему, подвижнику, вручен на труд великий
огонь светильника святого Доминика,
и уготована божественная честь,—
он весь — спокойная, рассчитанная месть.
Плоть грешников казня, он голубя безгневней,
он Страшного Суда вершит прообраз древний.
И мановением державного жезла
он всю Вселенную испепелит дотла.
Хоть, мудрый, знает он, что враг Христа проклятый
наложит черные и на него стигматы,
и братии тысячи сжигая, знает он,
что много тысяч раз он будет сам сожжен.
Запечатлев в веках свой лик ужасной славой,
ждет с тайной радостью он свой конец кровавый.
И чтит в себе свой сан высокий палача
и дланью Господа подятого бича.
Ступени алтаря отдав безумно трону,
он посохом подпер дрожащую корону,
но верный раб Христов, Господен верный пес
всех им исторгнутых он не залижет слез.
Он поборол в себе все страсти, все стихии,
песнь колыбельная его: «Avе Marиa!..»
О, да, он был другим, над ним в часы скорбей
парили Ангелы и стаи голубей,
он знал блаженство слез и кроткой благостыни,
мир одиночества и голоса в пустыне,
когда ему весь мир казался мудро-прост,
когда вся жизнь была молитва, труд и пост.
И зароненные рукой Пречистой Девы
в его душе цвели нетленные посевы;
когда его простым словам внимали львы,
склонив мечтательно роскошные главы;
он пил, как влагу, звезд холодное мерцанье,
он ведал чистые восторги созерцанья.
Благословляя все, он, как Франциск Святой,
был обручен навек лишь с Дамой Нищетой.
И он вернулся к нам… С тех пор ему желанно
лишь «Откровение» Святого Иоанна.
И вот, отверженный, как новый Агасфер,
он в этот мир низвел огонь небесных сфер.
И вот за Бога мстя, он мстит, безумец, Богу,
пытаясь одолеть тревогою тревогу.
Но злые подвиги, как черных четок ряд
обвили грудь его, впиваются, горят.
Над ним поникнул Крест и в нем померкла Роза,
вокруг зиянье тьмы, дыхание мороза,
и день и ночь над ним безумствует набат
и разверзается неотвратимый Ад!..
Здесь он бродил, рыдая о Христе,
здесь бродит он и ныне невидимкой;
вокруг холмы, увлажненные дымкой,
и деревянный крест на высоте.
Здесь повстречался первый с ним прохожий,
здесь с ним обнялся первый ученик.
здесь он внимал впервые голос Божий
и в небе крест пылающий возник.
Железный змей, безумием влекомый,
вдали бежал со свистом на закат,
и стало так все радостно-знакомо,
все сердцу говорило тайно: «Брат!»
Здесь даже тот, кому чужда земля,
кто отвергал обятия природы,
благословит и ласковые всходы
и склоны гор на мирные поля.
О Божий Град! То не ограда ль Рая
возносится на раменах холма?
Не дети ли и Ангелы, играя,
из кубиков сложили те дома?
И как же здесь не верить Доброй Вести
и не принять земную нищету?
О, только здесь не молкнет гимн Невесте
и Роза обручается Кресту.
Прими ж нас всех равно, Христова нива!
К тебе равно сошлися в должный срок
от стран полудня кроткая олива
и от земель славянских василек!
Вот голуби и дети у фонтана
вновь ангельскою тешатся игрой,
вот дрогнул звон от Santa Damиana,
ладов знакомых позабытый строй!
Все строже, все торжественней удары,
песнь Ангелов по-прежнему тиха,
— Придите все упасть пред гробом Клары,
пред розою, не ведавшей греха!
И верится, вот этою дорогой,
неся Любви святую мудрость в дар,
придут, смиреньем славословя Бога,
Каспар и Мельхиор и Балтазар!
И возвратятся, завтра ж возвратятся
забытые, святые времена,
концы вселенной радостно вместятся
в тот городок, где Рая тишина!
Лишь здесь поймет погибший человек,
что из греха и для греха он зачат,
и Сатана вдруг вспомнит первый век,
пред Бедняком смирится и заплачет.
— Pиеta, Sиgnorе! — … дрогнули сердца…
Какой упрек! Весь мир святей и тише,
и ближе до Небесного Отца,
чем до звезды, до черепичной крыши!
О мертвецах, почивших во гробу,
о всех врагах, мне сердце изязвивших,
о братьях всех любимых и любивших
я возношу покорную мольбу.
Страшней и крепче не было союза
меж Господом и смертным никогда!..
Вся жизнь твоя, многострадальный Суза,
ряд подвигов, мучений и стыда!..
Ты в каждом брате прозревал Иуду,
в плодах земных — яд райского плода,
отверженник, от колыбели всюду
ты осязал дыханье Сатаны,
едва спасенью верить смел, как чуду.
Ты вопросил, — и тайны Ада сны
разоблачили пред тобой до срока:
весь ужас неискупленной вины,
средь грешных сонмов, мучимых жестоко,
в стране Суда. где милосердья нет,
твой бледный лик твое ж узрело око,
и, пробудясь, ты страшный дал обет,
и стала жизнь твоя лишь жаждой муки,
и эти муки длились сорок лет.
Где б ни был ты, повсюду, в каждом звуке
ты слышал стук вбиваемых гвоздей,
распятые ты всюду видел руки;
ты жил один. страша собой людей,
как червь, иглой пронзенный, извиваясь,
и воплями смущая сон полей.
Но жаждал ты, слезами обливаясь,
лишь одного — продлить расплаты срок,
Отца-заимодавца ужасаясь,
и здесь отбыть положенный урок.
Итак, в гробу одной ногою стоя,
ты умирал и умереть не мог.
И было в этом знаменье благое!
Омыть в крови, как в огненной росе,
как мытарь, славословье лишь простое
ты смел шептать, простерт на колесе;
ты предал чину страшных покаяний
все деланья и помышленья все.
Ты меру превозмог земных страданий,
безумец, ты призвал на помощь ад
и преступил раскаяния грани.
Так день за днем от головы до пят
от язв гвоздиных яростно язвимый,
зажжен багровым заревом стигмат,
от смерти силой вышнею хранимый,
ты жаждал новых мук. и скорбный лик,
рыдая, отвратили серафимы.
Но ты, гася, как пламя, каждый крик,
питал под шерстяною власяницей,
как змей железных, звения вериг;
томим видений черной вереницей,
ища для язв повсюду новых мест,
страшась, чтоб сон не тяготил ресницы,
на раменах носил тяжелый крест,
утыканный дубовыми шипами,
молясь, да каждый плоть язвит и ест!
Ты шествовал запретными тропами,
бдел по ночам, по пояс обнажен,
осыпав язвы жадными клопами,
тысячекратно каждый час сожжен;
но те часы тебе казались кратки,
и вот, чтоб был Лукавый посрамлен,
ты сшил из кожи черные перчатки
и в них вонзил сто пятьдесят гвоздей,
и были сердцу их лобзанья сладки.
О, только раз на миг души твоей
коснулся луч и слезы умиленья
исторгнул из твоих слепых очей,
ты мирным сном забылся на мгновенье,
но снова тьма покрыла все кругом,
и вновь помчались адские виденья.
Но ты не пал, очнувшись пред Врагом,
до гроба дверь замкнул у темной кельи
и каждый луч с тех пор считал грехом,
страшась, как ада, райского веселья.
Ты голодал, спал на гнилой двери,
как зверь, в жару кровавого похмелья:
рыдая от зари и до зари,
ни на мгновенье не касаясь тела,
сказав надежде навсегда «Умри!»,
раскаянью не зная лишь предела…
И вот в виденье огненном Господь
предстал твоей душе оцепенелой,
вещая грозно: «Раб, казнящий плоть,
восстань из мрака ныне к жизни новой,
Наш гнев ты смел страданьем побороть;
восстань, гордец упрямый и суровый,
Я сам тебе отверзну райский сад,
но ведай днесь, когда б не Наше слово,
раскаянье твое пожрал бы Ад!»
Так, вняв Отцу, скончался бедный Суза,
и плоть его нетленна, говорят…
Когда ж и мы расторгнем наши узы,
и нас вернет безумье небесам
восстановить попранные союзы?..
Святой страдалец! Ты — прообраз нам,
отверженным, безумным, окаянным!
Дай мне прильнуть к твоим святым огням,
к твоим рубцам и язвам покаянным!..
Зажечь стигматы от твоих стигмат!
Да буду век безумным, сирым, странным!
Да вниду в Рай, благословляя Ад!..
И.
Четыре дня томительного сна,
четыре дня предчувствий беспокойных,
и, наконец, душа отрешена.
Вот развернул извивы звений стройных
торжественно-рыдающий хорал
взываний и молитв заупокойных.
Он близился, он грустно замирал,
и было мне, почившей так прекрасно,
следить, как в сердце пламень догорал,
и улыбаться странно-безучастно,
смотря, как к золотому гробу мать
и две сестры в слезах прильнули страстно.
Легла на сердце строгая печать,
им был восторг мои тайный непонятен,
не смела я их слезы понимать.
Вдруг тихий зов сквозь сон стал сердцу внятен,
и взор скорбящий в душу мне проник,
и вспыхнули огни кровавых пятен,
меня назвал Он трижды и поник,
а я, ответ замедлив свой, не знала,
то был ли голос Агнца, иль в тот миг
моя ж душа меня именовала;
но я была безгласна как дитя,
на милосердье Агнца уповала.
Он улыбнулся, содрогнулась я,—
а там, внизу, из брошенного тела,
скользнув по гробу, выползла змея,
клубясь, свивала звенья и свистела
и горстью мертвой пепла стала вдруг,
и вот я к Жениху простерла смело
огни моих крестообразных рук,
и дивные предстали мне виденья
среди моих неизреченных мук:
был искус первый — искус нисхожденья,
душа была низвергнута во Ад,
вокруг, стеня, толпились привиденья,
и в той стране, где нет пути назад,
черты родные всех, что сердцу святы,
я встретила и отвратила взгляд.
Была дыханьем огненным обята
я у разверстой пасти Сатаны,
заскрежетал он, словно мавр проклятый,
но вождь незримый с правой стороны
со мною шел, мне в сердце проливая
целительную влагу тишины.
За Женихом я шла, не уставая.
и невредима посреди огней
свершала путь, молясь и уповая,
сквозь все ряды мятущихся теней
по лестнице великой очищенья
и через седмь священных ступеней.
И каждый миг чрез новые мученья
меня влекла незримая рука,
изнемогая в муках восхожденья,
пережила я долгие века…
ИИ.
Услышав зов, склонилась я к подножью,
дух ангельский и девственное тело
предав Кресту, обята сладкой дрожью,
и, плоть свергая, тихо отлетела.
(Последнее то было обрученье!)
Поникли руки, грудь похолодела,
и замерло предсмертное биение;
вот отступили дальше в полумрак
мерцанья, славословья, песнопенья;
как воск мощей, простерта в строгой раке,
беззвучно я запела «Agnus Dеи!»,
и вот святые проступили знаки;
и миг последний был всего страшнее,
но тень крыла мне очи оградила,
я каждый миг свободней и смелее
по ступеням безмолвья восходила,
и близясь каждый миг к иным преградам,
при шаге каждом крепла в сердце сила.
Мой верный Страж ступал со мною рядом,
меня в пути высоком ободряя
то благостным, то непреклонным взглядом.
Вот заструились дуновенья Рая
неизреченны и невыразимы,
и луч не дрогнул, сердце мне пронзая.
А там, внизу, как стадо агнцев, дымы,
у наших ног теснясь благочестиво,
не двигались… Но мы неуловимы,
их ласке улыбнувшись торопливо,
влекомы восхождением упорным,
восстали там, где для души счастливой
последний путь отверст в окне узорном,
где искони в борении согласном —
два светоча на перепутьи горном —
луч белой Розы сочетался с красным…
Взглянула я, и вдруг померкли взоры,
и лик Вождя явился мне ужасным,
я вопросила с трепетом: «Который?»
Смешалось все, и сердце ослабело,
и замолчали ангельские хоры.
Я взоры вниз потупила несмело,
в груди сомненье страшное проснулось:
«Чье мертвое внизу простерто тело?» —
и вдруг в смертельном ужасе очнулась.