Свеж, завит, причесан гладко,
В парике с двойным пробором,
Улыбается так сладко,
Мало занят разговором.
В чистых, девственных перчатках,
И в услугах безконечен,
Он начальством в безпорядках
Никогда не был замечен.
С ним молчанье неразлучно,
Но зато, как воин бравый,
Он, где нужно—крикнет звучно:
— Левой-правой, левой-правой…
Кавалером бывши дамским,
Чужд он моднаго трезвона,
И обедает с шампанским
Постоянно у Донона;
Света высшаго скиталец,
Знает точно он науку,
Что подать кому—где палец,
Где два-три, а где всю руку.
На бильярде, кию верный,
Подвизается со славой,
Ходит с выправкой примерной —
Левой-правой, левой-правой!..
Труд считая лишней ношей,
Изо всей литературы
Об одной он Ригольбоши
Перечитывал брошюры.
Аплодируя Ристори,
Больше чтил он Леотара,
И чуждался в шумном споре
Полемическаго жара, —
И в прогрессе и в науке,
Перед гласностью лукавой
Умывал всегда он руки —
Левой-правой, левой-правой…
Был всегда он скромно весел,
И—поклонник всех балетов —
В бенефис брал пару кресел:
Для себя и для букетов.
Над ковром его кровати,
С увлечением поэта,
Муравьевой и Розатти
Два повешено портрета.
Он гордился безконечно
Межь актрис почетной славой,
Но принцип его сердечный —
Левой-правой, левой-правой…
Без душевных бурь и ломки
Он судьбой своей утешен;
Под надзором экономки
Сон его всегда безгрешен.
Под атласным одеялом
Грезит он—сны ясны, тихи —
О невесте с капиталом,
О стотысячной купчихе.
Лишь порой, в просонках, громко,
Крикнет в позе величавой,
Так что вздрогнет экономка:
— Левой-правой, левой-правой…
На борзом коне воевода cкакал
Домой с своим верным слугою;
Он три года ровно детей не видал,
Расстался с женой дорогою.
И в синюю даль он упорно глядит,
Глядит и вздыхает глубоко…
— «Далеко ль еще?» он слуге говорит.
Слуга отвечает: «далеко!»…
Уж стар воевода; скакать на коне,
Как прежде, он долго не может,
Но хочет узнать поскорей о жене,
Его нетерпение гложет.
Слуге говорит он: «Скачи ты вперед,
Узнай ты, все ль дома здорово,
С коня не слезая, у самых ворот,
И мчись ко мне с весточкой снова».
И скачет без устали верный слуга…
Скорее ему доскакать бы…
Вот видит знакомой реки берега
И сад воеводской усадьбы.
Узнал обо всем он у барских ворот
И вот, как опущенный в воду,
Печальные вести назад он везет
И жалко ему воеводу.
«Ну, что?» — Воевода скрывает свой вздох
И ждет. «Все в усадьбе исправно, —
Слуга отвечает: — лишь только издох
Любимый ваш сокол недавно».
«Ах, бедный мой сокол! Он дорог был мне…
Какой же с ним грех приключился?»
«Сидел он на вашем издохшем коне,
Сел падаль и с жизнью простился».
«Как, конь мой буланый? Неу́жли он пал,
Но как же погиб он, мой Боже!»
«Когда под Николу ваш дом запылал,
Сгорел вместе с домом он тоже».
«Что слышу? Скажи мне, мой терем спален,
Мой терем, где рос я, женился?
Но как то случилось?» «Да в день похорон
В усадьбе пожар приключился»…
«О, если тебе жизнь моя дорога,
Скажи мне, как брату, как другу:
Кого ж хоронили?» И молвил слуга:
«Покойную вашу супругу».
В домах купеческих, в помещичьих хоромах,
К торжественному дню крестин и именин.
Сбираясь угостить на славу всех знакомых,
Преображается ленивый славянин.
В парадных комнатах он наблюдает зорко
За чистотой. Скребут, метут полы,
В парадных комнатах с утра идет уборка.
С старинной мебели снимаются чехлы.
Из сундуков с наследными дарами
Является хрусталь, и бронза, и фарфор,
Покои устилаются коврами,
И с потолков причудливый узор
Гирляндами нависшей паутины
Снимается; из золоченых рам
Свежее смотрят старые картины.
Все для других готовится…
А там,
В тех задних комнатах, где не бывают гости,
Где целая семья и дышит и живет,
Во всех углах, куда свой взгляд не бросьте,
Нечистоту и грязь найдете круглый год:
Чад кухни, копоть, рваные диваны,
Тяжелый, спертый воздух с полутьмой
И стены с паутинной бахрамой,
Где флегматически блуждают тараканы.
Лохмотья роскоши, как язвы скрытых ран,
Здесь выдают всю истину открыто
И шепчут повесть внутреннего быта
В парадных комнатах пирующих славян.
Не теже ли парадные хоромы
Напоминает вам общественный наш быт,
Который там обставили хитро мы
Кулисами! Все ново, все блестит,
Подмостки приставляются к подмосткам,
Как золото горит на солнце мишура
И все, что нас коробило вчера,
Стирается под европейским лоском.
Как барский дом, приветливый с лица,
Кулис общественных нас тешит подмалевка,
Но в задних комнатах нам всем дышать не ловко,
Когда заглянем в них мы с черного крыльца.
Я уснул, и в каком-то безумном бреду
Мне приснился волшебный, невиданный свет:
Будто, в дивном саду
По цветам я иду
И бессмертные птицы поют мне привет
И кивают цветы мне головками вслед.
Вот селенья людей: лица — кровь с молоком,
Я не встретил убогой избы ни одной,
С нищетой селянин лишь по сказкам знаком…
Что за дикие сны снятся людям весной!..
***
Из-за рощ поднимались, росли города:
Пышной роскоши в них не найти и следов,
Но порок и нужда
Не свивали гнезда,
Под тяжелым ярмом непосильных трудов,
В самых дальних и темных углах городов.
О свободе гражданской, о братской любви
Споров нет там, как здесь на планете земной,
Но свобода и братство у всех есть в крови…
Что за дикие сны могут сниться весной!..
***
Не мрачит чистых душ преступления тьма,
И железные цепи для ног и для рук,
Эшафот и тюрма
Для людского ума
Там еще — непонятный, неслыханный звук.
Речи, странные мне, раздаются вокруг:
Как про зверский разбой, о войне говорят,
И нигде, проносясь над счастливой страной,
Я нигде не видал ни штыков, ни солдат…
Что за дикие сны могут сниться весной!..
***
Это вечное счастье в волшебной стране,
Вечный блеск незакатного дня
В заколдованном сне
Были тягостны мне,
И в бреду бесконечно смущали меня.
Грешный мир наш земной, мир печали и слез,
Так сжился, так сроднился со мной,
Что шептал я невольно, очнувшись от грез:
Что за дикие сны прилетают весной!..
Русокудрая головка!
Занят я твоей судьбой,
И —мне горько и неловко
Лгать, дитя, перед тобой.
Русокудрая головка!
Ты, как ангел создана;
Но родная обстановка
Сокрушительно —сильна.
Не такия с ней сражались
Дети слабыя, как ты,
И безсильно наклонялись,
Как завялые цветы.
Светлый путь, любовь и воля…
В них ты веруешь шутя,
Но едва-ль такая доля
Предстоит тебе, дитя!
Сердце счастьем заохотив,
Я тебя не обману…
Нет, ребенок мой, напротив,
Я разсказывать начну —
О среде, где счастье редко,
Где обычай —Бог людской,
Где золоченная клетка
Ждет тебя с твоей тоской.
С жаждой силы и свободы, —
Ждет та сфера, жадно ждет,
Где толпе свои клейноды
Только пошлость создает,
Где нет бури… Что за бури!
Не оне страшны, —страшна
Пылкой, огненной натуре
Лишь немая тишина,
Да затишье праздной скуки
Без борьбы и без труда,
Где опущенныя руки
Лень сковала на-всегда…
Жизнь пройдет —и не узнаешь
И с непочатой душой.
Как другия, ты истает
Воскуяровой свечей.
Гнет, осмеянныя грезы,
Неоконченный роман,
Недоплаканныя слезы
И супружеский обман —
Вот одна я таже сказка,
Напеваемая нам,
Обыденная развязка
Обыденных наших драм.
Потому, малютка, больно
За тебя мне не шутя;
Если ж я солгал невольно,
Если ж, мился дитя,
И ошибся, может статься
То, поверь, я был бы рад
Так почаще ошибаться
И пророчить не впопад.
Лишь только память разшевелишь, —
Припомнишь все, как жизнь прошла.
Я в жизни сделал много зла…
Но только самому себе лишь.
Я не умел искусно лгать,
Хотя завидно то искусство,
Но мог приятеля прижать…
К своей груди в избытке чувства.
Я презирал всех оргий гул,
Не походил на забияку,
И даже спину часто гнул…
Когда кормил свою собаку.
Составить круглый капитал, —
Имел всегда такую страсть я,
И — признаюсь вам — взятки брал…
Когда везло мне в картах счастье.
В дни юности я вспыльчив был;
Мне скажут дерзость — вспыхнут уши,
Я не владел собой и бил…
Нередко в жизни бил баклуши.
В семье моей был сущий ад;
Жена однажды расхворалась
И я тогда был очень рад…
Когда она в живых осталась.
Боясь друзей, как и врагов,
(Людская дружба — та же ноша)
Я не платил своих долгов…
За тем, что в долг не брал ни гроша.
О, вольнодумство! Много слез
И мук мне стоило всегда ты!..
Однажды, помню, я донес…
Больную нищенку до хаты.
Друзья! Сорватьcя с ваших губ
Насмешка горькая готова.
Скажите прямо: он был глуп!
И будет верно ваше слово.
Когда в гробу я кончу век,
Пускай друзья воскликнут дружно.
„Он был преглупый человек!“
Мне похвалы иной не нужно.
Я говорю не наобум
И убеждения не скрою,
Что в дураках бывает ум
И глупы умники, порою.
Лишь только память расшевелишь, —
Припомнишь все, как жизнь прошла.
Я в жизни сделал много зла…
Но только самому себе лишь.
Я не умел искусно лгать,
Хотя завидно то искусство,
Но мог приятеля прижать…
К своей груди в избытке чувства.
Я презирал всех оргий гул,
Не походил на забияку,
И даже спину часто гнул…
Когда кормил свою собаку.
Составить круглый капитал, —
Имел всегда такую страсть я,
И — признаюсь вам — взятки брал…
Когда везло мне в картах счастье.
В дни юности я вспыльчив был;
Мне скажут дерзость — вспыхнут уши,
Я не владел собой и бил…
Нередко в жизни бил баклуши.
В семье моей был сущий ад;
Жена однажды расхворалась
И я тогда был очень рад…
Когда она в живых осталась.
Боясь друзей, как и врагов,
(Людская дружба — та же ноша)
Я не платил своих долгов…
За тем, что в долг не брал ни гроша.
О, вольнодумство! Много слез
И мук мне стоило всегда ты!..
Однажды, помню, я донес…
Больную нищенку до хаты.
Друзья! Сорватьcя с ваших губ
Насмешка горькая готова.
Скажите прямо: он был глуп!
И будет верно ваше слово.
Когда в гробу я кончу век,
Пускай друзья воскликнут дружно.
«Он был преглупый человек!»
Мне похвалы иной не нужно.
Я говорю не наобум
И убеждения не скрою,
Что в дураках бывает ум
И глупы умники, порою.
По недвижным чертам молодаго лица
По глазам, по улыбке твоей не узнаешь,
Что ты бедная, гордо и молча страдаешь,
Что страданью глубокому нет и конца.
Ты страдаешь втройне, — только я это видел, —
За себя, за растрату погубленных сил,
За того, кто ревниво тебя ненавидел,
И потом за того, кто терзанья любил.
Ненавистная дочь, ты семьей проклиналась,
Как жена, жизнь свою ты должна проклинать,
И как мать, безконечно несчастной являлась:
У тебя сына отняли, бедная мать!..
Но без слез и без жалоб, чтоб вызвать участье,
Веры в лучший и светлый удел лишена —
И как дочь, и как мать, и жена,
Затаила в себе ты всю горечь несчастья
С целомудрием гордой души…
Ты не бросилась в воду в полночной тиши,
Не искала в разврате спасенья,
И его золотой, обаятельный грех
На ресницы твои сладких снов искушенья
Никогда не сводил… Ты была не из тех
Слабых душ, что в могиле находят забвенье,
Иль в безумном разврате забыться хотят,
Словно даст им забвенье безумный разврат.
Нет, страдалица гордая, жить ты осталась,
Неубитая жизнью, и те,
Что́ дивились спокойной твоей красоте,
Если ты между ними порою являлась —
Никогда не прочтут, может быть,
В темных взорах, глубоких как море,
Сколько муки и жгучаго горя
Ты умела в себе затаить.
По недвижным чертам молодого лица
По глазам, по улыбке твоей не узнаешь,
Что ты бедная, гордо и молча страдаешь,
Что страданью глубокому нет и конца.
Ты страдаешь втройне, — только я это видел, —
За себя, за растрату погубленных сил,
За того, кто ревниво тебя ненавидел,
И потом за того, кто терзанья любил.
Ненавистная дочь, ты семьей проклиналась,
Как жена, жизнь свою ты должна проклинать,
И как мать, бесконечно несчастной являлась:
У тебя сына отняли, бедная мать!..
Но без слез и без жалоб, чтоб вызвать участье,
Веры в лучший и светлый удел лишена —
И как дочь, и как мать, и жена,
Затаила в себе ты всю горечь несчастья
С целомудрием гордой души…
Ты не бросилась в воду в полночной тиши,
Не искала в разврате спасенья,
И его золотой, обаятельный грех
На ресницы твои сладких снов искушенья
Никогда не сводил… Ты была не из тех
Слабых душ, что в могиле находят забвенье,
Иль в безумном разврате забыться хотят,
Словно даст им забвенье безумный разврат.
Нет, страдалица гордая, жить ты осталась,
Неубитая жизнью, и те,
Что́ дивились спокойной твоей красоте,
Если ты между ними порою являлась —
Никогда не прочтут, может быть,
В темных взорах, глубоких как море,
Сколько муки и жгучего горя
Ты умела в себе затаить.
Муза! прочь от меня!
Я с тобой разрываю все узы.
Право честного слова ценя,
В мир хочу я явиться без музы.
Прочь, развратница!.. Твой Геликон
Шарлатанам стал местом базара,
Лучезарный твой бог Аполлон
Нарядился в ливрею швейцара;
Опозоренный, дряхлый старик
Мелкой лестью сменил вдохновенье
И в прихожих в грязи униженья
От речей неподкупных отвык.
Муза, прочь!.. Не нужна
Мне опора твоя ненавистная;
Ты, порой как весталка скромна,
То нагла, как блудница корыстная.
Перед юным и честным певцом
Ты свой умысел гнусный скрывала:
Подходила с невинным лицом,
Как невеста, пред брачным венцом,
Целомудренно взор опускала.
Ты водила поэта в поля
В наши грустные, русския степи:
Ты рыдала, кляня —
Крепостничества ржавые цепи,
Ты на вопли народные воплем своим отвечала
И могучая песня стонала,
Как стонала родная земля.
Время шло. На сатиры избитые мода
Обратилась в плохое фиглярство,
Спали цепи с народа.
На глазах изумленного барства.
На старинные темы напев,
Что ни шаг представлял неудобства
И свободная муза свой гнев
Променяла на лиру холопства...
А ты, поэт спокойный путь избрав,
Не постыдился нового юродства:
За чечевичную похлебку, как Исав,
Ты на обедах продал первородство.
Нет, муза, прочь!..
Жизнь, обновись! — О, желанье нескромное!
Давит тебя только скука смертельная…
Умное слово подметишь — заемное,
Ласке поддашься — так, верно, поддельная.
Книгу раскроешь — одни повторения,
Скучны зады для ума ненасытного;
Даже в разврате, в любом преступлении
Нет у людей ничего самобытного.
Самый разгул измельчал до ничтожества,
Юности нет в нем и нет вдохновения;
Только копо́шется многое множество
Мелких страстшек… Во всем расслабление,
Все опустилось от вечного роздыха,
Словно застыла кровь наша ленивая…
Воздуха хочется, свежего воздуха!..
Только напрасно желанье тоскливое.
Воздух недвижен, как будто над кладбищем
В летние дни, утомительно знойные;
Замкнутый мир наш становится пастбищем.
Где мы пасемся, сонливо-покойные.
На перепутьи мы, что ли? Осталось нам
Это одно утешенье печальное,
И над тобой, наша лень колоссальная,
Люди смеются с злорадством безжалостным.
Не научила история прошлая,
Нас ничему, разве только терпению;
Тянется жизнь, как комедия пошлая
Пошлого автора, но к представлению
Все равнодушно и тупо относятся:
Вижу повсюду довольные лица я,
Только, порой, из райка свист доносится,
Да и его усмиряет полиция.
Мимо окон, все чаще весною,
Погробальные поезды тянутся,
А за ними печали растут, как волна за волною:
Жены мертвых в надеждах обманутся,
Дети их сиротами останутся;
Сыновья, удаляясь на вечный покой,
Унесут в гроб с собою мечты золотые,
И польются, польются рекой
Слезы матери, слезы святые.
И все чаще проходят печальные
Под окном кортежи погребальные;
У толпы городской перепуганный вид,
Самый воздух способствует сплину,
И все чаще и чаще могильщика заступ стучит,
Пробивая замерзшую глину…
Но утешимся…
Долг отдав почивших на печальной тризне,
Похороним мертвых и вернемся к жизни.
Нечего томиться нам напрасным страхом:
Смерть неумолимо каждым новым взмахом
Грозного оружья над толпой живущей
Расчищает место юности грядущей.
С каждым новым взмахом валится в могилу
Все, что только давит молодую силу:
Старые преданья с поколеньем старым,
Дикость предрассудков с самодурством ярым
И застой упорный, враг людей давнишний…
Что ни день — спадает с жизни тормоз лишний,
Что ни день, то гибнут грубые понятья,
Произвол и рабство… Так утешьтесь, братья!
Рвите с темным прошлым роковые нити
И свои поминки в праздник обратите.
Во поле березынька стояла,
Во поле кудрявая стонала:
«Некому кудрявой защитити,
Не к кому прибегнуть мне к защите;
Вновь на каждом листике березы
Выступают, словно жемчуг, слезы
От беды — невзгоды неминучей,
И опять зовут меня «плакучей».
Тошно мне! Настали дни иные.
Публицисты — люди озорные,
Соблазнившись строгостью острогов,
Уськают российских педагогов
И, назад указывая путь им,
Голосят: «Вернитесь снова к прутьям,
Прибегайте — и почаще — к розгам:
Только розги могут детским мозгом
Управлять, как руль, в житейском море, -
А не то с детьми вам будет горе.
Им нужна „березовая каша“;
Эта каша — мать родная наша…
Вырубайте же березки по проселкам
И детей порите с чувством, с толком,
С расстановкою, приличной делу:
Все, что больно молодому телу,
То смиряет детский ум строптивый,
Так что мальчик резвый и ленивый,
Только из боязни жгучей боли,
Даст зарок не баловаться боле».
Так береза во поле стонала
И, роняя слезы, причитала;
Смысл речей был жалобен и горек,
А Суворин, в руку взяв топорик,
Подрубал «плакучие» березки
И, отправив в собственной повозке
В город их, в своей конторе даже
Выставил для розничной продажи.
Ходит, рот розиня,
По Москве Тарас.
Все в столице диво
Для мужицких глаз.
Перед колокольней
Стал он, и глядит:
«Галок-то, вот галок
Сколько там сидит».
Стал считать он галок,
Вдруг солдат идет…
«Ну, чего стоишь ты
Здесь розиня рот?
Скалишь только зубы»?..
— «Галок счесть хочу,
Господин служивый»…
«Я-те проучу…
Ты казенных галок
В городе считал?.
Нет, шалишь, друг милый,
Марш за мной в квартал».
— «Смилуйся, служивый!
В чем я виноват?»
«В чем? казенных галок
Не считай здесь, брат…»
— «Смилуйся, служивый!
Ты ужь больно крут…»
«Ну, пойдем, в квартале
Дело разберут».
— «Смилуйся, служивый!
Хочешь денег взять?»
«Ну, а сколько галок
Смел ты насчитать?»
— «Три десятка…» —«Ладно,
Нрав не злобен мой, —
Дай мне тридцать гривен
И пошел домой.
— «На, служивый, только
Не води лишь в часть:
Знамо, в это место
Нѐ-любо попасть!..»
Вот в артель вернулся
С хохотом Тарас.
«Ты чему смеешься?
Али с пьяных глаз?»
Говорят Тарасу…
«Ну, чему ты рад?»
— «Москаля надул я,
Даром что солдат:
Насчитал я галок
Сотни две —смотри,
А его уверил,
Что десятка три.
Только тридцать гривен
Отдал ему я…
Что же, братцы, сметка
Есть ли у меня?..»
Под гул трескучих, модных фраз,
Устав от горя и неволи,
Ты ожидала среди нас
Какой-то лучшей, светлой доли.
В среде тупых и злых людей
Рутины, тьмы и предрассудка —
За торжеством иных идей
Следила, женщина, ты чутко.
Мы верим в счастье наобум,
Когда кругом не видим счастья…
Запуганный и робкий ум
Поверил в призрак полновластья.
«Гражданке — место и права!»
Тебе кричали… Где ж все это?
То все одни «слова, слова»,
По выражению Гамле́та.
В родной семье у очага
И на общественной арене
Свободу женщин, как врага,
Встречали мы: «Цари на сцене,
Будь фигуранткой, грабь нас, тешь
Кокетством, грацией, приданным,
Но чтоб права одни и те ж
Делить с мужчиной?!.. Ты жалка нам!»
Пойми ж теперь, кто ты для нас,
И скрой иронию печали:
Ты — или кукла напоказ,
Иль львица в светлой, бальной зале,
Иль мать, скорбящая весь век,
Жена, наложница, вакханка,
Но ты для нас не «человек»,
Игрушка ты, а не гражданка.
На миг обманута судьбой,
Влачишь ты прежний жребий жалкий
Очаровательной рабой,
Иль обесчещенной весталкой.
Шлет нам гостинцы Восток
Вместе с посольством особым.
«Ну-ка, веди, мужичок,
Их по родимым трущобам».
Ходят. Все степи да лес,
Все как дремотой одето…
«Это ли русский прогресс?»
— «Это, родимые, это!..»
В села заходят. Вросли
В землю, согнувшись, избенки;
Чахлое стадо пасли
Дети в одной рубашонке;
Крытый соломой навес…
Голос рыдающий где-то…
«Это ли русский прогресс?»
— «Это, родимые, это!..»
Город пред ними. В умах
Мысль, как и в селах, дремала,
Шепчут о чем-то впотьмах
Два-три усталых журнала.
Ласки продажных метресс…
Грозные цифры бюджета…
«Это ли русский прогресс?»
— «Это, родимые, это!..»
Труд от зари до зари,
Бедность — что дальше, то хуже.
Голод, лохмотья — внутри,
Блеск и довольство — снаружи…
Шалости старых повес,
Тающих в креслах балета…
«Это ли русский прогресс?»
— «Это, родимые, это!..»
«Где ж мы, скажи нам, вожак?
Эти зеленые зимы,
Голые степи и мрак…
Полно, туда ли зашли мы?
Ты нам скажи наотрез,
Ждем мы прямого ответа:
Это ли русский прогресс?»
— «Это, родимые это!..»
Сколько люди мне советов
Надавали, правый Боже!
Отплачу за те услуги
Я советами им тоже.
Люди-братья! Люди-сестры!..
Дружно мир вы разделите:
Сестрам — спальня, сестрам — кухня,
Братья — шар земной возьмите.
Полюбите все друг друга:
Если хлеба нет у брата,
Пусть он будет тем утешен,
Что сосед живет богато.
Если счастье надоело,
Говори нелицемерно
Всем в глаза святую правду:
Попадешь в беду наверно.
Если честным человеком
Хочешь жить ты до кладбища,
То веревку свей покрепче
И давись на ней, дружище.
Если глупость скажешь — это
Пусть тебя и не тревожит:
Слово умное, как выстрел,
Испугать нас только может.
Если муж с женой не ладит,
То для опыта, на смену,
Пусть любовницу возьмет он
И — жене познает цену.
Если бедная супруга
Все пороки видит в муже,
Пусть отдаст себя другому:
Этот вдвое будет хуже.
Если в дом умалишенных
Попадешь ты, к Штейну, что ли, —
Знай, что ты умнее многих
Проживающих на воле.
Молчи, толпа!.. Твой детский ропот
Тревожит мирный сон гражда́н.
Ужели был напрасно дан
Тебе на свете долгий опыт?..
Тебя, капризную толпу,
Ведем мы к истине, к науке
И, яркий светоч взявши в руки,
Твою житейскую тропу
Мы озаряем блеском знанья.
Среди блестящего собранья
Мы проливаем много слез,
Слагая речь за бедных братий,
За всех, кто много перенес
Обид, гонений и проклятий.
Твои невзгоды и тоску
Мы чтим в созданиях поэта
И среди зе́мского совета
Даем мы место мужичку;
Всему, что сиро и убого,
Мы сострадали столько раз
И Ломоносова дорога
Открыта каждому из вас.
Чего ж вам надо? Не робея
Вкушайте знанья сладкий сок:
Сплетем лавровый мы венок
Для гениального плебея
И — будь он се́лянин простой,
Пред ним преклонимся мы дружно.
Чего же вам, безумцы, нужно?
Того ль, чтоб дождик золотой,
Как манна, падал прямо с неба,
Балуя праздностью народ?
Чего же вам недоcтает?
Чего ж хотите?..
Хлеба! Хлеба!..
«Кто ты, прекрасная жена?
До этих пор тебя нигде я
Не видел в наши времена
Среди народа…»
— Я идея!
Безстрастье истины ценя,
Я родилась гермафродитом,
Но люди бегают меня;
Цепями рабскими звеня,
Они бредут путем избитым,
Пред каждой новою тропой
Дрожат ордою непреклонной
И платят злобою слепой
Мне за тревогу мысли сонной.
Язык мой прост. Как солнца свет,
Доступен всем он в мире Божьем,
Где я скитаюсь сотни лет,
Но, распростерт перед подножьем
Богини пошлости земной,
Народ и знать меня: не хочет
И, обезумленный, больной,
То проклинает, то хохочет,
То буйно пляшет предо мной;
А в тех, которых в дни гоненья
Я выше ставила других,
Бросает грязь он, иль каменья,
Иль под ногами топчет их.
И так всегда я одинока…
Но я безсмертна на земле.
Быть может, время не далеко,
Когда с сияньем на челе
Пойду в триумфе я великом
И голос мой, как Божий гром,
Не заглушат ни хриплым криком,
Ни грозным пушечным ядром.
Нет, не в столице, не при устье
Гранитом скованной Невы,
А там, в уездном захолустье
Ищите русской жизни вы.
Здесь европейское обличье
Скрывает а́брис русских лиц,
Здесь все годятся без различья
В граждане избранных столиц.
Здесь всюду «принципы» и «цели»,
Протесты против тьмы и зла,
Здесь разговорами о деле
Мы заменяем все дела.
Привыкнув к толкам бесполезным
Спешите, сев на пароход,
Туда, где в городке уездном
Жизнь первобытная идет.
Там допетровская дремота
И та же вековая лень;
От прочих дней одна суббота
Отличена, как банный день.
В затишье мертвом речки вскрытье
Уже есть пища для ума;
Родит исправница — событье,
Падет корова — кутерьма,
Наедет суд — волненья на год,
И разнится от года год,
По урожаю день и ягод
С чумою на рогатый скот.
Побудьте месяц в этой сфере,
Чтоб не забыть о ней весь век:
Там полу-люди, полу-звери,
Там истый русский человек.