Заочный друг! чтоб счастье было прочно,
Прошу тебя, со мной ты встречи не ищи,
Ты лучше продолжай любить меня заочно
И о желании увидеться — молчи.
За встречею придут, быть может, к нам печали,
Раскаянье, иль ненависть врагов…
Довольны мы, пока друг друга не встречали:
Ведь люди и богов за то лишь почитали,
Что никогда не видели богов.
Тихая звездная ночь.
Друг мой, чего я хочу?
Сладки в сметане грибы
В тихую звездную ночь.
Друг мой, тебя я люблю,
Чем же мне горю помочь?
Будем играть в дурачки
В тихую звездную ночь.
Друг мой! Умен я всегда,
Днем я — от смысла не прочь.
Лезет в меня ерунда
В теплую звездную ночь.
Для счастья личнаго ужасно
Терять вас, лучших дней друзья,
Но очистительно-прекрасна
Смерть ходит по свету, безстрастна,
Как неподкупный судия.
Смерть—революция природы.
Она, как мрачный друг свободы,
Сметает дряхлый мир с земли,
Чтоб поколений новых всходы
На ней привольнее росли.
Так горе самое слабеет,
Излившись ливнем жарких слез,
И сердце снова молодеет;
Так после славных, вешних гроз
Земля цветет и зеленеет.
Сам я не знаю, как это со мною случается:
День не увижу тебя и безумно грущу,
Вновь я с тобою — и снова хандра разыграется,
На сердце скверно и снова я шляпы ищу.
Очень скучна уж друг в друге уверенность вечная,
Нужно хоть чем-нибудь жизнь обновить, наконец…
Спячка ума, как и долгая спячка сердечная,
Гибель счастливейших самых умов и сердец.
Хоть увлекись кем-нибудь ты; я тоже попробую…
Эта измена не может же нас изменить!..
Скучное счастье свое, обновив его злобою.
Станем, пожалуй, мы больше беречь и ценить.
Ты полон, друг, высоких дум,
Мещански-доблестных стремлений,
И верит собственный твой ум
В свой собственный творящий гений.
Но это кончится все вдруг,
Все выгорит в стремленьи быстром —
И станешь ты, мой юный друг,
Вполне законченным филистром.
Угаснут прежния мечты,
Послушный голосу природы,
О размножении породы
Начнешь заботиться лишь ты;
Иной задачей оживленный,
Ты ею ум свой обновишь,
И для отчизны умиленной
Филистров юных наплодишь.
Трудись, пока достанет силы,
Тебе дарованной Творцом, —
И назовут тебя, мой милый,
Предобросовестным самцом!
Есть у судьбы свои капризы:
Так конь могучий и лихой,
На скачках получавший призы,
Вдруг ногу вывихнет, порой —
Его торжеств минуло время,
Победам наступил конец,
Но оставляется на племя
Сломавший ногу жеребец.
Сколько люди мне советов
Надавали, правый Боже!
Отплачу за те услуги
Я советами им тоже.
Люди-братья! Люди-сестры!..
Дружно мир вы разделите:
Сестрам — спальня, сестрам — кухня,
Братья — шар земной возьмите.
Полюбите все друг друга:
Если хлеба нет у брата,
Пусть он будет тем утешен,
Что сосед живет богато.
Если счастье надоело,
Говори нелицемерно
Всем в глаза святую правду:
Попадешь в беду наверно.
Если честным человеком
Хочешь жить ты до кладбища,
То веревку свей покрепче
И давись на ней, дружище.
Если глупость скажешь — это
Пусть тебя и не тревожит:
Слово умное, как выстрел,
Испугать нас только может.
Если муж с женой не ладит,
То для опыта, на смену,
Пусть любовницу возьмет он
И — жене познает цену.
Если бедная супруга
Все пороки видит в муже,
Пусть отдаст себя другому:
Этот вдвое будет хуже.
Если в дом умалишенных
Попадешь ты, к Штейну, что ли, —
Знай, что ты умнее многих
Проживающих на воле.
Лишь только память разшевелишь, —
Припомнишь все, как жизнь прошла.
Я в жизни сделал много зла…
Но только самому себе лишь.
Я не умел искусно лгать,
Хотя завидно то искусство,
Но мог приятеля прижать…
К своей груди в избытке чувства.
Я презирал всех оргий гул,
Не походил на забияку,
И даже спину часто гнул…
Когда кормил свою собаку.
Составить круглый капитал, —
Имел всегда такую страсть я,
И — признаюсь вам — взятки брал…
Когда везло мне в картах счастье.
В дни юности я вспыльчив был;
Мне скажут дерзость — вспыхнут уши,
Я не владел собой и бил…
Нередко в жизни бил баклуши.
В семье моей был сущий ад;
Жена однажды расхворалась
И я тогда был очень рад…
Когда она в живых осталась.
Боясь друзей, как и врагов,
(Людская дружба — та же ноша)
Я не платил своих долгов…
За тем, что в долг не брал ни гроша.
О, вольнодумство! Много слез
И мук мне стоило всегда ты!..
Однажды, помню, я донес…
Больную нищенку до хаты.
Друзья! Сорватьcя с ваших губ
Насмешка горькая готова.
Скажите прямо: он был глуп!
И будет верно ваше слово.
Когда в гробу я кончу век,
Пускай друзья воскликнут дружно.
„Он был преглупый человек!“
Мне похвалы иной не нужно.
Я говорю не наобум
И убеждения не скрою,
Что в дураках бывает ум
И глупы умники, порою.
Лишь только память расшевелишь, —
Припомнишь все, как жизнь прошла.
Я в жизни сделал много зла…
Но только самому себе лишь.
Я не умел искусно лгать,
Хотя завидно то искусство,
Но мог приятеля прижать…
К своей груди в избытке чувства.
Я презирал всех оргий гул,
Не походил на забияку,
И даже спину часто гнул…
Когда кормил свою собаку.
Составить круглый капитал, —
Имел всегда такую страсть я,
И — признаюсь вам — взятки брал…
Когда везло мне в картах счастье.
В дни юности я вспыльчив был;
Мне скажут дерзость — вспыхнут уши,
Я не владел собой и бил…
Нередко в жизни бил баклуши.
В семье моей был сущий ад;
Жена однажды расхворалась
И я тогда был очень рад…
Когда она в живых осталась.
Боясь друзей, как и врагов,
(Людская дружба — та же ноша)
Я не платил своих долгов…
За тем, что в долг не брал ни гроша.
О, вольнодумство! Много слез
И мук мне стоило всегда ты!..
Однажды, помню, я донес…
Больную нищенку до хаты.
Друзья! Сорватьcя с ваших губ
Насмешка горькая готова.
Скажите прямо: он был глуп!
И будет верно ваше слово.
Когда в гробу я кончу век,
Пускай друзья воскликнут дружно.
«Он был преглупый человек!»
Мне похвалы иной не нужно.
Я говорю не наобум
И убеждения не скрою,
Что в дураках бывает ум
И глупы умники, порою.
ПАРАЛЛЕЛЬ
Уж много лет без утомленья
Ведут войну два поколенья,
Кровавую войну;
И в наши дни в любой газете
Вступают в бой «Отцы» и «Дети»,
Разят друг друга те и эти,
Как прежде, в старину.
Мы проводили как умели
Двух поколений параллели
Сквозь мглу и сквозь туман.
Но разлетелся пар тумана:
Лишь от Тургенева Ивана
Дождались нового романа —
Наш спор решил роман.
И мы воскликнули в задоре:
«Кто устоит в неравном споре?»
Которое ж из двух?
Кто победил? кто лучших правил?
Кто уважать себя заставил:
Базаров ли, Кирсанов Павел,
Ласкающий наш слух?
В его лицо вглядитесь строже:
Какая нежность, тонкость кожи!
Как снег бела рука.
В речах, в приемах — такт и мера,
Величье лондонского «сэра», —
Ведь без духов, без несессера
И жизнь ему тяжка.
А что за нравственность! О боги!
Он перед Феничкой, в тревоге,
Как гимназист, дрожит;
За мужика вступаясь в споре,
Он иногда, при всей конторе,
Рисуясь с братом в разговоре,
«Du calmе, du calmе!» — твердит.
Свое воспитывая тело,
Он дело делает без дела,
Пленяя старых дам;
Садится в ванну, спать ложася,
Питает ужас к новой расе,
Как лев на Брюлевской террасе
Гуляя по утрам.
Вот старой прессы представитель.
Вы с ним Базарова сравните ль?
Едва ли, господа!
Героя видно по приметам,
А в нигилисте мрачном этом,
С его лекарствами, с ланцетом,
Геройства нет следа.
Он в красоте лишь видит формы,
Готов уснуть при звуках «Нормы»,
Он отрицает и…
Он ест и пьет, как все мы тоже,
С Петром беседует в прихожей,
И даже с горничной, о боже!
Играть готов идти.
Как циник самый образцовый,
Он стан madamе де-Одинцовой
К своей груди прижал,
И даже — дерзость ведь какая, —
Гостеприимства прав не зная,
Однажды Феню, обнимая,
В саду поцеловал.
Кто ж нам милей: старик Кирсанов,
Любитель фесок и кальянов,
Российский Тогенбург?
Иль он, друг черни и базаров,
Переродившийся Инсаров —
Лягушек режущий Базаров,
Неряха и хирург?
Ответ готов: ведь мы недаром
Имеем слабость к русским барам —
Несите ж им венцы!
И мы, решая все на свете,
Вопросы разрешили эти…
Кто нам милей — отцы иль дети?
Отцы! отцы! отцы!
Христос воскрес! Я помню времена:
Мы этот день с волненьем невозвратным
Встречали кружкой доброго вина
И честным поцелуем троекратным.
Пылал румянец юношеских лиц,
В речах срывались искренность и сила
И общее лобзанье свято было,
Как чистый поцелуй отрокови́ц.
Но шли года. Редел кружок наш тесный,
Жар юности в друзьях моих исчез
И не с кем встретить праздник наш воскресный
И некому сказать: Христос воскрес!..
Христос воскрес! Напрасно ждать ответа…
Одних уж нет, другие далеко,
Среди снегов, где северное лето
Так сумрачно, так грустно-коротко.
К другим же, изменившим нам, собратьям
Я только сожаленье сохраню
И грязным их циническим пожатьем
Своей руки теперь не оскверню.
Их воздух — заразительней больницы…
Скорей пойду я в степь иль в темный лес,
Где песнями ответят только птицы
На громкий мой привет: Христос воскрес!..
За всех, убитых пошлостью житейской,
Ничтожных честолюбцев, медных лбов,
За всех льстецов в сиятельной лакейской,
Забивших в грязь с усердием рабов
Их благородной молодости грезы
И честную, как молодость, любовь —
Не раз во мне вскипала гневно кровь,
А на глазах навертывались слезы.
Круг бескорыстных, пламенных повес
Погиб в среде ничтожной и развратной
И не с кем встретить праздник благодатный
И некому сказать: Христос воскрес!
Как после битвы, в сказке древней, витязь
Меж трупами живых бойцов искал,
Я звал своих: «кто жив еще? проснитесь!»
Но мне никто на зов не отвечал.
Лишь от бойцов, любимых мной когда-то,
В мой уголок неслось издалека
Шипящее проклятье ренегата
Иль купленный донос клеветника…
Никто связе́й с прошедшим уж не ценит
И недоверчиво смотрю теперь вокруг:
Цинически предаст вчерашний друг
И женщина любимая изменит.
Куда зовут наука и прогресс,
Никто нейдет… Напрасно ожиданье!..
И некому сказать: Христос воскрес!
И нет людей… Вкруг — мертвое молчанье.
Но, стойте… Чу! мы слышим детский крик:
Ведь это наши собственные дети;
Их лепет и ребяческий язык
Вещуют возрождение на свете.
Они растут близ вырытых могил,
Они детьми уж лучше нас по виду…
Признаем же всю немощь наших сил
И по себе отслужим панихиду…
А ты, под сводом северных небес
Растущее, иное поколенье —
Прими в священный праздник воскресенья
Мой праздничный привет: «Христос воскрес!»
Переживая новый период,
Довольно нам играть друг с другом в прятки;
На все бывает в мире свой черед,
И чем глядеть вперед нам без оглядки,
Посмотрим с любопытством мы назад,
На все явленья пройденной дороги.
Лет за́ десять сведем свои итоги
И, наблюдая жизни новый склад,
Займемся мы, не предаваясь бредням,
Своим десятилетием последним.
Мы поняли в затишьи поздних дней,
Что все же десять лет прошло не даром.
Они должны на родине моей
Быть памятны всем рутинерам старым:
Откупщикам, развенчанным певцам
(Пришлось себе отходную пропеть им),
С надеждами обманутыми детя́м
И без крестьян оставшимся отцам,
В которых все волненья унялись бы,
Когда мы им оставили их избы.
Где ж та, где та горячая пора?
Кипела жизнь, являлись вкруг таланты;
Для прессы, для журнального пера
Бросали офицеры аксельбанты;
Закутавшись в таинственный вуаль,
Являлась гласность к нам и, как диктатор,
Был всюду принят каждый литератор.
Смотрела с упованьем юность в даль
И, сбитая движеньем новым с толку,
Ворчала старость только втихомолку.
Торжественно встречали мы канун
Какой-то новой эры небывалой;
Свой вековечный, нравственный колтун
Мы прикрывали, с храбростью не малой,
Шумихой современных звонких фраз,
От либералов не было отбою
И, искренно довольная собою,
Как лучшая из всех живущих рас,
Русь принялась, на удивленье внукам,
За книжки по естественным наукам.
То был эпидемический кураж
Наивной лжи, поэзия обмана,
Национальной гордости мираж;
То был прогресс танцклассов и канкана,
Дешевых обличительных статей,
Когда седые даже генералы,
Спешили постригаться в радикалы,
А барыни, забыв своих детей,
Считали делом модным и веселым
Тасканье по воскресным нашим школам.
Необходимость «женского труда»
Они признали все без исключенья,
Хоть сами — это, впрочем, не беда —
Сбивались на таблице умноженья,
Домашний быт считали за ничто
И, хоть брала ужасная зевота,
Все взапуски читали Молешота.
Потом — увы! — за домино-лото
Я в клубе видел их и, вы поймете,
Там шла ли речь у них о Молешоте?!
Как не похожи наши времена
На прежние!.. А было то давно ли? —
В быту чиновном каждая жена
Вдруг приходила к мысли: что в неволе —
Что с мужем жить под кровлею одной;
Что ничего нет хуже и печальней
Владычества меж кухнею и спально́й,
А потому — жена решала — оба
Должны мы жить и действовать особо…
— Вы знаете, я с мужем разошлась… —
Мне раз сказала дачная соседка.
— Что ж, он тираном, что ли, был для вас?
— Ах, нет! Он добр, мы ссорились так редко…
— Так вы его не любите? — O, нет,
Он для меня на свете всех дороже… —
И барыня заплакала. — Так что же
Вам жить мешает вместе? — И ответ
Все ж был таков, что нужно разойтись им,
Чтоб человек вполне был независим.
В те дни немногих тружениц я знал,
Но все они трудились скромно, тихо;
Им нравился в науке не скандал,
С каким иная модная шутиха
На лекциях сидела развалясь,
В театрах храбро шикала актерам,
Иль всем мешала громким разговором,
В публичной библио́теке явясь,
Где в курсах акушерских среди зала
Рисунков соблазнительных искала.
Во всем пересолить мы — мастера,
Такую Бог славянам дал натуру.
Вступив на путь прогресса и добра,
Мы бросимся сейчас в карикатуру,
И всякий принцип здравый и святой
Мы сделаем комическим и пошлым;
Однако же, в том недалеком прошлом
С какой-то добродушной простотой
Кичились мы в стихах плохих и прозой
Общественной своей метаморфозой.
Где ж та пора? Бойцы, где ваша рать?
Лежат в пыли заброшенные книжки;
Приверженная, жалкая печать
Обделывает грязные делишки,
Затишье прежнее пришло само собой,
Зловещий штиль — в житейском мертвом море…
Так сказку старую мы пережили вскоре:
Опять сидит старуха пред избой,
Нежданной переменою убита,
А перед ней — разбитое корыто.