Счастья не ведая сроду,
Жизнь он в воде потопил.
Бедный! Он умер, как жил:
Словно «опущенный в воду»
Он и при жизни ходил.
Певец! Когда желаешь ты
Народной памяти в отчизне,
Пой в этой жизни не цветы,
Но пой о том, что темно в жизни.
Счастливым быть не всякий мог,
Но в каждом сердце человека
Найдется темный уголок,
Где затаились слезы века.
В могилу рано. Жажда жизни
Еще, как в юности, сильна,
Хотя ведет меня она
От укоризны к укоризне,
К бесплодным жалобам о том,
Что потерял неосторожно,
Что прежде было так возможно
И оказалось глупым сном.
Смеясь бессильно над судьбою,
Над тем, что дорого для всех,
Мне даже стал противен смех,
Смех жалкий над самим собою.
Жизнь человечества сложилась
Из элементов мощных двух:
В нем — и животные инстинкты,
И дух богов, бессмертный дух.
То как орел взлетая к небу,
То в грязный падая поток,
Ты, человек, попеременно,
Был то животное, то бог.
Но если б в мир теперь явился
Богоподобный человек,
То под копытами животных
Погиб бы он в наш славный век.
Столица шумная в волнении…
Есть пища новая умам:
О предстоящем наводнении
Слух темный ходит по домам.
Счастливцы жизни, сна не зная,
Не могут страха превозмочь,
Лишь только пушка крепостная
Встревожит их в глухую ночь,
Столицу грозно извещая,
Что выше ко́лец поднялась
Вода на пристани в тот час.
Но бедняки — иное дело,
Они испуга далеки…
Еще недавно чье-то тело
Пристало к берегу реки.
Сошлась толпа над мирно-спящей,
Усопшей женщиной… Вдали
Как будто вырос из земли
Хожалый, с бляхою блестящей,
И вот в участок близ лежащий
Труп мертвой женщины свезли.
Кто ж эта мертвая? — К чему же
Вопрос тот: жизни не вернешь!
Еще, пожалуй, будет хуже,
Когда распрашивать начнешь…
Бедняжке видно улыбалась
В грядущем — бедность иль тюрьма,
Она потопа не дождалась
И в воду кинулась сама.
Столица шумная в волненьи…
Есть пища новая умам:
О предстоящем наводненьи
Слух темный ходит по домам.
Счастливцы жизни, сна не зная,
Не могут страха превозмочь,
Лишь только пушка крепостная
Встревожит их в глухую ночь,
Столицу грозно извещая,
Что выше колец поднялась
Вода на пристани в тот час.
Но бедняки — иное дело,
Они испуга далеки…
Еще недавно чье-то тело
Пристало к берегу реки.
Сошлась толпа над мирно-спящей,
Усопшей женщиной… Вдали
Как будто вырос из земли
Хожалый, с бляхою блестящей,
И вот в участок близь лежащий
Труп мертвой женщины свезли.
Кто ж эта мертвая? — К чему же
Вопрос тот: жизни не вернешь!
Еще, пожалуй, будет хуже,
Когда распрашивать начнешь…
Бедняжке видно улыбалась
В грядущем — бедность иль тюрьма,
Она потопа не дождалась
И в воду кинулась сама.
Нет, не в столице, не при устье
Гранитом скованной Невы,
А там, в уездном захолустье
Ищите русской жизни вы.
Здесь европейское обличье
Скрывает а́брис русских лиц,
Здесь все годятся без различья
В граждане избранных столиц.
Здесь всюду «принципы» и «цели»,
Протесты против тьмы и зла,
Здесь разговорами о деле
Мы заменяем все дела.
Привыкнув к толкам бесполезным
Спешите, сев на пароход,
Туда, где в городке уездном
Жизнь первобытная идет.
Там допетровская дремота
И та же вековая лень;
От прочих дней одна суббота
Отличена, как банный день.
В затишье мертвом речки вскрытье
Уже есть пища для ума;
Родит исправница — событье,
Падет корова — кутерьма,
Наедет суд — волненья на год,
И разнится от года год,
По урожаю день и ягод
С чумою на рогатый скот.
Побудьте месяц в этой сфере,
Чтоб не забыть о ней весь век:
Там полу-люди, полу-звери,
Там истый русский человек.
Жизнь, обновись! — О, желанье нескромное!
Давит тебя только скука смертельная…
Умное слово подметишь — заемное,
Ласке поддашься — так, верно, поддельная.
Книгу раскроешь — одни повторения,
Скучны зады для ума ненасытного;
Даже в разврате, в любом преступлении
Нет у людей ничего самобытного.
Самый разгул измельчал до ничтожества,
Юности нет в нем и нет вдохновения;
Только копо́шется многое множество
Мелких страстшек… Во всем расслабление,
Все опустилось от вечного роздыха,
Словно застыла кровь наша ленивая…
Воздуха хочется, свежего воздуха!..
Только напрасно желанье тоскливое.
Воздух недвижен, как будто над кладбищем
В летние дни, утомительно знойные;
Замкнутый мир наш становится пастбищем.
Где мы пасемся, сонливо-покойные.
На перепутьи мы, что ли? Осталось нам
Это одно утешенье печальное,
И над тобой, наша лень колоссальная,
Люди смеются с злорадством безжалостным.
Не научила история прошлая,
Нас ничему, разве только терпению;
Тянется жизнь, как комедия пошлая
Пошлого автора, но к представлению
Все равнодушно и тупо относятся:
Вижу повсюду довольные лица я,
Только, порой, из райка свист доносится,
Да и его усмиряет полиция.
Мимо окон, все чаще весною,
Погробальные поезды тянутся,
А за ними печали растут, как волна за волною:
Жены мертвых в надеждах обманутся,
Дети их сиротами останутся;
Сыновья, удаляясь на вечный покой,
Унесут в гроб с собою мечты золотые,
И польются, польются рекой
Слезы матери, слезы святые.
И все чаще проходят печальные
Под окном кортежи погребальные;
У толпы городской перепуганный вид,
Самый воздух способствует сплину,
И все чаще и чаще могильщика заступ стучит,
Пробивая замерзшую глину…
Но утешимся…
Долг отдав почивших на печальной тризне,
Похороним мертвых и вернемся к жизни.
Нечего томиться нам напрасным страхом:
Смерть неумолимо каждым новым взмахом
Грозного оружья над толпой живущей
Расчищает место юности грядущей.
С каждым новым взмахом валится в могилу
Все, что только давит молодую силу:
Старые преданья с поколеньем старым,
Дикость предрассудков с самодурством ярым
И застой упорный, враг людей давнишний…
Что ни день — спадает с жизни тормоз лишний,
Что ни день, то гибнут грубые понятья,
Произвол и рабство… Так утешьтесь, братья!
Рвите с темным прошлым роковые нити
И свои поминки в праздник обратите.
По недвижным чертам молодаго лица
По глазам, по улыбке твоей не узнаешь,
Что ты бедная, гордо и молча страдаешь,
Что страданью глубокому нет и конца.
Ты страдаешь втройне, — только я это видел, —
За себя, за растрату погубленных сил,
За того, кто ревниво тебя ненавидел,
И потом за того, кто терзанья любил.
Ненавистная дочь, ты семьей проклиналась,
Как жена, жизнь свою ты должна проклинать,
И как мать, безконечно несчастной являлась:
У тебя сына отняли, бедная мать!..
Но без слез и без жалоб, чтоб вызвать участье,
Веры в лучший и светлый удел лишена —
И как дочь, и как мать, и жена,
Затаила в себе ты всю горечь несчастья
С целомудрием гордой души…
Ты не бросилась в воду в полночной тиши,
Не искала в разврате спасенья,
И его золотой, обаятельный грех
На ресницы твои сладких снов искушенья
Никогда не сводил… Ты была не из тех
Слабых душ, что в могиле находят забвенье,
Иль в безумном разврате забыться хотят,
Словно даст им забвенье безумный разврат.
Нет, страдалица гордая, жить ты осталась,
Неубитая жизнью, и те,
Что́ дивились спокойной твоей красоте,
Если ты между ними порою являлась —
Никогда не прочтут, может быть,
В темных взорах, глубоких как море,
Сколько муки и жгучаго горя
Ты умела в себе затаить.
По недвижным чертам молодого лица
По глазам, по улыбке твоей не узнаешь,
Что ты бедная, гордо и молча страдаешь,
Что страданью глубокому нет и конца.
Ты страдаешь втройне, — только я это видел, —
За себя, за растрату погубленных сил,
За того, кто ревниво тебя ненавидел,
И потом за того, кто терзанья любил.
Ненавистная дочь, ты семьей проклиналась,
Как жена, жизнь свою ты должна проклинать,
И как мать, бесконечно несчастной являлась:
У тебя сына отняли, бедная мать!..
Но без слез и без жалоб, чтоб вызвать участье,
Веры в лучший и светлый удел лишена —
И как дочь, и как мать, и жена,
Затаила в себе ты всю горечь несчастья
С целомудрием гордой души…
Ты не бросилась в воду в полночной тиши,
Не искала в разврате спасенья,
И его золотой, обаятельный грех
На ресницы твои сладких снов искушенья
Никогда не сводил… Ты была не из тех
Слабых душ, что в могиле находят забвенье,
Иль в безумном разврате забыться хотят,
Словно даст им забвенье безумный разврат.
Нет, страдалица гордая, жить ты осталась,
Неубитая жизнью, и те,
Что́ дивились спокойной твоей красоте,
Если ты между ними порою являлась —
Никогда не прочтут, может быть,
В темных взорах, глубоких как море,
Сколько муки и жгучего горя
Ты умела в себе затаить.
Лишь только память разшевелишь, —
Припомнишь все, как жизнь прошла.
Я в жизни сделал много зла…
Но только самому себе лишь.
Я не умел искусно лгать,
Хотя завидно то искусство,
Но мог приятеля прижать…
К своей груди в избытке чувства.
Я презирал всех оргий гул,
Не походил на забияку,
И даже спину часто гнул…
Когда кормил свою собаку.
Составить круглый капитал, —
Имел всегда такую страсть я,
И — признаюсь вам — взятки брал…
Когда везло мне в картах счастье.
В дни юности я вспыльчив был;
Мне скажут дерзость — вспыхнут уши,
Я не владел собой и бил…
Нередко в жизни бил баклуши.
В семье моей был сущий ад;
Жена однажды расхворалась
И я тогда был очень рад…
Когда она в живых осталась.
Боясь друзей, как и врагов,
(Людская дружба — та же ноша)
Я не платил своих долгов…
За тем, что в долг не брал ни гроша.
О, вольнодумство! Много слез
И мук мне стоило всегда ты!..
Однажды, помню, я донес…
Больную нищенку до хаты.
Друзья! Сорватьcя с ваших губ
Насмешка горькая готова.
Скажите прямо: он был глуп!
И будет верно ваше слово.
Когда в гробу я кончу век,
Пускай друзья воскликнут дружно.
„Он был преглупый человек!“
Мне похвалы иной не нужно.
Я говорю не наобум
И убеждения не скрою,
Что в дураках бывает ум
И глупы умники, порою.
Лишь только память расшевелишь, —
Припомнишь все, как жизнь прошла.
Я в жизни сделал много зла…
Но только самому себе лишь.
Я не умел искусно лгать,
Хотя завидно то искусство,
Но мог приятеля прижать…
К своей груди в избытке чувства.
Я презирал всех оргий гул,
Не походил на забияку,
И даже спину часто гнул…
Когда кормил свою собаку.
Составить круглый капитал, —
Имел всегда такую страсть я,
И — признаюсь вам — взятки брал…
Когда везло мне в картах счастье.
В дни юности я вспыльчив был;
Мне скажут дерзость — вспыхнут уши,
Я не владел собой и бил…
Нередко в жизни бил баклуши.
В семье моей был сущий ад;
Жена однажды расхворалась
И я тогда был очень рад…
Когда она в живых осталась.
Боясь друзей, как и врагов,
(Людская дружба — та же ноша)
Я не платил своих долгов…
За тем, что в долг не брал ни гроша.
О, вольнодумство! Много слез
И мук мне стоило всегда ты!..
Однажды, помню, я донес…
Больную нищенку до хаты.
Друзья! Сорватьcя с ваших губ
Насмешка горькая готова.
Скажите прямо: он был глуп!
И будет верно ваше слово.
Когда в гробу я кончу век,
Пускай друзья воскликнут дружно.
«Он был преглупый человек!»
Мне похвалы иной не нужно.
Я говорю не наобум
И убеждения не скрою,
Что в дураках бывает ум
И глупы умники, порою.
Из всех известных миру чисел,
Являвшихся симво́лом зла,
Мир человеческий зависел
Всегда от одного числа.
Его значение безмерно
Везде, куда ни посмотри,
И трепещу я суеверно
Перед зловещей цифрой — три.
Она в истории всесветной
Опасна в мире и войне:
Республиканский флаг трехцветный
Деспо́там страшен и во сне.
Трехгранный штык, к стыду столетий,
Решает участь целых стран,
И Бонопарт, по счету — третий,
На гибель был французам дан;
Без страха не могу смотреть я
На роковые смуты их:
У парижан сословье третье —
Гроза сословий остальных.
Недаром мненья в Тьере старом
Менялись три раза пока,
И есть у Бисмарка недаром
На голове три волоска.
Недаром каждое изданье
С трех раз теряет свой кредит;
Получит третье замечанье —
И на полгода замолчит.
Недаром трижды Петр отрекся
И горько, горько зарыдал;
Затем, скажу без парадокса:
Из трех друзей один — фискал.
Март месяц, третий месяц года
Несет недугов всех прилив;
Бушуют в марте средь народа
Холера, оспа или тиф…
Палач с трехвосткой ненавистен;
Смешон вступивший в третий брак,
И в сказках истина всех истин,
Что третий сын всегда — дурак.
Нет счастья у супругов дома,
Когда меж ними третий стал;
В «шагу учебном в три приема» —
Капральской жизни идеал.
На цифру три так смотрят плохо,
Что, по завету старины,
Повсюду гвалт и суматоха
Когда три свечки зажжены.
Боясь тринадцатым куплетом
Своих читателей смутить,
Еще один куплет при этом
Могу я им же посвятить:
Чтоб горя в жизни не иметь им,
Во избежанье всяких бед,
Шепнул бы я еще о третьем…
Да, жалко, времени мне нет.
На борзом коне воевода cкакал
Домой с своим верным слугою;
Он три года ровно детей не видал,
Расстался с женой дорогою.
И в синюю даль он упорно глядит,
Глядит и вздыхает глубоко…
— «Далеко ль еще?» он слуге говорит.
Слуга отвечает: «далеко!»…
Уж стар воевода; скакать на коне,
Как прежде, он долго не может,
Но хочет узнать поскорей о жене,
Его нетерпение гложет.
Слуге говорит он: «Скачи ты вперед,
Узнай ты, все ль дома здорово,
С коня не слезая, у самых ворот,
И мчись ко мне с весточкой снова».
И скачет без устали верный слуга…
Скорее ему доскакать бы…
Вот видит знакомой реки берега
И сад воеводской усадьбы.
Узнал обо всем он у барских ворот
И вот, как опущенный в воду,
Печальные вести назад он везет
И жалко ему воеводу.
«Ну, что?» — Воевода скрывает свой вздох
И ждет. «Все в усадьбе исправно, —
Слуга отвечает: — лишь только издох
Любимый ваш сокол недавно».
«Ах, бедный мой сокол! Он дорог был мне…
Какой же с ним грех приключился?»
«Сидел он на вашем издохшем коне,
Сел падаль и с жизнью простился».
«Как, конь мой буланый? Неу́жли он пал,
Но как же погиб он, мой Боже!»
«Когда под Николу ваш дом запылал,
Сгорел вместе с домом он тоже».
«Что слышу? Скажи мне, мой терем спален,
Мой терем, где рос я, женился?
Но как то случилось?» «Да в день похорон
В усадьбе пожар приключился»…
«О, если тебе жизнь моя дорога,
Скажи мне, как брату, как другу:
Кого ж хоронили?» И молвил слуга:
«Покойную вашу супругу».
От люльки до могилы,
Покорные судьбе,
Чтоб хлеб добыть себе,
Мы тратим наши силы.
Без пользы люди мрут,
Растут без пользы дети;
Труд «избранных» на свете
Единственный есть труд.
Чтоб бедность не заела,
Ты, добрый наш народ,
Льешь часто кровь и пот…
Да разве это дело?
***
Кипит в своих раздорах
Бездельниками мир…
Напялив вицмундир,
Испишет целый ворох
Бумаг чиновный люд,
И гордостью обято
Все сердце бюрократа,
Окончившего труд.
На всех глядит он смело,
Строчить до смерти рад…
Наивный бюрократ!
Да разве это дело?
***
Жизнь Марcа без печали…
Мундир ему к лицу;
Он утром — на плацу,
А вечером — на бале.
Военный артикул
Он изучил серьезно;
Он даме грациозно
Подставит в клубе стул;
Он пулю без прицела,
Почти что за глаза,
Готов всадить в туза…
Да разве это дело?
***
Продажному писаке
Не мало есть труда:
Быть вовремя всегда
Там, где зимуют раки.
Как фиговым листком,
Прикрывшись фразой звонкой,
При случае, сторонкой,
Сфискалит он тайком.
Гнет спину, сушит тело,
Идей компрачикос,
Но вот один вопрос:
Да разве это дело?
***
Известности всемирной
Художник ждет за труд,
Создав «Сосны» этюд,
Иль торс вакханки жирной.
Давно не дорожа
Достоинством и честью,
Стихи разводит лестью,
Лирический ханжа.
Он выбрал для удела
Сан клубного певца.
Но спросим мы льстеца:
Да разве это дело?
***
Легально либерален
Салонный паразит.
Он общество дивит:
Все тайны модных спален
На Сене и Неве,
Скандалы всех стран света,
Двуногая газета,
Он носит в голове.
Напрасно б скрыть хотела
Одна из дам свой грех,
Он знает все и всех…
Да это разве дело?
***
«Народной подоплекой»
Пленен славянофил.
Но чем он осветил
Народный мрак глубокий?
Толкует филантроп
Всю жизнь о бедных лихо,
И тихо сходит в гроб,
А нищий гибнет тихо.
— «Тюрьма источник зла!»
Юрист решает зрело,
А тюрьмам — нет числа…
Так где же в мире дело?
***
Так где же в мире дело?
Есть груда дельных книг,
Но мир наш не привык
Еще читать их смело;
Есть гении, — народ
Не понял их при жизни:
Живой пророк в отчизне
Приюта не найдет.
Ложатся в гроб живые
За мертвыми во след;
Есть люди «деловые»,
А дела нет, — как нет.
Свидетели явлений настоящих,
Мы видим целый ряд перед собой
Событий вопиющих, говорящих,
Как много в жизни плачущих, скорбящях,
Неволю, нищету не выносящих,
До дикого безумья доходящих,
Со дня рожденья проклятых судьбой.
Под тучею невидимого гнета,
Как ошалелый, мечется народ:
Что делает — не отдает отчета;
В веселье общем чуется забота,
Звучит всегда болезненная нота;
Жить, даже жить пропала в нас охота,
И в воздухе зловещее есть что-то,
Поющее про роковой исход.
***
Нет дня почти, чтоб весть не приходила,
Волнующая каждого из нас.
Какая-то таинственная сила,
Холодная, как самая могила,
Сердца людей, которым все постыло,
Самоубийства призраком смутила
И обрекла на жертву, каждый раз
Победой упиваясь с наслажденьем.
Под чарами той силы, человек
С горячечным, тоскливым исступленьем
Кончает жизнь безумным преступленьем,
Считая смерть единственным спасеньем,
Пускает пулю в лоб, иль по каменьям
Скользя, летит с крутых обрывов рек…
А этот мальчик бедный!.. Если слезы
Не выдумки поэтов, не удел
Лишь слабонервных женщин и не грезы
Мечтателей, и если кто кипел
Хоть раз один той злобой благородной,
В которой скрыта жгучая любовь,
То эта рано пролитая кровь
По прихоти судьбины безысходной
Иль в каждом злое чувство возродит,
Или заставит плакать всех навзрыд.
***
Он только начал жить и развиваться,
Несчастный этот мальчик… Детским снам,
Казалось бы, не должен был являться
Кровавый призрак смерти по ночам;
Но юноша ему сопротивляться
Не мог — и выстрел должен был раздаться…
Уж если дети начали стреляться,
То каково на свете жить всем нам!
***
Пусть разяснять стараются причины
Безвременной, насильственной кончины
Умы, всегда холодные… К чему?
Возврата в мир нет более ему,
Не оживут подкошенные силы
От размышлений мудрости седой;
Но из его вновь вырытой могилы
Протест мы слышим жизни молодой,
Проклятие всему, что в вихре света
Мешает мыслить, чувствовать, дышать,
И заставляет юность прибегать
К веревке или к дулу пистолета.
***
Куда ж бежать? Где скрыться, наконец,
От призрака зловещего? Напрасно!
Надевши свой отравленный венец,
За нами неотвязчиво и страстно
Следить он будет всюду, ежечасно,
Как женщина ревнивая, как тень,
Мозг воспалит, волнуя ночь и день,
Сумеет в душу каждого ворваться,
Самосознанье всякое губя,
И станет тихо, молча, дожидаться…
Уж если дети начали стреляться,
То как же нам ручаться за себя?!..
Милыя дети! Ваш дом
Пышен, — в нем полная чаша;
Добрая ваша мамаша
В нем не поднимет содом;
Кротость — в случайном привете
И в выражении глаз…
Все же скажу я про вас:
Бедныя дети!
Моды одной новизна
Ей заменяет занятья:
Новая выкройка платья,
Новый роман — и она
Бабочкой носится в свете
Иль, отогнавши вас прочь,
Дроза читает всю ночь…
Бедныя дети!..
— „Как это жить без труда“?
Мельком заметил ей кто-то, —
Тотчас пришла ей охота
Делом заняться тогда.
Ездит за делом в карете,
Ищет работы все дни,
Дети ж одни да одни…
Бедныя дети!
Дали ей несколько книг
Для переводов… Бедняжка!
Ошеломил ее тяжко
Собственный русский язык.
Лист за листом в кабинете
С плачем она перервет
И — за модисткой пошлет…
Бедныя дети!
В школе детей обучать
Вдруг в ней желанье родилось:
В школе она появилась
Раза четыре иль пять, —
Но посещения эти
Скоро наскучили… Лень
Переродилась в мигрень…
Бедныя дети!
Вскоре прекрасную мать
Сильно смутили спирты;
Были ей тайны открыты
Тени людей вызывать…
Скрипнет доска на паркете,
Под полом мышь пробежит:
— „Это ведь дух“! говорит…
Бедныя дети!
Новый каприз взбрел на ум
И с увлеченьем всегдашним
Стала к спектаклям домашним
Шить она новый костюм;
Бредит о роли в „Гамлете“,
Хочет в Офелии петь…
Ей-ли за вами смотреть,
Бедныя дети!
Утром с портнихой следит —
В пору ей платье пришлось-ли;
На репетициях после
До ночи роли твердит…
Грезит о пышном букете
В день представленья, а вас
Гонит, капризница, с глаз,
Бедныя дети!
Милая мать! День деньской
Жизнью играешь ты смело,
Ищешь какого-то дела,
Дело ж твое — под рукой.
Вслушайся ты: на разсвете
Шепчут в младенческом сне
Имя твое в тишине
Бедныя дети!
Детская их колыбель
Так одинока… забыта…
Вот для тебя где открыта
В жизни высокая цель:
Матерью будь им на свете,
Чтоб не могли мы сказать:
„Бедная, жалкая мать!
Бедныя дети!“
Милые дети! Ваш дом
Пышен, — в нем полная чаша;
Добрая ваша мамаша
В нем не поднимет содом;
Кротость — в случайном привете
И в выражении глаз…
Все же скажу я про вас:
Бедные дети!
Моды одной новизна
Ей заменяет занятья:
Новая выкройка платья,
Новый роман — и она
Бабочкой носится в свете
Иль, отогнавши вас прочь,
Дроза читает всю ночь…
Бедные дети!..
— Как это жить без труда? —
Мельком заметил ей кто-то, —
Тотчас пришла ей охота
Делом заняться тогда.
Ездит за делом в карете,
Ищет работы все дни,
Дети ж одни да одни…
Бедные дети!
Дали ей несколько книг
Для переводов… Бедняжка!
Ошеломил ее тяжко
Собственный русский язык.
Лист за листом в кабинете
С плачем она перервет
И — за модисткой пошлет…
Бедные дети!
В школе детей обучать
Вдруг в ней желанье родилось:
В школе она появилась
Раза четыре иль пять, —
Но посещения эти
Скоро наскучили… Лень
Переродилась в мигрень…
Бедные дети!
Вскоре прекрасную мать
Сильно смутили спирты;
Были ей тайны открыты
Тени людей вызывать…
Скрипнет доска на паркете,
Под полом мышь пробежит:
— Это ведь дух! — говорит…
Бедные дети!
Новый каприз взбрел на ум
И с увлеченьем всегдашним
Стала к спектаклям домашним
Шить она новый костюм;
Бредит о роли в «Гамлете»,
Хочет в Офелии петь…
Ей ли за вами смотреть,
Бедные дети!
Утром с портнихой следит —
В пору ей платье пришлось ли;
На репетициях после
До ночи роли твердит…
Грезит о пышном букете
В день представленья, а вас
Гонит, капризница, с глаз,
Бедные дети!
Милая мать! День деньской
Жизнью играешь ты смело,
Ищешь какого-то дела,
Дело ж твое — под рукой.
Вслушайся ты: на рассвете
Шепчут в младенческом сне
Имя твое в тишине
Бедные дети!
Детская их колыбель
Так одинока… забыта…
Вот для тебя где открыта
В жизни высокая цель:
Матерью будь им на свете,
Чтоб не могли мы сказать:
«Бедная, жалкая мать!
Бедные дети!»
В наш век прогресса, знанья, света,
Кровавых битв и всяких бед,
Что шаг, — то образ для поэта,
То для прозаика сюжет.
Вихрь жизни в распрях жарких, в спорах,
Ну так и мечется в глаза…
Но есть такие тормоза, —
Нам нужно помнить, — при которых,
Смиряясь молча каждый раз,
Певцы с прозаиками вместе
Должны оканчивать рассказ
На самом интересном месте.
Свободна мысль, — конечно, так, —
Но не всегда свободно слово,
Нам моралист твердит сурово,
Что наш язык — наш первый враг.
Чтоб оградить свою карьеру
И не попасть в невольный грех,
Должны мы все сердиться в меру
И в меру выражать наш смех.
Иной по долгу, тот из мести
На каждом слове ловит нас,
Так как тут не прервать рассказ
На самом интересном месте!..
Жизнь — дантовский, чудесный лес,
Но если б будущего тайна
Была угадана случайно,
Жизнь потеряла б интерес.
Любви нет в мире без волненья,
Как знанья без гипотез нет;
Силен намеками поэт
И мысли вечное движенье
Так увлекает нас весь век,
По одиночке и всех вместе,
Что жизнь кончает человек
На интересном самом месте.
Французско-прусская война
Была бы по сердцу всегда нам,
Когда бы Бисмарком она
Была окончена Седаном.
Герой второго декабря
Попался в плен. Еще ли мало?
Но крови пролились моря,
Земля от пушек застонала
И Бисмарк в ужас две страны
Поверг за призрак ложной чести
И прекратить не мог войны
На интересном самом месте.
Я предсказал бы в наши дни
Успех романам многим, драмам,
Когда б кончалися они
На интересном месте самом.
Назваться мудрым может тот
Среди общественной арены,
Кто сходит вовремя со сцены,
Иль вовремя перо кладет;
Кто в юных грезах о невесте
Любовью сердце освежит,
Но Гименея избежит
На самом интересном месте.
Блажен, кто нити рвет интриг
На самом месте интересном,
Кто, встретясь с сыщиком известным,
Умеет сдерживать язык;
Кто не был «по делам печати»
Гоним, как истинный мудрец,
Иль просто даже, наконец,
Кто умереть умеет кстати…
Интересуют нас вдвойне
Все в мире новости и вести,
Когда вдруг порваны оне
На самом интересном месте.
А ты, наш будущий поэт,
(Не обращаюсь к настоящим
Затем, что, кажется, их нет),
Чтоб поколеньям восходящим
Ты пользу книгою принес
И почитался как феномен,
Будь как оракул полутемен,
Какой бы не решал вопрос,
И только вспомнишь об аресте
Прекрасной книги, мой певец,
То смело подпиши «конец»
На самом интересном месте.
О, сдержанность! Тебя пою!
С неволей ладя поневоле,
Так приучил к смиренной доле
Я музу пылкую мою,
Что стал «поэтом без укора»
И не страшусь в сознании сил
Ни прокурорского надзора,
Ни красных, цензорских чернил.
А вы, читатели, вы взвесьте
Мои слова. Их смысл глубок:
Читать умейте между cтрок
На интересном самом месте.
Быть может — в том не прекословлю —
Свела недаром нас судьба
Здесь под одну и ту же кровлю;
Но мой удел — не твой. Готовлю
Я для покойников гроба,
Футляр, для них довольно тесный,
А ты — ты деятель известный.
Живой певец живых идей,
Ты, как пророк среди людей,
С грядущих дней сорвав завесу,
Ведешь послушную толпу
И освещаешь ей тропу
И к возрожденью, и к прогрессу.
Все оживляет и живит
Поэта творческая сила,
А я — червяк могильных плит
И мой удел — одна могила:
Я — гробовщик, а ты — певец…
А дела нашего венец
Один я тот же… В этом свете,
Чтоб в нем счастливей жили дети,
Чтоб запах гнили не убил
Их молодых и свежих сил
В могучем, полном их расцвете,
Как ты, готовлю я гроба
Всему, что предано косненью
И мысли грязному растленью
И неподвижности раба;
Всему, что к жизни уж не чутко,
Что просит спячки да оков…
Зловещий лепет предрассудка
И нетерпимость стариков,
Плоды невежества, разврата,
Цинизм с соблазном на губах —
Вот все, что может .без возврата
Навек почить в моих гробах.
Гробовщики с тобой мы оба…
Мне всех их вдруг не схоронить,
Но если три, четыре гроба
Удастся мне им сколотить,
То я на их счастливой тризне,
Где верно не увижу слез,
Сказал бы, что прогрессу жизни
Я каплю пользы — да принес.
Поэт! ты гражданин полезный!
Недаром ты волнуешь кровь…
Всегда звучит твой стих железный
Любовью к правде — и любовь
Слышна в твоем негодовании.
Твои стихи везде поет
Всегда отзывчивый народ,
В них находя свои страданья.
В них много силы, только нет
В твоих стихах одной безделки,
Нет одного — прости, поэт —
Вполне старательной отделки.
Сегодня утром, гробовщик,
В тебе художник оказался,
Когда ты долго любовался
Изящным гробиком… Старик!
Его готовил ты не к сроку:
И позументы и атлас,
Примеря спереди и сбоку,
К нему кроил не торопясь.
Но в дни войны, чумы повальной,
Ты б делал ряд простых гробов,
Без позументов, без гербов,
И без отделки погребальной:
Две, три доски и гроб готов…
Когда резня идет в стенах
И льется кровь в народных схватках,
Постыдно думать о ножна́х
И об узорных рукоятках…
Таков — поэт. Не может он,
Движеньем общим увлечен,
Версификатором холодным
Являться в смутные года;
Стихом и жгучим и свободным
Он откликается тогда,
Гремит, как гром за темной тучей
И поражает целый мир
Не сладкой музыкой созвучий,
А правдой огненных сатир.
Переживая новый период,
Довольно нам играть друг с другом в прятки;
На все бывает в мире свой черед,
И чем глядеть вперед нам без оглядки,
Посмотрим с любопытством мы назад,
На все явленья пройденной дороги.
Лет за́ десять сведем свои итоги
И, наблюдая жизни новый склад,
Займемся мы, не предаваясь бредням,
Своим десятилетием последним.
Мы поняли в затишьи поздних дней,
Что все же десять лет прошло не даром.
Они должны на родине моей
Быть памятны всем рутинерам старым:
Откупщикам, развенчанным певцам
(Пришлось себе отходную пропеть им),
С надеждами обманутыми детя́м
И без крестьян оставшимся отцам,
В которых все волненья унялись бы,
Когда мы им оставили их избы.
Где ж та, где та горячая пора?
Кипела жизнь, являлись вкруг таланты;
Для прессы, для журнального пера
Бросали офицеры аксельбанты;
Закутавшись в таинственный вуаль,
Являлась гласность к нам и, как диктатор,
Был всюду принят каждый литератор.
Смотрела с упованьем юность в даль
И, сбитая движеньем новым с толку,
Ворчала старость только втихомолку.
Торжественно встречали мы канун
Какой-то новой эры небывалой;
Свой вековечный, нравственный колтун
Мы прикрывали, с храбростью не малой,
Шумихой современных звонких фраз,
От либералов не было отбою
И, искренно довольная собою,
Как лучшая из всех живущих рас,
Русь принялась, на удивленье внукам,
За книжки по естественным наукам.
То был эпидемический кураж
Наивной лжи, поэзия обмана,
Национальной гордости мираж;
То был прогресс танцклассов и канкана,
Дешевых обличительных статей,
Когда седые даже генералы,
Спешили постригаться в радикалы,
А барыни, забыв своих детей,
Считали делом модным и веселым
Тасканье по воскресным нашим школам.
Необходимость «женского труда»
Они признали все без исключенья,
Хоть сами — это, впрочем, не беда —
Сбивались на таблице умноженья,
Домашний быт считали за ничто
И, хоть брала ужасная зевота,
Все взапуски читали Молешота.
Потом — увы! — за домино-лото
Я в клубе видел их и, вы поймете,
Там шла ли речь у них о Молешоте?!
Как не похожи наши времена
На прежние!.. А было то давно ли? —
В быту чиновном каждая жена
Вдруг приходила к мысли: что в неволе —
Что с мужем жить под кровлею одной;
Что ничего нет хуже и печальней
Владычества меж кухнею и спально́й,
А потому — жена решала — оба
Должны мы жить и действовать особо…
— Вы знаете, я с мужем разошлась… —
Мне раз сказала дачная соседка.
— Что ж, он тираном, что ли, был для вас?
— Ах, нет! Он добр, мы ссорились так редко…
— Так вы его не любите? — O, нет,
Он для меня на свете всех дороже… —
И барыня заплакала. — Так что же
Вам жить мешает вместе? — И ответ
Все ж был таков, что нужно разойтись им,
Чтоб человек вполне был независим.
В те дни немногих тружениц я знал,
Но все они трудились скромно, тихо;
Им нравился в науке не скандал,
С каким иная модная шутиха
На лекциях сидела развалясь,
В театрах храбро шикала актерам,
Иль всем мешала громким разговором,
В публичной библио́теке явясь,
Где в курсах акушерских среди зала
Рисунков соблазнительных искала.
Во всем пересолить мы — мастера,
Такую Бог славянам дал натуру.
Вступив на путь прогресса и добра,
Мы бросимся сейчас в карикатуру,
И всякий принцип здравый и святой
Мы сделаем комическим и пошлым;
Однако же, в том недалеком прошлом
С какой-то добродушной простотой
Кичились мы в стихах плохих и прозой
Общественной своей метаморфозой.
Где ж та пора? Бойцы, где ваша рать?
Лежат в пыли заброшенные книжки;
Приверженная, жалкая печать
Обделывает грязные делишки,
Затишье прежнее пришло само собой,
Зловещий штиль — в житейском мертвом море…
Так сказку старую мы пережили вскоре:
Опять сидит старуха пред избой,
Нежданной переменою убита,
А перед ней — разбитое корыто.