Страдай, прискорбный дух! Терзайся, грудь моя!
Несчастливее всех людей на свете я!
Я счастья пышного сыскать себе не льстился
И от рождения о нем не суетился;
Спокойствием души одним себе ласкал:
Не злата, не сребра, но муз одних искал.
Без провождения я к музам пробивался
И сквозь дремучий лес к Парнасу прорывался.
Преодолел я труд, увидел Геликон;
Как рай, моим очам вообразился он.
Эдемским звал его я светлым вертоградом,
А днесь тебя зову, Парнас, я мрачным адом;
Ты мука фурий мне, не муз ты мне игра.
О бедоносная, противная гора,
Подпора моея немилосердой части,
Источник и вина всея моей напасти,
Плачевный вид очам и сердцу моему,
Нанесший горести бесчисленны ему!
Несчастен был тот день, несчастнейша минута,
Когда по строгости и гневу рока люта,
Польстив утехою и славою себе,
Ногою в первый раз коснулся я тебе.
Крылатый мне там конь был несколько упорен,
Но после стал Пегас обуздан и покорен.
Эрата перва мне воспламенила кровь,
Я пел заразы глаз и нежную любовь;
Прелестны взоры мне сей пламень умножали,
Мой взор ко взорам сим, стихи ко мне бежали.
Стал пети я потом потоки, берега,
Стада и пастухов, и чистые луга.
Ко Мельпомене я впоследок обратился
И, взяв у ней кинжал, к теятру я пустился.
И, музу лучшую, к несчастью, полюбя,
Я сей, увы! я сей кинжал вонжу в себя,
И окончаю жизнь я прежнею забавой,
Довольствуясь одной предбудущею славой,
Которой слышати не буду никогда.
Прожив на свете век, я сетую всегда,
Когда лишился я прекрасной Мельпомены
И стихотворства стал искати перемены,
Де-Лафонтен, Эсоп в уме мне были вид.
Простите вы, Расин, Софокл и Еврипид;
Пускай, Расин, твоя Монима жалко стонет,
Уж нежная любовь ея меня не тронет.
Орестова сестра пусть варвара клянет,
Движения, Софокл, во мне нимало нет.
С супругом, плача, пусть прощается Альцеста,
Не сыщешь, Еврипид, в моем ты сердце места,
Аристофан и Плавт, Терентий, Молиер,
Любимцы Талии и комиков пример,
Едва увидели меня в парнасском цвете,
Но всё уж для меня кончается на свете.
Не буду драм писать, не буду притчей плесть,
И на Парнасе мне противно всё, что есть.
Не буду я писать! Но — о несчастна доля!
Во предприятии моя ли этом воля?
Против хотения мя музы привлекут,
И мне решение другое изрекут.
Хочу оставить муз и с музами прощаюсь,
Прощуся с музами и к музам возвращаюсь:
Любовницею так любовник раздражен,
Который многи дни был ею заражен,
Который покидать навек ее печется
И в самый оный час всем сердцем к ней влечется.
Превредоносна мне, о музы, ваша власть!
О бесполезная и пагубная страсть,
Которая стихи писать меня учила!
Спокойство от меня ты вечно отлучила,
Но пусть мои стихи презренье мне несут,
И музы кровь мою, как фурии, сосут,
Пускай похвалятся надуты оды громки,
А мне хвалу сплетет Европа и потомки.
Везде и всякий день о чести говорят,
Хотя своих сердец они не претворят.
Но что такое честь? Один победой льстился,
И, пьян, со пьяным он за честь на смерть пустился;
Другой приятеля за честь поколотил,
Тот шутку легкую пощечиной платил,
Тот, карты подобрав, безумного обманет
И на кредит ему реванж давати станет
И, вексельно письмо с ограбленного взяв,
Не будет поступать по силе строгих прав
И подождет ему дни три великодушно.
Так сердце таково бесчестию ль послушно?
Иной любовнице вернейшей изменил,
Однако зрак ея ему и после мил,
И если о любви своей кому что скажет,
Он честностью о том молчать его обяжет.
Оправив ябеду, судья возносит честь;
Благодеяния нельзя не превознесть
И добродетели сыскати где толикой,
Коль правда продана ценою невеликой?
Почтен и ростовщик над деньгами в клети,
Что со ста только взял рублев по десяти
И другу услужил, к себе напомнив службу,
Деревню под заклад большую взяв за дружбу.
Пречестный господин слуг кормит и поит,
Хотя его слуга и не довольно сыт;
Без нужды не отдаст он лишнего в солдаты,
Как разве что купить иль долга на заплаты;
Однако и за то снабдит его жену
И даст ей куль муки за ту свою вину.
Да чем детей кормить? За что ж терпеть им голод?
Так их во авкцион боярин шлет под молот.
Премерзкий суевер шлет ближнего во ад
И сеет на него во всех беседах яд.
Премерзкий атеист создателя не знает,
Однако тот и тот о чести вспоминает.
Безбожник, может ли тебя почтити кто,
Когда ты самого чтишь бога за ничто?
И может ли в твоем быть сердце добродетель?
Не знаешь честности, незнаем: коль содетель,
Который ясно зрим везде во естестве,
И нет сумнения о божьем существе.
Скупой несчастными те годы почитает,
В которы мир скирды числом большим считает,
И мыслит: «Не могу продати хлеба я;
Земля везде добра и столько ж, как моя».
А истинная честь — несчастным дать отрады,
Не ожидаючи за то себе награды;
Любити ближнего, творца благодарить,
И что на мысли, то одно и говорить;
А ежели нельзя сказати правды явно,
По нужде и молчать, хоть тяжко, — не бесславно.
Творити сколько льзя всей силою добро,
И не слепило б нас ни злато, ни сребро;
Служити ближнему, колико сыщем силы,
И благодетели б нам наши были милы,
С злодеем никогда собщенья не иметь,
На слабости людски со сожаленьем зреть;
Не мстити никому, кто может быть исправен:
Ты мщением своим не можешь быти славен.
Услужен буди всем, держися данных слов,
Будь медлен ко вражде, ко дружбе будь готов!
Когда кто кается, прощай его без мести,
Не соплетай кому ласкательства и лести,
Не ползай ни пред кем, не буди и спесив;
Не будь наладчиком, не буди и труслив,
Не будь нескромен ты, не буди лицемерен,
Будь сын отечества и государю верен!
Девицы, коим мать — российская Паллада,
Растущи во стенах сего преславна града,
Где Петр
Развеял грубости, как некий бурный ветр,
Где та, когда она на троне возблистала,
Покровом муз и вас и славой росской стала,
Науке с разумом соделала союз,
О вы, питомицы возлюбленные муз,
Парнасским пением доволя нежны слухи
И восхищая в нас умы, сердца и духи,
Примите от меня,
Вещающа хвалу вам, девы, не маня,
Наполненного к вам почтением отличным,
Кто не был никогда на свете двуязычным,
Письмо сие!
Во истине перо омочено мое.
Никто ничем того, конечно, не докажет.
Привычка вас в игре толико вознесла,
Наука никогда привычкой не росла.
И кто-то скажет:
Удобно подражать без смысла естеству?
А смыслом мы одним подобны божеству.
И чем его в нас боле,
Тем больше можем мы не покоряться воле,
Без воспитанья в нас
Творящей всякий час
Негодный беспорядок.
И часто человек без воспитанья гадок.
А вы
И все товарищи во воспитаньи ваши,
Живущи на брегах Невы,
Заслуживаете к себе почтенья наши.
Явите и другим
Своим сестрам драгим,
Нелидова, Барщова,
Письмо без лестна слова!
Свидетельствуйте им: кому приятна честь,
Не станет никому стихи тот ложью плесть,
Бесчестен автор той, кто чтит и сеет лесть.
Свидетельствуйте то сестрам своим любезным!
И прилепившимся к геройским драмам слезным,
Играющим в трагедии моей,
Хотя мне видети того не удалося,
Со Иппокреною их действие лилося,
Как Рубановская в пристойной страсти ей,
Со Алексеевой входила во раздоры,
И жалостные взоры
Во горести своей,
Ко смерти став готовой,
В минуты лютого часа
С Молчановой и Львовой
Метала в небеса.
Арсеньева, цветя, век старый избирает,
Служанку с живостью Алымова играет,
Под видом Левшиной Заира умирает.
Скажите им,
С почтением моим,
И дщерям Талии и дщерям Мельпомены,
Что если б из земных восстал от гроба недр
И расточенные свои он собрал члены,
Восхитился б, то зря в России, мудрый Петр,
Воздел бы на небо свои тогда он руки,
Во совершенстве зря хитрейший вкус науки,
Возвысил бы герой со радостию глас:
«В России Геликон, на севере Парнас».
С какой бы радостью, подобну райску крину,
Среди дворянских дочерей
Не в образе царей,
Но в виде матерей
Он зрел Екатерину!
Она садила сей полезный вертоград,
Коликих вами ждет с Россиею сей град
И счастья и отрад!
Предвозвещания о вас мне слышны громки,
От вас науке ждем и вкусу мы наград
И просвещенных чад.
Предвижу, каковы нам следуют потомки.
Блаженна часть твоя, начальница Лафон,
Что ты орудие сих дев ко воспитанью
И венценосице к отличному блистанью!
Лафонше это вы скажите без препон.
Скажите Бецкому: сии его заслуги
Чтут россы все и все наук и вкуса други,
И что, трудясь о сем, блажен на свете он.
С Клименою Касандр по ягоды пошел,
И в роще ходя с ней, с ней много их нашел,
И говорит он так: хоть ягоды и зрелы;
Не трогай их: смотри на нихъ; так будут целы:
Смотри на их красы доволясь мыслью той,
Подобно так как я твоею красотой.
Престань, престань шутить, да ягоды не кушай.
Ешь ягоды одна, ешь ягоды и слушай,
Что буду говорить: я слушать не хочу:
Пойди отселе прочь иль громко закричу,
И в пастве раскажу колико ты дерзаешь.
Прости, когда меня без жалости терзаешь.
Постой, постой —- иду; не любишь ты меня.
А ты по ягоды невинную взманя,
Мне вольностью моей доволиться мешаешь,
И со свободой мя невинности лишаешь:
Пойди, доколь еще владею я собой.
На что ходила я по ягоды с тобой!
Пойди —- суровостью против меня ты чьванься,
Иду с мучением —-пойди —- ах нет останься.
Не агница ль бежит сама ко зверю в лес,
Стремящася сама, чтоб волк ее унес:
Не птичка ли летит во сети распущенны:
Не тучи ли к дождю над рощей возмущенны:
Не жатвенна ль уже минуты мне часа:
Не хочет ли скосить лужайку здесь коса:
Не лилия ли здесь: не роза ли здесь вянет:
Не гром ли на меня из страшной тучи грянет.
Как солнечны лучи взойдут на оризонть,
И освещаются луга, леса и понт,
Ко удовольствию по темной ночи взора,
Предшествует лучам багряная аѵрора,
И возбуждая птиц гоня за паство тень,
Прекрасный пастухам предвозвещает день:
А мне смятение твое предвозвещает,
Что тщетно кровь моя жар страсти ошущает
И вместо ахъ! Зари гонящей тени зрак,
Мне жизни моея являет вечный мракь.
Я чаял то что ты нежнейшая девица:
А ты свирепая и алчущая львица.
Конечно зачалась во злейших ты часахъ…
В непроходимыхь ты родилася лесах,
Суровейшими там питалася плодами,
И напоялася горчайшими водами.
Ахъ! Неть от нежныя родилась я крови;
Не знала б без тово я нежныя любви,
И о Касандре бы не думала во веки.
О горы и долы, дубровы, рощи, реки!
Свидетели мне вы: любила ль я ево.
Но едака любовь не стоит ни чево:
Деревья таковы, которыя безплодны:
Шиповник без цветов и рытвины безводны.
И естьли кто прямой любови не вкушаль,
На свете тот себя еще не утешал.
А я по одному то знаю вображенью,
И по несносному тобой себе раженью.
Я прямо не любиль по ныне ни ково:
А ты дражайшая миляе мне всево.
Коль я тебе мила, оставь меня ты в воле,
И ни чево себе в любви не требуй боле.
Когда бы для тово родился виноград,
Чтоб только им один довольствовался взглядъ;
Начто бы ягоды такия распложати:
Или желание к досаде умножати?
Такой я сладости в любови не хочу:
Однажды я сказал и вечно замолчу.
Молчит, однако он пастушку осязает:
Пастушка пастуха взаимно лобызаеть.
Константия любовь горячу ощущала,
И со маврицием сойтися обещала,
В неотдаленныя, но темныя леса,
Как скоро ясныя померкнут небеса.
Пришел тот час, она колико ни трепещет,
Но слова даннаго и жара не отмещетъ;
Лес мрачностью покрыт и тьмою луг одет:
Уже прекрасная на сходбище идет:
Идущая туда она изнемогает,
Но ум восторжен весь: так буря восторгает
На воздух от земли легчайший сильно прах:
В ней сильная любовь преодолела страх,
И всю во нежности стыдливость побеждает:
Горчит Константию и столько ж услаждает.
Дождливая лугам погода хоть строга;
Однако зеленяй от дождика луга.
Сей час ей кажется всех паче мер ужасенъ;
Но паче же всех мер приятен и прекрасен.
Пришла: пастух уж тут, о щастливый пастухъ!
Воскликнул он: утешь, утешь любовь мой духъ!
По что принудило тебя теперь мутиться!
Ах, дай Мавриций мне ко стаду возвратиться:
Отсрочь возлюбленный напасть мою, отсрочь!
С сей тьмою принесла и в сердце тьму мне ночь.
С каким пришла ко мне жестоким ты ответомъ!
А я тьмы ночи ждал с тобою сердцу светом.
Сюда в другую ночь Мавриций я прийду:
Дай мне привыкнути ко страху, ко стыду:
Отважняе тогда я буду в сей пустыне;
Июль, а не декабрь по месяце июне.
Не вдруг, но предварен ко замерзанью лоз,
Во ноябре в лугах является мороз,
Не вдруг себе и снег жилище обретает,
Покроет землю онъ; покроет и растаеть;
Не трогай ты меня коль я всево миляй!
И ты миляе мне всево, всево и зляй:
Не тако зол Борей как море он терзает.
В любви пастух кипит, пастушка замерзаеть.
Константия пришла не ласку мне явить;
Пришла Константия мя ныне умертвить.
Не радует меня любезная, печалит:
И лютая змея любовника не жалит.
О как мавриций ты, о как не терпеливъ!
О рок колико мне стал ныне ты гневливъ!
Смягчись дражайшая! Пастушка хоть дичилась,
Хотя стыдилася, однако умягчилась,
И говорит ему: покорствую судьбе;
Да только не на час вручаюсь я тебе;
Так ежели меня Мавриций ты покинешь;
Ты душу изь меня неверностию вынешь.
Пускай разсядется долина подо мной,
Коль буду я прельщен во веки кем иной:
Пускай пожреть меня зияющая бездна,
Коль мне опричь тебя явится кто любезна.
Ко мягкой мураве пастушку он ведет,
И устремляется с куста сорвати цвет.
Рабееть девушка, рабеет и стыдится.
В последок на траву понудима садится.
Мне кажется еще не мрачно в семь лесу;
Но я тебя ни чем уж боле не спасу;
Когда ж уж больше я не властна над собою:
Довольствуйся пастух моею ты судьбою!
Зефиры дули ей в растрепанны власы,
И умножали тем сей девушки красы.
Ему лицо ея давно уже приятно;
Но в действии таком приятняй многократно.
Был некто: скромность он гораздо ненавидел,
И бредиль он то все, что только он увиделъ;
А от того ни с кем ужиться он не мог.
Пастух он был: болтал и збился после с ног,
Луга своим овцамь почасту променяя.
На всех болтал лугах скотину пригоняя.
Пришед на новый луг не всем еще знаком,
Уж мыслить вымолвить худое что о ком.
Увидел некогда любви он нежну томность;
Вот способь оказать ему свою нескромность!
Он щуку мнить поймав варит собе уху:
К едва знакомому подходит пастуху:
Расказывал ему: он видел то и ето,
И другу он ево мрачит сей вестью лето.
Пришлец сей тихия ручьи возволновал.
Мельчайшая струя Дамоклу бурный вал:
Уже пред нимь цветы приятства не имели:
Зефир Бореем стал, дубровы зашумели.
Чьево не возмутит такая сердца весть!
И что на свете сем сего тяжеле есть!
Так небо ясное в полудни померькает,
Когда ко ужасу в тьме молиия сверькаеть,
И песней соловей сокрывся не поет:
Ветр вержет шалаши и нивы град биет.
На вышших бедствие Дамоклово степеняхъ;
Ево любовница сидела на коленях,
У пастуха свою грудь нежну оголя,
Себя и пастуха подобно распаля.
А дерзкая рука пастушку миловала,
Когда любовника пастушка целовала.
Дамокл мучение несносно ощущал,
И жалобы свои дуброве возвещал:
И слышать не хотел о ревности я прежде:
В такой ли с Лаѵрою любился я надежде!
Другой имеет то, что прежде я имел:
Тобой неверная весь разум мой омлел:
Жарчайше для меня Июнни дни блистали:
Не зрел я осени; и уж морозы стали;
Не пожелтели здесь зеленыя луга;
А на лугах ужо насыпаны снега.
Преддверья не было к сей лютой мне премене:
Не портилось ни что; и вижу все во тлене.
От друга упросил, дабы кто-то сказал,
Нещастие сие ясняе доказал.
Болтает сей пришлец, языка он не вяжеш.
И в пастве Лаѵрина любовника он кажет.
Но кто любовник сей? Дамокла кажет онъ;
Прошел престратнейший прошел Дамоклов сон,
И более душа ево не волновалась:
Возникли радости и ревность миновалась.
И какь он агницу потерянну нашел:
К любовнице своей, обрадован, пошел:
Сошли снега долой с полей истаяваясь:
В мечте ползла змея, мечтою извиваясь.
Он Лаѵре расказал мечтание свое;
Она ево журит за мнение сие:
А онь ответствует: ково кто любит мало,
Тово и ревностью ни что ни позамало;
А я любезную всех паче мер люблю,
И сей любви доколь я жив, не истреблю.
Тобою мне судьбы не изъясненно щедры:
Вокореняются подобием сим кедры,
Своих достигнув сил по возрасте своем,
Как ты дражайшая во сердце в век моем.
И я возлюбленный люблю тебя подобно,
Однако вить любить без ревности удобно.
Младой пастух любил пастушку незговорну,
И младостью ея любви своей упорну.
С пастушкой сей на луг скотину он гонял,
И коей часто он несклонностью пенял:
Не может приманить малиновку во клетку,
Пархающей в близи то с ветки то на ветку:
И только рыбка та на уду попадет,
Сорвется и опять во глубь воды уйдет.
Сама она ему пути к любви являет:
Являет, и ево в путях остановляет.
Как только пастуха воспламенит любовь,
И только закипит ево вспаленна кровь,
Любезная ево от робости застынет,
И распаленнаго в мучении покинет.
При токах жаждущий струи зря той воды;
Или взирающий во алче на плоды,
Коль пище иль питью коснутися не смеет,
Не меньше ли сего мучение имеетъ?
Сидела девушка под тению древес,
Плела венок: пастух венок ея унес,
И скрылся от нея в кустарники густыя,
В лужайки дальныя от стада, и пустыя:
И Зенеиды ждет возлюбленныя там.
Не будет ли, мнит он, цитерский тамо храм.
Клеона тут любовь надеждою питает:
Хоть сердце и дрожитъ; но в нежном жаре тает.
Он живо вображал себе утехи те,
К прелестной коих ждал он тамо красоте.
Пастушка ищуща венка в лесу медлеет,
А сердце в пастухе тревожится и тлеет.
Нашла ево и с ним плетенный свой венок.
От шутки едакой вся збилася я с ног.
Уставша девушка под тенью вяза села:
А уж ея судьба на ниточке висела.
Пастух любезную как прежде лобызалъ;
Но лобызаючи поболее дерзаль.
От етова она жар лишний получила:
И от излишества с травы она вскочила.
Стремится убежать, но жар бежать мешал,
И был приятен ей хотя и устрашал.
Она от пастуха не резво убегаетъ;
Так он бегушую в минуту достигает.
Любовник говорит, трепещущий стеня:
За чем ты так бежишь, драгая от меня.
Поступок таковой мне видеть не утешно:
От волка агница бросается так спешно,
И птица от стрелка: стрелокь ее пронзеть.
А хищный овцу зверь изловит и грызет:
А я тебе беды ни малой не желаю;
К утехе и твоей разженный я пылаю,
И только за тобой гоняюся любя;
Люби меня и ты, как я люблю тебя:
А ты миляе мне, всево что есть на свете,
Как розовый цветок всево прекрасней в лете,
Клеон не приключай ты мне сево стыда!
Пастушка стыд пройдет как быстрая вода:
Репейник пропадеть, исчезнет ето зелье,
А ты почувствуеш гоня ево веселье.
Оставь дни скучныя, начни иной ты векь.
Нежалостливейший ты вижу человек.
Нежалостлива ты, когда ты так упорна.
Иль мало я еще пастух тебе покорна?
Покорностию сей со всем измучен я;
Вонзи в меня сей нож, вонзи вот грудь моя;
Душа моя тобой, несносно, огорчилась.
Склонись иль дай мне смерть! Пастушка умягчилась.
Прилетела на берег синица
Из-за полночного моря,
Из-за холодна океяна.
Спрашивали гостейку приезжу,
За морем какие обряды.
Гостья приезжа отвечала:
«Всё там превратно на свете.
За морем Сократы добронравны,
Каковых мы здесь <не> видаем,
Никогда не суеверят,
Не ханжат, не лицемерят,
Воеводы за морем правдивы;
Дьяк там цуками не ездит,
Дьячихи алмазов не носят,
Дьячата гостинцев не просят,
За нос там судей писцы не водят.
Сахар подьячий покупает.
За морем подьячие честны,
За морем писать они умеют.
За морем в подрядах не крадут;
Откупы за морем не в моде,
Чтобы не стонало государство.
«Завтрем» там истца не питают.
За морем почетные люди
Шеи назад не загибают,
Люди от них не погибают.
В землю денег за морем не прячут,
Со крестьян там кожи не сдирают,
Деревень на карты там не ставят,
За морем людьми не торгуют.
За морем старухи не брюзгливы,
Четок они хотя не носят,
Добрых людей не злословят.
За морем противно указу
Росту заказного не емлют.
За морем пошлины не крадут.
В церкви за морем кокетки
Бредить, колобродить не ездят.
За морем бездельник не входит,
В домы, где добрые люди.
За морем людей не смучают,
Сору из избы не выносят.
За морем ума не пропивают;
Сильные бессильных там не давят;
Пред больших бояр лампад не ставят,
Все дворянски дети там во школах,
Их отцы и сами учились;
Учатся за морем и девки;
За морем того не болтают:
Девушке-де разума не надо,
Надобно ей личико да юбка,
Надобны румяна да белилы.
Там язык отцовский не в презреньи;
Только в презреньи те невежи,
Кои свой язык уничтожают,
Кои, долго странствуя по свету,
Чужестранным воздухом некстати
Головы пустые набивая,
Пузыри надутые вывозят.
Вздору там ораторы не мелют;
Стихотворцы вирши не кропают;
Мысли у писателей там ясны,
Речи у слагателей согласны:
За морем невежа не пишет,
Критика злобой не дышит;
Ябеды за морем не знают,
Лучше там достоинство — наука,
Лучше приказного крюка.
Хитрости свободны там почтенней,
Нежели дьячьи закрепы,
Нежели выписки и справки,
Нежели невнятные экстракты.
Там купец — купец, а не обманщик.
Гордости за морем не терпят,
Лести за морем не слышно,
Подлости за морем не видно.
Ложь там! — велико беззаконье.
За морем нет тунеядцев.
Все люди за морем трудятся,
Все там отечеству служат;
Лучше работящий там крестьянин,
Нежель господин тунеядец;
Лучше нерасчесаны кудри,
Нежели парик на болване.
За морем почтеннее свиньи,
Нежели бесстыдны сребролюбцы,
За морем не любятся за деньги:
Там воеводская метресса
Равна своею степенью
С жирною гадкою крысой.
Пьяные по улицам не ходят,
И людей на улицах не режут».
К себе влюбяся ждет Аргелии пастух,
Котораго она поколебала дух.
Так паство ждет весны, земледельцы жнива,
Снять то, что сев сулит и обещает нива.
Пастух разгорячен пастушкою горит,
И ждав ее в шалаш он ето говорит:
Восточная зезда, вид лутчий темной ночи,
Взойди, взоиди скоряй и освети мне очи!
Тобою данная палит мою кровь речь;
Прийди прийди скоряй, не дай мне сердца сжечь!
Я мышлю о тебе, я весь горю тобою,
И не владею я уж более собою;
Так ты мне слово давь, меня не обмани,
И слова даннаго ты мне не отмени!
Ты сердцу моему утехи предвещала;
К Павзанию прийти ты в рощу обещала,
И поручить ему прелестныя красы:
Я жду минуты той как ждут луга росы,
Как ждут на секокос себе с косою ведра,
Или ужину с нив и умолота щедра.
Воображаю я красу твою себе,
И прилепляюся я мысленно к тебе:
В изнеможении я страсти не креплюся;
Что ж будет, как к тебе я действом прилеплюся!
Восхитишь ты мою воспламененну кровь,
Взойдет на вышшую степень моя любовь,
Как солнце до сего дошед жарчайта знака,
Который на лугах зовем мы знаком рака.
Но естьли не прийдешь ты к етой стороне,
Иль будешь ты пришед сопротивляться мне;
Так будешь моему всево ты сердцу зляе,
Колико ты. Всево на свете мне миляе.
Подобно из земных исходит тако недр,
Ко Флоре на луга противный бурный ветрь:
А я красавицы приход моей считаю,
Часами, в кои я как снег весной растаю.
Но се идет она ево увеселить:
Идеть она к нему, кровь больше воспалить.
И усугубити ему в любови щастье,
Разсыпать непогодь и разогнать ненастье,
Сама любовию нежнейшею горя:
По буре всходит так на небеса заря,
И дня приятнаго пгеддверие являет,
А ожиданьемь дня уже увеселяет.
Отпрыгивает так быть веткою сучок,
Так кажеть листики цветка очамь пучок,
В густейши он идеть с любовницею тени,
Аргелию к себе сажаеть на колени.
Павзаний стыдно мне, что я пришла к тебе:
Не представляла я сей робости себе,
В которую меня отважности ввергают:
К закланью агницы не сами прибегают,
Не преклоняются к сорванию цветы.
О коль я дерзостна, коль дерзостен и ты!
Ни рдись не трепещи, что я тебя милую,
И чувствуй лишь любовь! И так тебя целую.
Но ты целуешься и жмуряся глядишь.
Я жмурюсь от тово, что ты меня стыдишь.
Спокой любезная свои дрожащи члены;
Едины только зрять сие древа зелены.
Я в дерзости моей стыжуся и тебя,
И лип и сей травы, и ах, сама себя.
Но стыд Аргелию хотя и поражаетъ;
Однако жар ея и больше умножает.
Дух весь в Аргелии любовью воспылал,
И исполняется, чево пастухь желал.
ЕЛЕГИЯ.
Ко княгине Варваре Петровне, дочери графа
П.С. Салтыкова, на преставление двоюродныя
Ея сестры графини Марьи Владимировны Салтыковой.Тебе сии стихи, княгиня, посвящаю,
Которыми я стон и слезы возвещаю,
И что сочувствует теперь душа моя:
Скончалася сестра твоя:
Увяла в лутчем цвете,
Достойная, как ты, на сем жить долго свете,
Стени печальный дом, лей слезы и рыдай;
Но в лютой крайности мужайся и страдай!
Я мало знав ее, тому лиш я свидетель,
Что в ней таков быль ум колика добродетель;
Возшед на вышшую степень.
Но все то, все промчалось,
И вечно окончалось:
Приятности ея преобращенны в тень.
Она ль во младости должна быть жертвой тлена,
И ей ли череда, так рано умереть!
Но стало так: и в век не будет солнца зреть.
Восплачь и возрыдай со мною Мельпомена!
Но ахь! Уже во злы сии часы,
Я вижу на тебе растрепанны власы,
И на лице твоем бледнеют и красы:
Твоя вся внутренная стонеть,
И во слезах твой зрак, как мой подобно тонет.
Ково, кто знал ее печаль сия не тронетъ!
О сокрушенная ее родивша мать,
И предающая прекрасный плод сей в землю!
Могу твою тоску я живо понимать,
И глас твой ясно внемлю:
Ты рвешся, падаеш, потоки слез лиет,
И тако вопиет:
На толь тебя, на толь носила во утробе,
И возрощала я любя,
Дабы достоинством украшенну тебя,
И всеми чтимую увидеши во гробе!
Прошли те дни,
В которыя я прежде,
Взирала на тебя, в веселии, в надежде:
И мне осталися страдания одни.
Тебя любили все, никто не ненавидел,
И каждый, кто тебя ни видел,
Тебе хвалы плететъ;
Но ахъ! Тебя уж нетъ;
Уже меня хвала тебе не услаждает,
Достоинство твое тебя не возбуждаеть,
И горести моей ничто не побеждает.
Мать, братья и сестры лишаются всех дум:
Чертогов жалобный колеблеть стены шум:
С умершей сродники прощаются на веки;
А я не сродник ей и лью слез горьких реки.
О ты вступившая со вечностью в союз,
Любительница музъ!
Прими во край безвестный,
Мой стон тебе не лестный:
Внемли мои стихи как ты внимала их:
Прими почтения плоды и слез моихъ!
Они достоинства твои возобновляют,
И память о тебе потомству оставляютъ;
Дабы чрез тысячи от нас прешедших лет,
Болезнию от нас тебя отъяту злою,
Воспоминал весь свет,
Со похвалою,
И с симь почтениемь как я тебя хвалил.
Когда безстрастныя оть сердца слезы лил.
И естьли сим тебя в потомстве я прославлю.
Так тверже мармора я столпь почетный ставлю.
А ты, к которой я пишу письмо сие,
Прими сестре своей усердие мое;
Представь умершую себе перед глазами,
И ороси мое писание слезами!
Тронула девушку любовная зараза:
Она под ветвием развесистаго вяза,
На мягкой мураве сидяща на лугу,
Вещает на крутом у речки берегу:
Струи потоков сих долину орошают,
И вод журчанием пастушек утешают:
Сих множат мест они на пастве красоту;
Но уже тепер имею жизнь не ту,
В которой я, пася овец увеселялась,
Когда любовь еще мне в сердце не вселялась.
Но дни спокойныя не вечно ль я гублю!
Не знаю я мила ль тому, ково люблю,
Куда мой путь лежит, к добру или ко худу,
Не знаю, буду ль я мила или не буду.
Востала и сняла со головы венок,
И бросила она ево на водный токь,
А видя то, что он в воде пред нею тонеть,
Тонул и потонулъ; она то видя стонеть.
Андроник мя любить не будеть никогда;
Но прежде высохнет сея реки вода,
Ахъ! Нежель из ево когда я выйду плена:
Вода не высохнетъ; изсохнет Доримена.
Ты страсть любовная толико мне вредна,
Колико ты в сии мне стала дни чудна.
О коем пастухе вздыхаю и стонаю,
О том, он любит ли меня ил нет, не знаю:
А кто меня любя весь разумь свой затьмил,
Тот сколько ни пригож, однако мне не мил.
Сенной косе цветы прибытка не приносятъ;
Траву, а не цветы к зиме на сено косятъ;
Хотя в очах они и больше хороши:
А мне возлюбленный миляе стал души:
И сколько мне он мил, толико и прекрасен.
Безвестен мой мне рок и от того ужасен.
Когда Андроника любовь не заразитъ;
Так страсть моя меня в пучине погрузит.
Смущается она, но время ей незлобно;
Андроник став ей миль, ее любил подобно.
День жарок, кровь ея любовью зазжена;
Разделась девушка, купается она;
Прохладная вода ей тело охлаждаетъ;
Но жаркия любви вода не побеждает.
Андроник в етот час на берег сей пришел:
Сокровише свое незапно тут нашел.
До сих пастушка дней всегда ево чужалась;
Так будучи нага пастушка испужалась.
Не льзя при нем ийти за платьем на травы:
И окунулася до самой головы.
Андроник отошел, но он не удалился,
И межь кустов в близи Андроник притаился:
Пастушки на брегу он видит наготу,
Взирает на ея прелестну красоту,
И распаляется: а как она оделась,
Подшел Андроник к ней: А доримена рделась.
Не зрел я прелести толикой ни коли,
Какую зрел теперь в воде и на земли:
На суше на водах красы такой не зрится:
И наготу твою зря кто не разгорится?
В сей час я зрел тебя — — не льзя не закипеть,
Я больше не могу прекрасная терпеть,
И утаить любви: тобой она зазженна.
Я буду щастлива иль буду пораженна.
Умру, когда слова пастушка погублю!
Живи, люби меня как я тебя люблю!
Младая девутка не мысля ни о чем,
Играла на лугу со пастухом мячем:
Не по рабячьему мячем она балуетъ;
Коль проигрыш ея, так он ее целует:
Коль проигрыш ево, целует уж она;
Убытошна ль в игре такая им цена?
Пременну сей пастух пастушку быти чает,
И то в лице ея он ясно примечает.
Скажи: пастушка, ты со мною здесь одна,
Мне тайну ету: вдруг красна ты вдругь бледна
А мне твое лицо тем более прелестно.
Скажи мне ето ты; мне ето не известно,
И представляю я едино то себе,
Что стала кажется, миляе я тебе.
А я миляй ли стал, или какь был я прежде?
Миляй. Так буди ты душа моя в надежде!
В какой? Что зделаеть ты то чево хочу:
Прещастлив буду я, коль ето получу.
А что такое то, иль ты тово не скажешь?
Со мной ты в лес пойдеть, со мной в лужайке ляжешь….
Послушай, Тиридатъ! Странна твоя мне речь;
Коль Брадаманту ты с собою нудишь лечь.
Так разве я в глазахь твоих пастушка мерзокъ?
Не вижу етова; да вижу что ты дерзок:
И думается мне, что страшен ты теперь.
Так разве я змея или свирепый зверь?
Как камень ты тверда, а я как снег растаял:
И что я страшен стал я етова не чаял.
Ужасен ниве град, на гибель колосам,
Лугам сухия дни, а ветры древесам:
Во мрачныя часы овцам ужасны волки,
Когда подкрадутся. Сии слова мне колки:
Я зрю что девку ты от стада отманя,
Подобно как и волк подкрался под меня:
Лукавство никогда с любовью не согласно:
А я твои теперь обманы вижу ясно.
С начала сей весны ты стал о мне вздыхать,
А ныне вижу я, что хочешь распахать
Луг чистый и смутит в потоке чисты воды,
И бурю навести, в нас красныя погоды.
Ведешь меня ко рву: я вижу твой обман:
И в ясны небеса наводишь ты туман.
Туман наводишь ты, а я ищу дней ясных,
С прекрасной говоря на сих лугах прекрасных.
Не ради ль нас краса долинам сим далась?
А ты не для себя прекрасна родилась.
Не уговаривай меня пастух ты к худу!
Или с тобой мячем играть я впредь не буду,
И не пойду с тобой гуляти никогда.
И с етой стороны и с той тобой беда.
Коль ты не склонишься, так я хоть жизнь избавлю,
И навсегда тебя, от дня сего, оставлю.
Судьба моя сие, чтоб был я беден, сир:
Так Флоры осенью литается Зефир.
Мятется девушка, дрожит она, рабеет:
Пастух ласкается, а девушка слабеет,
Последний видя миг упорству своему,
И преклоняется в любови ко всему.
А он вещает ей как кончилась утеха:
Ядра жевать не льзя не разгрызя ореха;
Так ты о скорлупе драгая не тужи!
Лиш только етова пастух не раскажи.
Ромей и Цения на пастве жили купно;
Но сердце девушки сей было не приступно.
Все знали что к любви пастушка несклонна:
Ни взорами когда была она винна;
Но вдруг младая кровь ея разгорячилась:,
Ромея, Цения, поменее дичилась.
А ведая пастух суровости ея,
В желании своем таился от нея.
Престала быть она, как прежде, горделива;
Но не престала быть ни скромна ни стыдлива:
И мнит: когда Ромей с любовью подойдет:
Что он суровости в ней больше не найдет.
Прошла ея зима окончились морозы,
И распускаются благоуханны розы.
Грудь тлееть, тает кровь, переменился нрав:
Рабяческих она лишается забав:
Бег резвый в запуски пастушка презирает,
Метаниемь меча и в жмурки не играетъ;
Но думает, как ей венок распорядить,
И в праздник как себя прелестняй нарядить,
Как песню ей пропеть вниманию удачняй,
И сохранити лад во пляске поприятннй.
Имела Цения во всем пременный вид,
Приятны робости и миловидный стыд.
Но сколько дух ея Ромеем стал ни нежен,
Сего не ведая любовник безнадежен:
И устремляется любити и молчать.
Пастушка вздумала уже сама зачать,
И не теряя дней любовнику предаться,
Коль он напуганный не может догадаться,
Шлеть, Цения, ево чтоб вишен ей принес,
И следовать за ним сама по вишни в лес.
Пастушка, где их взять? Вить вишии не созрели:
Вчера в лесу я был: мои глаза то зрели.
А я так видела, что вишни налились.
Не знаю, Цения, отколь они взялись!
Ромей, не хочешь ты меня и в том послушать.
Не станешь ты сама незрелых вишен кушать.
Пойдем, пойдем со мной, пойдем по тем местам:
И будь надежен ты, что сыщем вишни там.
Пойдем, перед тобой, я, Цения, безспорен.
Ромей и мой тебе и мой стал дух покорен.
И се сквозь густу тьму угрюмых самых туч,
Ромею возсиял светлейший с неба луч:
Ненастная ему погода пременилась.
Ках Флора нежная к Зефиру преклонилась,
С такою нежностью и Цения к нему,
Для восхищения и сердцу и уму.
И как бы зрелый плодь в лесу том был ни пышен:
Идут во темный лес они не ради вишен,
Ни песни разных птиц ушам переменятб,
Ни благовонныя гвоздички обонять,
Ни зреньем тамо струй прозрачных побеждаться;
Но сладостью любни по воле наслаждаться.
И нрежде нежели туда они дошли,
Уже премножество утех они нашли,
О коих самь Ерот в пути был им радетель,
И весь зеленый луг лобзания свидетель.
И лиш коснулися они дуброве той,
В минуту овладель он сею красотой,
Лип были ветыия иа место им покрова,
А что там делалось, то знаеть та дуброва.
Гуляя говорит Евлампий Зелониде:
Я все зрю прелести в твоем пастушка виде:
Не толь украшенны сея реки брега,
Не цветоносныя зеленыя луга,
Ни рощи липовы с лужайками своими:
Прекрасны хоть они; не ослепляюс ими:
А на тебя когда пастушка я взгляну,
Почувствую я жар, почувствуя вздрогну.
Не вижу красоты подобной в лучшем цвете:
Мне мнится что всево прекрасняй ты на свете;
И естьли я когда тебя драгая зрю;
Тревогу чувствую и весь тогда горю:
А прелести твои мой ум превозмогають,
И мысли, как магнить, железо притягают:
Как тучная трава к себе стада влечет,
Мой ум какь быстрый ток к тебе стремясь течет:
Подобно так летят цветы увидя пчелы,
Или по воздуху так пущенныя стрелы;
Однако от тово спокойство я гублю,
Скажи, пастушка мне: и я тебя люблю.
Сама я, может быть, не меньше ощущаю,
И дух тобою мой не меньше восхищаю.
Довольно я тебе приятности кажу;
А что тебя люблю, во веки не скажу.
Тревогу ты мою драгая сим сугубишь;
Однако мнится мне: меня ты мало любишь.
Я мало ли люблю, пастух дознайся сам:
С тобою всякой день гуляю по лесам,
С тобою я одним хожу во все дороги,
И при тебе одном я в речке мою ноги:
Когда поутру ты во мой шалаш войдешь,
В рубашке только ты один меня найдешь:
Как будто с девушкой я в те часы бываю,
И что мущина тут, я часто забываю.
Так любишь очень ты? Да етова не мни,
Чтоб кончилнсь тобой мои девичьи дни.
К чему же солнца свет, коль град с небес валится,
К чему и ласка мне, коль жар не утолится?
Не сносно время то, мучительны часы,
В которыя я зрю прелестныя красы,
Когда они меня лиш только истощают,
И мне спокойствия ни чем не возвращают:
И естьои от того мне только умереть;
Так я от сих часов тебя не буду зреть.
И овцы в жаркий день палимы небесами,
От жара лютаго скрываются лесами:
Убежище овцам во рощах хладна тень;
А я тобой горю и во прохладный день.
Колико я с тобой дружна, толь мне противно,
Что столько ты упрям: а то мне очень дивно,
Что ты моих речей не можешь понимать.
Но естьли должно мне пастушки не замать;
Так речи мне твои любезная жестоки;
Коль пити не могу, на что мне вод потоки?
Довольно я тебе что делати кажу:
Послушай, я еще ясняй тебе скажу:
Пшеница на овин без жатвы не дается,
И само ни кому питье в уста не льется:
В силки приманою влетает воробей.
Ты щастлив, я твоя, а ты еще рабей.
Влюбленна пастуха страсть больше не терзает,
А он осмелився на все уже дерзает.
О Альцидалия! Ты очень хороша:
Вещал сие Климандр — молчи моя душа!
И ты в моих глазах, пастух, пригожь и статен.
А лутче и всево, что ты очам приятен.
Но сколь прекрасна ты, толико ты строга:
Свидетели мне в том и рощи и луга,
И горы и долы и быстрых вод потоки;
Твои поступки все безмерно мне жестоки:
Как роза ты, краса подобна ей твоя:
Воспомни, некогда тебе коснулся я,
Гораздо отдалась от паственнаго дола,
Как роза ты меня тогда и уколола.
А ты напредки так со мною не шути,
И нежныя любви умеренно хоти:
Твои намеднишни со мной Клитандр издевки,
Гораздо дерзостны для непорочной девки.
Так ради ж ты чево толико мне мила:
Иль ты мя жалила как лютая пчела,
К воспламенению моей бесплодно крови;
Когда единый боль имею от любови?
Имею боль и я, да нечем пособить.
На что ж прекрасная друг друга намь любить?
Чтобь быть довольными невиннымь обхожденьем.
На улий зрение не чтится услажденьем:
На улий глядя я терплю я только боль,
А патаки не есть не ведомо доколь:
Чем буду больше я на патаку взирати,
И сладости сотов глазами разбирати;
Тем буду более грудь жалом устрашать:
И в страхе патаки мне видно не вкушать.
Ломают вить соты, как патака поспееть:
Тогда снимают плод, когда сей плод созреет:
Садовник не сорвет незрелаго плода;
А мне шестьнатцать летъ; так я еше млада.
Так я до времени оставлю дарагую:
Оставлю я тебя и полюблю другую.
Нет, нет, меня любя, меня не погуби:
Оставь ты ету мысль, меня одну люби!
Я больше от тебя любови не желаю,
Когда отчаннно тобою я пылаю;
Я жити не могу в нещастной жизни сей,
И не хочу терпеть суровости твоей.
Коль я тебе пастух суровою кажуся — — —
Теперь еще светло я светлости стыжуся.
День целый вить не год, так можно подождать
Коль можешь крепкую надежду ты мне дать,
Прийти ли мне к тебе. Мои собаки лихи.
Их очень громок лай, мои собаки тихи:
Как солнце спустится и снидет за леса,
И не взойдет еще луна на небеса;
Так я — — куда? — — за чемъ? — — за чемь.? — — о крайня дерзость! — —
Прийду к тебе, прийду — — начто? — — на стыд и мерзость.
Любовныя дела старухи так зовут,
Которы без любви неволею живутъ;
Засохше дерево уже не зеленееть,
А роза никогда младая не бледнеет.
Расходятся они и темной ночи ждут:
Она ждет радостныхь и страшных ей минут,
А он исполненный пастушки красотою,
Венца желанью ждет и щастья с темнотою.
Взаимственно любовь пастушка ощущала,
И некогда она любовнику вещала:
Любезный мой Астратъ! Парѳении ты милъ;
Однако моея ты мысли не затьмиль:
Владеешь мною ты, владею я тобою;
Однако я при том владею и собою;
Так дерзкой девушки во мне не находи,
И впредки в сумерки ко мне не приходи:
О том Парѳения Астрата ныне просит:
Во время темноты и волк овец уносит:
Уединение и мрак и тишина,
И девке рытвина иль паче глубина,
И быстро озеро шумяще в бурю злобно,
Отколе иногда и выплыть не удобно.
Нещастна лодка та, которая плывет,
Куда ее мчить ветр, куда не путь зовет.
Нещастна птичка та, котора попадает,
Где горестно ея свобода пропадает,
И помня завсегда минувшия часы,
И чувствует уже весенния красы,
Когда она была одним покрыта небом,
И не томимая она питалась хлебом.
Поборствуй сам мне дни невинности хранить;
Дни страшно мне сии во винны пременить.
Вчера с тобой я быв едва едва здержалась
От винности моей, и столько испужалась,
Что весь мой духь тогда от страха трепетал,
Когда ты дерзостно играя щекотал.
Не делай етова, коль любишь ты, напредки!
Не прилетит назад чиж вылетев из клетки,
Не разорвет силка хот крыльями он бей,
Попавший во силки свободный воробей:
Не войдут во ведро пролиты с земи воды,
Ни сорванны плоды жиреть во огороды.
Доколе я еще могу себя беречь,
Я сердца своево не дам Астрату сжечь;
Но сердце пусть мое хотя и пламенится;
Во пепель никогда онп не пременится.
Мне должно отвращат колико льзя удар,
И искрам не дават произвести пожар:
А естьли я тобой излишно разгорюся:
Из непорочныя к безстыдну претворюся.
Не приходи ко мне ты ночи в темноту:
Котору любишь ты, взирай в день на ту:
А естьли ты себя не можешь премогати;
Я буду от тебя дрожаща убегати.
Не стану в сумерки к Парѳении ходить,
И буду инде я беседу находит.
Как солнце отошел отселе погрузится,
Я к Лаѵре в те часы — — — Моя сим грудь разится;
Так лутче у меня по прежнему бывай;
Да только ты себя в жару не забывай.
Ни разу более себя не позабуду,
И Лаѵру шекотии едину только буду.
Так лутче ты меня, не Лаѵру щекоти;
Да только более чево не захоти!
А более хотет от Лаѵры только стану.
Так я тобой, Астрать, былинкою увяну.
И истощу себя весной как тает снег,
И потону в тоске какь половоднью брег.
Когда Парѳения толико ты хлопочешь;
Прости — — — Ин делай ты со мною что ты хочешь.
В любови некогда — не знаю, кто, — горит,
И никакого в ней взаимства он не зрит.
Он суетно во страсти тает,
Но дух к нему какой-то прилетает
И хочет участи его переменить,
И именно — к нему любезную склонить,
И сердцем, а не только взором,
Да только лишь со договором,
Чтоб он им вечно обладал.
Детина на это рукописанье дал.
Установилась дружба,
И с обоих сторон определенна служба.
Детину дух контрактом обуздал,
Нерасходимо жить, в одной и дружно шайке,
Но чтоб он перед ним любовны песни пел
И музыкальный труд терпел,
А дух бы, быв при нем, играл на балалайке.
Сей дух любил
Забаву
И любочестен был,
Являть хотел ему свою вседневну славу,
Давались бы всяк день исполнити дела,
Где б хитрость видима была.
Коль дела тот не даст, а сей не исполняет,
Преступника контракт без справок обвиняет.
Доставил дух любовницу ему,
Отверз ему пути дух хитрый ко всему.
Женился молодец, богатства в доме тучи
И денег кучи,
Однако он не мог труда сего терпеть,
Чтоб каждый день пред духом песни петь,
А дух хлопочет
И без комиссии вон выйти не хочет.
Богатством полон дом, покой во стороне,
Сказал детина то жене:
«Нельзя мне дней моих между блаженных числить,
От песен не могу ни есть, ни пить, ни мыслить,
И сон уже бежит, голубушка, от глаз.
Что я ни прикажу, исполнит дух тотчас».
Жена ответствует: «Освободишься мною,
Освободишься ты, душа моя, женою,
И скажешь ты тогда, что я тебя спасла».
Какой-то волосок супругу принесла,
Сказала: «Я взяла сей волос тамо;
Скажи, чтоб вытянул дух этот волос прямо.
Скажи ты духу: «Сей ты волос приими,
Он корчится, так ты его спрями!»
И оставайся с сим ответом,
Что я не ведаю об этом».
Но снят ли волос тот с арапской головы,
Не знаю. Знаете ль, читатели, то вы?
Отколь она взяла, я это промолчу,
Тому причина та, сказати не хочу.
Дознайся сам, читатель.
Я скромности всегда был крайний почитатель.
Пошел работать дух и думает: «Не крут
Такой мне труд».
Вытягивал его, мня, прям он быти станет,
Однако тщетно тянет.
Почувствовал он то, что этот труд высок;
Другою он себя работою натужил,
Мыл мылом и утюжил,
Но не спрямляется нимало волосок.
Взял тяжкий молоток,
Молотит,
Колотит
И хочет из него он выжать сок.
Однако волосок
Остался так, как был он прежде.
Дух дал поклон своей надежде,
Разорвался контракт его от волоска.
Подобно так и я, стихи чужие правил,
Потел, потел и их, помучився, оставил.
В день красный некогда, как содице уклонялось,
И небо светлое во мрачно пременялось:
Когда краснелися и горы и леса,
Луна готовилась ийти на небеса,
Ириса при водах по камешкам бегущих,
В кустарнике, где глас был слышан Нимф поющихь,
Вещала таинство тут будучи одна,
И вот какую речь вещала тут она:
В сей год рабятска жизнь мне больше не являлась,
В которую я здесь цветами забавлялась.
Как только лиш пришла весенняя краса,
И отрасли свои пустили древеса,
Природа некия мне новости вдохнула,
Лиш я на пастуха прекраснаго взглянула,
Который в прошлый год мне ягод приносил,
И всякой раз тогда за труд себе просил,
Чтоб я ево за то пять раз поцеловала:
По прозьбе я ево безспорна пребывала.
Вообразив себе дни года я тово,
Отворотилася я тотчас от нево.
Куда рабятска жизнь одной зимою делась!
Я то воспомиила, а вспомнив то зарделась.
Где скрылась матерня из памяти гроза!
Пустила к Гиласу я мысли и глаза.
Ево желая зреть, я видя убегала:
А бывша без нево, со всем изнемогала:
С утра до вечера, по саму темну нощь
Влачила зрак ево с собой в средину рощь.
Лицо ево по всем местам очам мечталось:
И мысли кроме сей другия не осталось.
Богиня паств и девъ! В те где ты дни была
Как я на всякой час тебя к себе звала?
Я часто муравы журчащей етой речки,
Кропила током слез: а вас мои овечки
Когда вы бегали вокруг меня блея,
Трепещущей рукой не гладила уж я.
А он терзаяся ко мне любовью злосно,
Пенял: доколь тобой страдати мне не сносно?
Я день и нощь горя любовию, грущу,
И бегая, по всем тебя местам ищу.
Лев гонит Волка, волк стремится за козою,
Голодная коза любуется лозою:
Куда стремление; так то и повлечетъ;
Поток на верьх горы во век не потечет.
Не знала я тогда, в котору речь пускаться?
Престала я уже упорностью ласкаться,
Сказала: коль любя по всей моей борьбе,
Пренебрегая стыд я вверюся тебе:
А ты над слабою стал ныне полновластен,
Переменишься мне, другой пастушкой страстен:
И буду видет я плененны взоры мной,
Тобой обращены к любовнице иной?
В век розы, отвечал мне он мои пусть вянут,
И белы лилии родиться впредь не станут:
От ядовитых трав и от болотных вод,
Пускай зачахнет мой и весь издохнет скот,
Сей клятвой надо мной победа ускорилась:
А я ему душей и телом покорилась.
Змея лежала под колодои,
И вылезть не могла:
Не льстилася свободой,
И смерти там себе ждала.
Мужик дорогой
Шел:
В судьбе престрогой
Змею нашел.
Змея не укусила;
Не льзя.
Слезя,
Ево просила,
Прежалостно стеня:
Пожалуй мужичок, пожалуй вынь меня!
Мужик сей прозьбы не оставил,
Змею от пагубы избавил,
К лютейшему врагу усердие храня.
О щедрая душа! о муж благоразсудный!
А попросту, болван уродина пречудный!
Змею ты спас.
На что? чтоб жалить нас.
Змея шипит, и жало
Высовывает вонъ;
Трухнул гораздо он,
И серце задрожало.
Змея бросастся яряся на нево,
И за большую дружбу.
Стремится учинить ему большую службу.
Вертится мой мужик, всей силой, от тово,
Хлопочет,
И со змеею в суд ийти он хочет.
Бежала тут лиса, и говорит им: я
Судья;
Скажите братцы смело,
О чем у вас такой великой шум,
И ваше дело:
Я все перевершу, и приведу вас в ум.
Мужик ответствовал: мои тебе доводы,
Что вынул я ее из под колоды,
И пекся оживить,
Она меня, за то, печется умертвить.
Змея ответствует: я там опочивала,
И в страхе смертном я, там лежа, не бывала,
Так будто он меня от смерти свободил,
Что отнял мой покой и дерзко разбудил.
Судья змее сказал, не высунь больше жала,
И прсжде покажи мне то, как ты лежала;
Так я из етова полутче разберу,
И зделаю тобой, крестьянину кару.
Впустил мужик туда змею обратно.
Судья змее сказал: опочивай приятно,
А ты, дружечик мой,
Поди домой.
Из канцелярии, со смертна бою,
Мужик зовет
Лису с собою,
И говорит: мой светъ!
Поди ко мне обедать,
И кур моих отведать;
За благодетель я твою,
Впущу судью,
В мой курник: петухи там, куры и цыплята.
Хотя мала тебе такая плата.
Чево достойна ты не льзя и говорить,
Да не чем больше мне тебя благодарить.
Пошла лисица с ним, ей ето и нравно,
И не противен тот лисице разговор:
Наестся там она преславно.
Пришла к нему на двор,
И в курник: только лиш вошла туда лисица,
Крестьянин говорил: дражайший мой судья!
Послушай-ка сестрица,
Голубушка моя,
Простися с братцом ты, с своим любезным светом!
А милость я твою усердно заплачу:
У нас по деревням без шубы ходят летомъ;
Так шубу я с тебя содрать хочу;
Теперь тепло; так я не винен в етом.
И взяв обух
Он вынул из сестры одним ударом дух.
Мой дух, коль хочешь быти славен,
Остави прежний низкий стих!
Он был естествен, прост и плавен,
Но хладен, сух, бессилен, тих!
Гремите, музы, сладко, красно,
Великолепно, велегласно!
Стремись, Пегас, под небеса,
Дави эфирными брегами
И бурными попри ногами
Моря, и горы, и леса! Атлант горит, Кавказ пылает
Восторгом жара моего,
Везувий ток огня ссылает,
Геенна льется из него;
Борей от молнии дымится,
От пепла твердь и солнце тьмится,
От грома в гром, удар в удар.
Плутон во мраке черном тонет,
Гигант под тяжкой Этной стонет,
На вечных лютых льдах пожар.Тела, в песке лежащи сером,
Проснулись от огромных слов;
Пентезилея с Агасфером
Выходят бодро из гробов,
И более они не дремлют,
Но бдя, музыки ревы внемлют:
Встал Сиф, Сим, Хам, Нин, Кир, Рем, Ян;
Цербера песнь изобразилась;
Луна с светилом дня сразилась,
И льется крови океан.Киплю, горю, потею, таю,
Отторженный от низких дум;
Пегасу лавры соплетаю,
С предсердьем напрягая ум.
Пегас летит, как Вещий Бурка,
И удивляет перса, турка;
Дивится хинец, готтентот;
Чудится Пор, герой индеян,
До пят весь перлами одеян,
Разинув весь геройский рот.Храпит Пегас и пенит, губы,
И вихрь восходит из-под бедр,
Открыл свои пермесски зубы,
И гриву раздувает ветр;
Ржет конь, и вся земля трепещет,
И луч его подковы блещет.
Поверглись горы, стонет лес,
Воздвиглась сильна буря в понте;
Встал треск и блеск на горизонте,
Дрожит, Самсон и Геркулес.Во восхищении глубоком
Вознесся к дну морских я вод,
И в утоплении высоком
Низвергся я в небесный свод,
И, быстротечно мчася вскоре,
Зрюсь купно в небе я и в море,
Но скрылся конь от встречных глаз;
Куда герой крылатый скрылся?
Не в дальних ли звездах зарылся?
В подземных пропастях Пегас.И тамо, где еще безвестны
Восходы Феба и Зари,
Никоему коню не вместны,
Себе поставил олтари,
Во мракe непрестанной тени
Металлы пали на колени
Пред холкой движного коня;
Плутон от ярости скрежещет,
С главы венец сапфирный мещет
И ужасается, стеня.Плутон остался на престоле,
Пегас взлетел на Геликон;
Не скоро вскочит он оттоле:
Реку лежанья пьет там он.
О конь, о конь пиндароносный,
Пиитам многим тигрозлостный,
Подвижнейший в ристаньи игр!
По путешествии обширном,
При восклицании всемирном:
«Да здравствует пернатый тигр!»