Еще не раз вы вспомните меня
И весь мой мир волнующий и странный,
Нелепый мир из песен и огня,
Но меж других единый необманный.
Он мог стать вашим тоже и не стал,
Его вам было мало или много,
Должно быть, плохо я стихи писал
И вас неправедно просил у Бога.
Но каждый раз вы склонитесь без сил
И скажете: «Я вспоминать не смею.
Ведь мир иной меня обворожил
Простой и грубой прелестью своею».
Драпируяся в тунику
Древней матери своей,
Не внимала муза крику
Человеческих страстей;
Шла с гремящею цевницей
По проторенной тропе
И являлася царицей
Недоступною в толпе…
Но пришли иные годы —
Изменилася она:
Братства, мира и свободы
Вкруг бросая семена,
Стала гением прекрасным
Пробираться на чердак,
Стала матерью несчастным
И с толпой вступила в брак…
1.
Мы должны восстановить промышленность во что бы то ни стало.
2.
Сдаем в аренду предприятия.
3.
На заграничные покупки денег отпускаем немало.
4.
Действительно ли у нас ничего нет?
5.
Если для учета принять меры, окажется, что мы не нищие,
6.
а миллиардеры…
7.
Приходится встречаться с фактом таким: предприятие разрушено,
8.
еле сдали им.
9.
А буржуй, фабрику получив еле, достает материал из каждой щели.1
0.
От большевиков прятал под спуд, а теперь достает за пудом пуд.1
1.
Чтобы не было фактов таких вот, 1
2.
объявите войну бесхозяйственности, берите всё на учет.
О, не вздыхайте обо мне,
Печаль преступна и напрасна,
Я здесь на сером полотне,
Возникла странно и неясно.
Взлетевших рук излом больной,
В глазах улыбка исступленья,
Я не могла бы стать иной
Пред горьким часом наслажденья.
Он так хотел, он так велел
Словами мертвыми и злыми.
Мой рот тревожно заалел,
И щеки стали снеговыми.
И нет греха в его вине,
Ушел, глядит в глаза другие,
Но ничего не снится мне
В моей предсмертной летаргии.
Два кума лысые дорогой шли
И видят, что-то на траве блистает.
Ну! — думают — мы клад нашли!
„Моя находка!“ — Вздор! — Уж кума кум толкает
И в спину и в бока!
Увы! последнего седого хохолка
На гладких лысинах не стало!
За что же дело стало?
За что свирепый бой? —
За гребень роговой!
Скучно мне! И взор кидаю
Я на прошлое с тоской;
Лучше мир был! И дружнее
Жили люди меж собой…
А теперь… несносно, вяло,
Словно вымер целый свет.
В небесах не стало Бога,
Но и черта больше нет.
Все так мрачно… отовсюду
Веет холодом могил;
И не будь любви немножко,
Право, жить не стало б сил!..
Глазами ведьмы зачарованной
Гляжу на Божие дитя запретное.
С тех пор как мне душа дарована,
Я стала тихая и безответная.
Забыла, как речною чайкою
Всю ночь стонала под людскими окнами.
Я в белом чепчике теперь — хозяйкою
Хожу степенною, голубоокою.
И даже кольца стали тусклые,
Рука на солнце — как мертвец спелёнутый.
Так солон хлеб мой, что нейдёт, во рту стоит, —
А в солонице соль лежит нетронута…
Как тихо стало в природе!
Вся — зренье она, вся — слух.
К последней страшной свободе
Склонился уже наш дух.Земля забудет обиды
Всех воинов, всех купцов,
И будут, как встарь, друиды
Учить с зеленых холмов.И будут, как встарь, поэты
Вести сердца к высоте,
Как ангел водит кометы
К неведомой им мечте.Тогда я воскликну: «Где же
Ты, созданная из огня?
Ты видишь, взоры все те же,
Все та же песнь у меня.Делюсь я с тобою властью,
Слуга твоей красоты,
За то, что полное счастье,
Последнее счастье — ты!»
Больше не будет свиданья,
Больше не будет встречи.
Жизни благоуханье
Тленьем легло на плечи.Как же твоё объятие,
Сладостное до боли,
Стало моим проклятием,
Стало моей неволей? Нет. Уходи. Святотатства
Не совершу над любовью.
Пусть — монастырское братство,
Пусть — одиночество вдовье, Пусть за глухими вратами —
Дни в монотонном уборе.
Что же мне делать с вами,
Недогоревшие зори? Скройтесь вы за облаками,
Больше вы не светите!
Озеро перед глазами,
В нем — затонувший Китеж.
Если ворон в вышине,
дело, стало быть, к войне.
Чтобы не было войны,
надо ворона убить.
Чтобы ворона убить,
надо ружья зарядить.
А как станем заряжать,
всем захочется стрелять.
Ну, а как стрельба пойдет,
пуля дырочку найдет.
Ей не жалко никого,
ей попасть бы хоть в кого,
хоть в чужого, хоть в свово.
Во, и боле ничего.
Во, и боле ничего.
Во, и боле никого.
Кроме ворона того:
стрельнуть некому в него.
Мы ярко чувствуем весну:
Во всем ее мотив.
Бросает звонче в вышину
Гудки локомотив.
И самый воздух стал ясней,
И стал длиннее день.
Весна! Все мысли снова с ней,
Куда бы их ни день.
При свете радостной зари
В оранжевом соку
Уж вскоре будут глухари
Томиться на току.
И реки вновь взломают лед
И унесут в моря.
В душе сиянье и полет,
Весне благодаря.
Заслышав вешнюю свирель,
Я отдаюсь ей весь.
Весна — единственная цель
Существованья здесь!
Полевые мои Полевунчики,
Что притихли? Или невесело?
— Нет, притихли мы весело —
Слушаем жаворонка.Полевые Полевунчики,
Скоро ли хлебам колоситься?
— Рано захотела — еще не невестились.Полевые Полевунчики,
что вы пальцами мой след трогаете?
— Мы следки твои бережем, бережем,
а затем, что знаем мы заветное,
знаем, когда ржи колоситься.Полевые Полевунчики,
Что вы стали голубчиками?
— Мы не сами стали голубчиками,
а знать тебе скоро матерью быть —
То-то тебе свет приголубился.
Говорят, что лес печальный.
Говорят, что лес прозрачный.
Это верно. Он печальный.
Он прозрачный. Он больной.
Говорят, что сон хрустальный
Осенил поселок дачный.
Это правда. Сон печальный
Осенил поселок дачный
Неземной голубизной.
Говорят, что стало пусто.
Говорят, что стало тихо.
Это верно. Стало пусто.
Стало тихо по ночам.
Ночью белые туманы
Стелют иней на поляны.
Ночью страшно возвращаться
Мимо кладбища домой.
Это правда. Это верно.
Это очень справедливо.
Лучше, кажется, не скажешь
И не выразишь никак.
Потому-то мне и скверно,
И печально, и тоскливо
В теплой даче без хозяйки,
Без друзей и без собак.
Она долго понять не умела,
Кто он — апостол, артист или клоун?
А потом решила: «Какое мне дело?»
И пришла к нему ночью.
Он был очарован.
Отдавался он страсти
С искусством актера.
Хотя под конец и проснулся в нем клоун,
Апостолом стал после рюмки ликера…
А потом… заснул! Он был избалован.
И тогда стало скучно. Она разгадала,
Что он не апостол, не артист и не клоун,
Что просто кривлялся душой как попало
И был неживой —
Нарисован!
Мы с тобою лишь два отголоска:
Ты затихнул, и я замолчу.
Мы когда-то с покорностью воска
Отдались роковому лучу.
Это чувство сладчайшим недугом
Наши души терзало и жгло.
Оттого тебя чувствовать другом
Мне порою до слез тяжело.
Станет горечь улыбкою скоро,
И усталостью станет печаль.
Жаль не слова, поверь, и не взора, —
Только тайны утраченной жаль!
От тебя, утомленный анатом,
Я познала сладчайшее зло.
Оттого тебя чувствовать братом
Мне порою до слез тяжело.
Правду не надо любить: надо жить ею.Воспитанный разнообразным чтивом,
Ученье схватывая на лету,
Ты можешь стать корректным и учтивым,
Изысканным, как фигурист на льду.Но чтобы стать, товарищи, правдивым,
Чтобы душе усвоить прямоту,
Нельзя учиться видеть правоту —
Необходимо сердцу быть огнивом.Мы все правдивы. Но в иные дни
Считаем правду не совсем удобной,
Бестактной, старомодной, допотопной —И гаснут в сердце искры и огни…
Правдивость гениальности сродни,
А прямота пророчеству подобна.
Цезарь
Сын, ты стал великим из великих,
Поразив отца кинжалом в грудь.
Пусть до адских врат несутся клики:
Брут мой стал великим из великих,
Поразив отца кинжалом в грудь.
Брут
Погоди, отец! — Во всей вселенной
Одного я только знал,
Кто, как Цезарь, несравненный:
И его ты сыном называл.
Рим один лишь Цезарь уничтожит,
Цезаря один лишь Брут сразит;
Брут живет — так Цезарь жить не может,
Разойдемся — так судьба велит.
Не страшно мне прикосновенье стали
И острота и холод лезвия.
Но слишком тупо кольца жизни сжали
И, медленные, душат как змея.
Но пусть развеются мои печали,
Им не открою больше сердца я…
Они далекими отныне стали,
Как ты, любовь ненужная моя! Пусть душит жизнь, но мне не душно.
Достигнута последняя ступень.
И, если смерть придет, за ней послушно
Пойду в ее безгорестную тень: -
Так осенью, светло и равнодушно,
На бледном небе умирает день.
Ко мне пришла
Богиня Лада.
Нежна, светла,
Она была,
Как предрассветная прохлада.
Я целовал,
Твердя: «О, Лада!»
Я ей давал
Любви фиал,
Она шепнула мне: «Не надо!»
Но день алел,
Как розы сада.
И стал я смел,
Любил, горел,
И стала розовою Лада.
И понял я,
Что́ есть услада.
«Моя! Моя!»
« — О, ты змея!»
Шепнула мне, слабея, Лада.
Как жаль, что тем, чем стало для меня
твоё существование, не стало
моё существованье для тебя.
…В который раз на старом пустыре
я запускаю в проволочный космос
свой медный грош, увенчанный гербом,
в отчаянной попытке возвеличить
момент соединения… Увы,
тому, кто не умеет заменить
собой весь мир, обычно остается
крутить щербатый телефонный диск,
как стол на спиритическом сеансе,
покуда призрак не ответит эхом
последним воплям зуммера в ночи.
«Смерти нет», — вещал Он вдохновенно,
словно в храме стало тихо в зале,
но меж нас поникших умиленно
двое детских глазок задремали.
Прогремел — и силою велений
в несказанном вдруг предстал величье,
но, склонившись к маме на колени,
задремала сладко Беатриче.
Он замолк, и стало все безгласным,
из безмолвия рождалось Слово,
и слилась с безмолвием ужасным
тишина неведенья святого.
В самый полдень, в расцвет июля,
в полдень жизни твоей и моей,
безудержно нас потянуло
слушать песни июльских полей. Это пение ближе и звонче,
вот уже различимы слова:
ты — мое полуденное солнце,
я — твоя луговая трава. Но июльские переклики
нас с тобою в леса увели.
Даже мякотью спелой клубники
мы насытиться не могли. Стану облаком — ты мой ветер,
стану ланью, оленей — ты…
Ах, как вызрело наше лето!
Огнецветны его цветы.
— Ты моей никогда не будешь,
Ты моей никогда не станешь,
Наяву меня не полюбишь
И во сне меня не обманешь… На юру загорятся листья,
За горой загорится море.
По дороге промчатся рысью
Черноперых всадников двое.Кони их пробегут меж холмами
По лесам в осеннем уборе,
И исчезнут они в тумане,
А за ними погаснет море.Будут терпкие листья зыбки
На дубах старинного бора.
И останутся лишь обрывки
Их неясного разговора: — Ты моим никогда не будешь,
Ты моим никогда не станешь.
Наяву меня не погубишь
И во сне меня не приманишь.
Станет солнце в огненном притине,
Струйки темной потекут жары…
Я поставлю жертвенник в пустыне
На широком темени горы.
Дрем ветвей, пропитанных смолою,
Листья, мох и травы я сложу,
И огню, плененному землею,
Золотые крылья развяжу.
Вспыхнут травы пламенем багровым,
Золотисто-темным и седым,
И потянет облаком лиловым
Горький, терпкий и пахучий дым.
Ты, Ликей! Ты, Фойбос! Здесь ты, близко!
Знойный гнев, Эойос, твой велик!
Отрок-бог! Из солнечного диска
Мне яви сверкающий свой лик.
1909
Цидулка к детям покойного профессора КрашенинниковаНесчастного отца несчастнейшие дети,
Которыми злой рок потщился овладети!
Когда б ваш был отец приказный человек,
Так не были бы вы несчастливы вовек,
По гербу вы бы рцы с большим писали крюком,
В котором состоят подьячески умы,
Не стали бы носить вы нищенской сумы,
И статься бы могло, что б ездили вы цуком,
Потом бы стали вы большие господа;
Однако бы блюли подьячески порядки
И без стыда
Со всех бы брали взятки,
А нам бы сделали пуд тысячу вреда.
Жили три друга-товарища
В маленьком городе Эн.
Были три друга-товарища
Взяты фашистами в плен.
Стали допрашивать первого.
Долго пытали его —
Умер товарищ замученный
И не сказал ничего.
Стали второго допрашивать,
Пыток не вынес второй —
Умер, ни слова не вымолвив,
Как настоящий герой.
Третий товарищ не вытерпел,
Третий — язык развязал:
«Не о чем нам разговаривать!»-
Он перед смертью сказал.
Их закопали за городом,
Возле разрушенных стен.
Вот как погибли товарищи
В маленьком городе Эн.
Мне больше ног моих не надо,
Пусть превратятся в рыбий хвост!
Плыву, и радостна прохлада,
Белеет тускло дальний мост.
Не надо мне души покорной,
Пусть станет дымом, легок дым,
Взлетев над набережной черной,
Он будет нежно-голубым.
Смотри, как глубоко ныряю,
Держусь за водоросль рукой,
Ничьих я слов не повторяю
И не пленюсь ничьей тоской…
А ты, мой дальний, неужели
Стал бледен и печально-нем?
Что слышу? Целых три недели
Все шепчешь: «Бедная, зачем?!»
1.
У рабочих Европы от ярма на шее пена,
2.
а Шейдеманы и Каутские Второго Интернационалауспокаивают их: «Не возмущайтесь, освободитесь постепенно».
3.
Смирились, подавили рабочие ропот.И стонет под капиталистами пролетарская Европа.
4.
Пролетарии, не стойте, глазки пуча,
5.
идите в ряды мирового Всевобуча.
6.
Чтоб петля не стала у́же,
7.
пролетарии Европы, беритесь за оружие.
8.
И тогда, знамена взвивши а́ло, объединясь под сводом III Интернационала,
9.
пролетариат стеною станет, непобедим, и власть буржуев рассеется, как дым.
Мальчик стричься не желает,
Мальчик с кресла уползает,
Ногами упирается,
Слезами заливается.
Он в мужском и женском зале
Весь паркет слезами залил.
А волосы растут!
Парикмахерша устала
И мальчишку стричь не стала.
А волосы растут!
А волосы растут!
Год прошел,
Другой проходит…
Мальчик стричься не приходит:
А волосы растут!
А волосы растут!
Отрастают, отрастают,
Их в косички заплетают…
— Ну и сын, — сказала мать,
Надо платье покупать.
Мальчик в платьице гулял,
Мальчик девочкою стал.
И теперь он с мамой ходит
Завиваться в женский зал.
Я каменная утка,
Я каменная дудка,
Я песни простые пою.
Ко рту прислони,
Тихонько дыхни —
И песню услышишь мою.
Лежала я у речки
Простою землею,
Бродили по мне журавли,
А люди с лопатой
Приехали за мною,
В телегах меня увезли.
Мяли меня, мяли
Руками и ногами,
Сделали птицу из меня.
Поставили в печку,
В самое пламя,
Горела я там три дня.
Стала я тонкой,
Стала я звонкой,
Точно огонь, я красна.
Я каменная утка,
Я каменная дудка,
Пою потому, что весна.
Равнина вод колышется широко,
Обведена серебряной каймой.
Мутится мыс, зубчатою стеной
Ступив на зыбь расплавленного тока.Туманный день раскрыл златое око,
И бледный луч, расплесканный волной,
Скользит, дробясь над мутной глубиной,
То колос дня от пажитей востока.В волокнах льна златится бледный круг
Жемчужных туч, и солнце, как паук,
Дрожит в сетях алмазной паутины.Вверх обрати ладони тонких рук —
К истоку дня! Стань лилией долины,
Стань стеблем ржи, дитя огня и глины!
Может, туча из недр морских вынесет на горизонт
Эту землю — как бурю, задержанную в полете.Жду, покамест два вала ее двуединым ударом приблизят.Здесь еще не ступала нога человека.
Эти лица — людей или глыб?
Ветер дует с начала творенья.
Этот остров возьму под стопы и руками его повторю,
Разрешу мирозданье по-новому,
Сразу.
О, поднять бы, руками поднять ту воздушную линию гор,
Чтобы стали они,
Чтобы стали те горы двумя
Запрокинутыми над головою руками.
Светлое платье на темной подкладке
Было надето на ней.
Стал я играть с ней в загадки и в прятки,
Между расцветами дней.
Стал я играть с ней под куполом Ночи,
Звезды слагались в цветы.
Бездна возникла живых средоточий,
Ярких среди черноты.
Сказки слагались, и страшны, и сладки,
С каждой минутой страшней.
Белое платье на темной подкладке
Было так тесно на ней.
Все было поэтично в ней… хотя
Ее отец был при соборе сторож.
Уж с ранних лет нездешнее дитя
Любило снег черемуховых порош.
Став девушкой, взяла она иглу,
Питалась ею, язычком колола,
Живя в подвале, в бедности, в углу,
Спасала честь девичью от укола.
Знакомых было много. Все пшюты,
Как девушка говаривала броско,
Но появился «он», и он стал «ты», —
Расцвел пейзаж шаблонного наброска,
Но кто был он? Да царь ее мечты —
Писец с физиономьей недоноска…
(Омонимические рифмы)
Закрыв измученные веки,
Миг отошедший берегу.
О если б так стоять вовеки
На этом тихом берегу!
Мгновенья двигались и стали,
Лишь ты царишь, свой свет струя.
Меж тем в реке — из сизой стали
Влачится за струёй струя.
Проходишь ты аллеей парка
И помнишь краткий поцелуй…
Рви нить мою, седая Парка!
Смерть, прямо в губы поцелуй!
Глаза открою. Снова дали
Разверзнут огненную пасть.
О если б Судьбы тут же дали
Мне мертвым и счастливым пасть!